Ooh, what a waste

             Мори развязывает ему руки. Конечно, в переносном смысле, но Чуя ощущает это всем телом, когда на выдохе принимает послушную стойку и наклоняет голову как можно ниже. В благодарность. За то, что находится выше Дазая. За то, что старше, пусть и на два месяца, и выше по званию.       Чуе семнадцать, и он входит в круг исполнителей. Становится настоящим якудза, пусть даже не может купить себе выпивку, если не по поддельному паспорту. Потому что Дазаю нельзя доверять, а Чуя как самый классический рыцарь примет смерть если не за свою честь, то за честь мафии. Мори, улыбающийся ему одними уголками губ и прищуренными глазами, как никто другой это понимает.       С повышения проходит неделя, и он, вызывая к себе на ковер, заявляет:       — Пришло время посвятить остальных в нашу тайну, Чуя. Ты ведь хочешь, чтобы тебя зауважали?       Чуя хмыкает. Кивает. Что-то не дает ему покоя, и он не может понять, дело ли в напряженной спине Мори, в напускной ли улыбке. Босс восседает за столом с подбородком, поставленном на сложенные в замок руки, и кажется абсолютно равнодушным. Даже слишком. Он делает паузу где-то с минуту.       — Каким образом? — уточняет Чуя, лишь бы не погрязнуть в тишине надолго.       — Есть проблема, которую теперь ты, наделенный полномочиями, способен решить без разрешения других высокопоставленных, — он снова замолкает, словно тема — личная и тяжелая. Чуя удерживается от того, чтобы закатить глаза. Спектакль. Самый дешевый. — Дазай уже несколько раз… нарушил правило. Из-за него мы потеряли много рук, недавно принятых в мафию. Новичков он не жалеет. Без провинности выставляет змейкой перед собой и стреляет в упор. Повторюсь, просто так. Без провинности.       О, Чуя знает. Если мафия — отдельное царство, то нет других способов наказания, кроме смертной казни. Из-за Дазая. Его напарник часами прозибает в пыточной, расправляясь с плененными противниками мафии. У якудза много врагов. Только и они, бывает, заканчиваются. Пусть даже только на сегодня. И Дазай переходит на новичков, оправдываясь тем, что они быстрее всех умирают. Один не подал ему руку, когда он выходил из недавно купленной тачки. Другой посмотрел косо. И так далее, пока в магазине излюбленного Дазаем глока 17 не закончатся патроны. Он никогда его так быстро не перезаряжает. Семнадцать — ровным счетом.       Способ психотерапии. О многом можно задуматься, если пялиться в затухающие глаза и чувствовать, как кровь хлюпает под ботинками.       Но Дазай — животное, и все это знают. Его можно остановить, только если отмотать время назад и не позволить ему вступить в мафию. С его-то мертвыми глазами и совестью, давно сгнившей, он, наверное, сменил бы увлечения, перешел бы на драки или истязания животных.       Вывод готов. Мори сам виноват, что нашел потенциального монстра и воспитал его. Монстр вышел из-под контроля. И его нельзя обуздать ловкой фразой как по собаке Павлова. Потому что монстр успел оглохнуть на правое ухо от звука выстрелов и тел, падающих на пол.       Кладбище с руки Дазая получилось немалое. Как несколько сгоревших многоквартирных домов. Повезло, что почти без несовершеннолетних. Без женщин.       Только по той причине, что их пересчитать по пальцам одной руки можно в мафии.       Раз — Дазай. Два — Чуя. Ещё часть — в борделе, а там есть наказания поизощреннее. Остальным приближенным перевалило за двадцать.       Ведь якудза становятся только самые отпетые и разочарованные. За неверно сделанную ставку и заложенный дом. Оставшиеся одни после всеобщей трагедии: наводнения, теракта, пожара.       И по наводке Мори как Чуя с Дазаем. Брошенный на перепутье ребенок, которому место либо в детдоме, либо в мафии. И второе — меньшее из зол. Чуя знает, что они не последние, потому что лично присутствует на моционах от мафии до самых бедных детских домов Японии. Всегда — в сопровождении Мори.       Он смотрит темно-красными как кровь в пыточной под ногами Дазая глазами и наигранно улыбается. Ему улыбаются в ответ — шишка важная.       Детям все равно. Они тоже нет-нет да понимают, что можно умереть от руки соседа по комнате, решившего, что ему досталось больше, чем остальным, или же от оружия, припрятанного под кассой в каждом магазине, расположенном в этом районе.       Мафия их ни в коем случае не крышует. Только поставляет оружие. И все равно в официальных сводках погибших за месяц меньше, чем от руки Дазая.       — Будет сделано, господин Мори, — говорит Чуя, и, не дождавшись ответа, удаляется, не поворачиваясь спиной.       Стало бы ошибкой. За которую не расплатишься.              

***

             От приказа идет второй час, и Чуя начинает разминать ноги, не боясь, что хруст его напряженных костей услышат стоящие в комнате. Шума достаточно. Дазай как ребенок, выставивший в строй игрушечных солдатиков, ходит из угла в угол, от первого человека до последнего, от последнего до первого. Кругов он навернул, наверное, уже под сотню, как волк из рассказов Лондона, совсем оголодавший за долгую зиму. Сейчас декабрь. Дазай — тот же волк, наслаждающийся пока еще не чавкающими столкновениями ботинка о надраенный до блеска пол.       Он запугивает жертву. Тихо напевает себе под нос навязчивую мелодию из рекламы, напоминая, что есть еще мир за этими стенами, в которых заперты души погребенных и из которых выйдет только один человек. По обыкновению — Дазай. Выходящий из пыточной за год уже столько раз один-единственный, без сопровождения.       Он устраивает расправу раз в месяц. Каждая часть ритуала до оскомины во рту знакома. Дазай выбирает жертву. Иногда с поводом, иногда без. Обычно это подчиненные, провинившиеся в течение месяца. Как будто оправдано. Как будто заслуживают пулю в лоб за то, что не придержали местному золотому мальчику — конечно, в мире мафии, а не старшей школы — дверь.       Шаг второй: Дазай завязывает глаза жертвам. Их ноги начинают дрожать, а штаны становятся мокрыми, несмотря на то что до казни остается еще много времени. Кто-то пытается устроить побег, и Дазай, с виду невероятно щуплый, притаскивает их обратно за волосы в одиночку, чтобы обездвижить первыми. Кто-то принимает смерть с честью или смирением. Таких людей полно в мафии. Каждый из них в конце концов знал, когда вступал сюда, на что шел и что может здесь встретить.       Шаг третий: спуститься в пыточную, находящуюся в самых глубоких подвалах, которые только можно найти в Японии. Глубже — только Преисподняя.       Ритуал продолжается. Первые три пункта выполнены, и все проходит без значительных изменений. Дазай ждет, когда окончательно проголодается, и кружит, чертов стервятник, над жертвой. Разве что не требует рассчитаться на первый, второй. Все равно кто-нибудь запнется на первом, и придется скорее сравнять счет.       Дазай — перфекционист. В каком-то своем извращенном понимании.       И просчета быть не может. Чтобы его не расстроить. Людей со связанными глазами и руками, прижатыми к бокам по стойке смирно, ровно семнадцать.       Как патронов в излюбленном глоке.       Чуя и сам задумывается, почему Дазай не меняет устаревший пистолет на усовершенствованный, новый. Возможно, потому что он входил или все еще входит в книгу рекордов Гиннеса, а Дазай и сам мечтает войти в него когда-нибудь. Неофициально. Черным по белому. Как человек, положивший больше всего людей из своего пистолета.       Сегодня их станет ровно на семнадцать больше. Если пистолет не заглохнет.       Такого, правда, ни разу не происходило за все это время.       Игрушечные солдатики тоже понимают, что случится с их телами до конца ночи. Они едва ли заметно дрожат и периодически сглатывают. Сами участвовали в зачистке в прошлый раз и в позапрошлый. Благодарили богов, в которых верили до сих пор, за то, что не стали жертвой вступившего на землю демоненка.       Пришла их очередь.       Через двадцать минут у Чуи начинают сдавать нервы. Он никогда не отличался терпением. Что на поле боя, что в личной жизни — быстро, без промедлений. В его цели никогда не входило наслаждение страхом жертвы. Запах страха в принципе мерзкий. Терпкий как самый дешевый алкоголь. Стойкий. Заставляющий голову кружиться.       И Дазай, очевидно, кайфует от него. Только на третий час их общего нахождения здесь нажимает на курок. Чуя зажмуривается от неожиданности. Он задумывается о том, что из этого больше пытка. Стоять, слушая какофонию звуков: непродолжительный выстрел — Дазай стреляет в упор, — всхлип или стон, стук тяжелого тела об пол. Или быть жертвой.       Остается шестнадцать человек. Все они — мишени. Дазай настолько натренирован, что всегда попадает цель. Его рука не дрожит, когда он держит пистолет. Второй патрон достигает цели. Это даже неинтересно. Все подчиненные — выше или шире малохольного Дазая, поэтому попасть им в сердце труда не составляет даже человеку, который недавно в этом.       Дело в наслаждении властью. Все же Дазая воспитал Мори, и частичка родительской любви улавливается. У него тонкие узкие плечи и руки, которые можно обхватить ладонью. Паучьи пальцы, чтобы легче было дотягиваться до курка пистолета. И весь он — тонкий и маленький в своем накинутом на плечи плаще. Ходит из угла в угол, кружа над жертвой, чуть пригинаясь. Осанку не держит. Крупные темные кудри взмокли от долгого нахождения в душном помещении.       Дазай делает паузу, когда третье тело падает ему в ноги. Чуя позволяет себе выглянуть из-за угла укрытия, чтобы рассмотреть сцену в деталях. Причина остановки ясна: ему стало жарко. Возможно, от духоты. Возможно, от возбуждения. Дазай делает несколько шагов назад, отходя подальше от растекающейся лужи крови и расстегивает пуговицы жилетки. Снимает пальто. Бросает он его куда-то в угол комнаты, не особо тревожась о том, что крови в жертвах достаточно для того, чтобы залить весь пол в комнате, а, значит, островка, где можно спрятаться от страшного моря, не найти нигде.       На этой глубине, конечно. Но если подняться выше по лестнице, Чуя будет замечен. Его, может, и не убьют, но и наказания не последует. Дазай быстро просечет — не зря именуют гением.       Он остается в легкой белой рубашке, и Чуя может заметить расползающиеся пятна под мышками. Ему действительно очень жарко, когда он находится здесь. Дазай отвлекается последний раз, чтобы убрать мокрую челку с глаз, и стреляет в следующую жертву. Момент он растягивает. Наклоняет голову в разные стороны, разминаясь. Трет выступающую косточку на запястье. Наклоняется неестественно, выступая всем корпусом вперед, и, словно кланяясь, целится, попадая, конечно, в самое сердце.       Играется, сука. Жертвы — игрушечные солдатики. Дазай — ребенок. Как назло в этих заключениях слишком много правды, потому что Дазаю, если он выйдет за территорию мафии, даже не продадут алкоголь.       Чуя едва слышно выдыхает и, чтобы занять себя, придумывает ассоциации для Дазая. Он как волк. Совсем оголодавший. С выпирающими ребрами, которые видно сквозь натянутую ткань рубашки, когда он наклоняется. Худой, потому что питается только эстетически — мясом жертв, загубленных в этом подвале или на поле боя. Денег у него как собак нерезанных. Тратил бы на походы в рестораны.       Только ему ходить не с кем. Друзей нет. Чуя не соглашается на предложения.       Если не волк, то стервятник. Только они способны наматывать столько кругов, потешаясь над жертвой. Только они способны тревожить уже неживое. Дазая, когда ему хватает патронов, хер остановишь. Стреляет не глядя. Живой человек или мертвый — плевать ему, пока магазин не опустеет окончательно.       Восьмой, девятый. Чуя считает, начиная постукивать в такт ногой. Дазай напевает свою предсмертную мелодию, поэтому шума достаточно. Выстрелы оглушают. Дазай оглох на правое ухо, потому что обжора. В своем, эстетическом плане. Именно это теперь выходит ему боком. С вытянутой вперед правой рукой, стреляющий в упор, в абсолютной тишине, если не считать редкие всхлипы и его собственных напевов, он абсолютно не замечает, что за ним пристально наблюдают.       Погруженный в любимое дело, изменяет себе. Наслаждается.       У его жертв завязаны глаза, чтобы на сетчатке по старым поверьям не отпечаталось лицо убийцы. Или причина в другом, и все же есть в нем еще что-нибудь человеческое? Всего один процент в организме, испытывающий угрызения совести. В любом случае именно эта привычка впервые подводит его. Не будь этих повязок, Дазай бы заметил, как из-за единственной двери в комнате выглядывает веснушчатое лицо.       Чуе становится интересно. Он, наплевав на все приличия, считает, сколько якудза, оказавшихся здесь, оконфузилось перед смертью. Считает, сколько литров крови уже скопилось в море под ногами Дазая. Считает, сколько людей убито.       И на пятнадцатом Дазай останавливается. Он жмет на курок раз, второй, третий. Пуля не вылетает.       — Сегодня ваш день, — говорит он троим оставшимся. А сам тихо, сквозь зубы, выплевывает ругательство.       Последние из его игрушек на сегодня напряженно выдыхают. Не каждому удается вернуться из Преисподней. Дазай прячет глок в кобуру и подталкивает жертв к выходу. Чуя едва успевает спрятаться обратно за угол. Мимо него проходят мужчины в повязках, дрожащие и слепо озирающиеся по сторонам. Чуя с неприязнью замечает, что они выше него минимум на голову. Были бы силенки, объединились бы — эти семнадцать лбов — и расправились бы с явно потерявшим нравственные ориентиры отпрыском Мори.       Как сильно же страх их меняет. Чуя хмыкает, прислушиваясь. Единственные выжившие исчезают где-то наверху, а Дазай все еще блуждает среди свежего кладбища. Чуя осторожно выглядывает. Дазай стоит спиной к нему, наклоняясь за брошенной одеждой, и даже не смотрит на свои руки. Его взгляд направлен на трупы.       Любопытство сильнее морали.       Чуя закатывает глаза и решает, что настал подходящий момент. Без навязчивой мелодии и всхлипов его шаги отнюдь не бесшумны, однако Дазай, находящийся под эффектом от казни, все равно ничего не замечает. Сегодня его слух становится еще хуже и будет таким, вероятно, еще несколько дней.       Однако за секунду до точки невозврата чутье что-то говорит ему. Он вздрагивает и оглядывается, пугая своими большими мертвыми глазами, в которых отпечатался момент убийства, но Чуе промедления достаточно. Он одним движением выбивает глок из чужой ослабшей руки и бьет прямо по скуле Дазая. Останется кровоподтек. Он зажмуривается, вытягивает вперед свои тонкие руки, чтобы оттолкнуть, и Чуя перехватывает их.       Все время, что Дазай проводит в пыточной, Чуя проводит в спортзале. Без наматывания кругов, только тяжелая атлетика. Дазай отрабатывает точность выстрела, Чуя — удара.       И именно это помогает ему выбить его из колеи.       Дазай падает, приземляясь на бедро. Прижимает руку к горящей от удара щеке. Он не задает вопросов, только невероятно тупо пялится в стену, пока Чуя поднимает уроненный на пол глок. Пальто, увы, уже не спасет никакая химчистка — оно выпало из рук Дазая и приземлилось в кровь. Неважно, в чью.       Дазай разминает челюсть. Принимает удобную позу и потирает ушибленное бедро. Он смотрит на Чую сверху вниз и растягивает губы в улыбке.       — Неужели Мори отправил мою же собаку, чтобы избавиться от меня?       Внятного ответа не следует. Чуя отводит руку на приличное расстояние и наотмашь бьет Дазая по другой щеке. Тот глухо всхлипывает как самая пугливая из своих жертв. Замолкает.       — Избавиться — громкое слово, — заявляет Чуя. — Только проучить. Ты знатно всех подзаебал, Дазай. Самому не надоедает?       Вопрос — глупый. Чуя видел достаточно, чтобы убедиться в том, что Дазай, находясь в этой комнате, получает только удовольствие. Он, несмотря на боль от удара, снова растягивает губы в улыбке. Его глаза, правда, остаются в том же положении. Папочка Мори явно не научил своего отпрыска чему-то, кроме запугивания своих жертв.       И Чуя впервые ощущает, что он действительно выше Дазая как минимум на ступень. Навыков у него побольше будет. Он приближается за пару шагов к распластавшему на земле Дазаю и, нажимая на челюсть, вынуждает открыть рот. В одно мгновение засовывает дуло пистолета по самый корень языка.       Дазай не высказывает протеста. Рвотный рефлекс у него, судя по всему, напрочь отсутствует. Как и инстинкт самосохранения.       Это наводит Чую на мысли. Ведь если в пыточной закрывают чьи-то потребности, пусть даже это потребность в убийстве, его потребности тоже можно закрыть.       — Осталось три пули, верно? — спрашивает Чуя и, порывшись во влажном от нахождения во рту Дазая пистолете, направляет его в стену. Слышится выстрел. Дазай даже не вздрагивает. — Теперь две. Договор такой. Ты внимательно слушаешь, я — говорю Мори, что наказал тебя по самое не хочу.       Чуть поразмыслив, Дазай кивает. Его взгляд становится цепким и внимательным. Пусть даже он и трещит на каждом углу про жажду смерти, боль он не любит. Пытки Мори — самые отвратительные и болезненные пытки. Особенно, если пленный для чего-то ему нужен. Придется сидеть на месте ровно и ждать, пока оторвут все ногти. Отрубят все пальцы. Пока выбьют все зубы, чтобы потом поставить искусственные новые и снова их выбить.       Дазай в сравнении — сущий ангел. Почти мгновенно избавляет жертв от мучений. Именно так, как сам хотел бы умереть. Быстро, без промедлений.       В чем-то они схожи, думает Чуя. Он отводит пистолет в сторону, чтобы случайно не выстрелить, и расстёгивает брюки. Ведь там, за углом, наблюдая за Дазаем в одной тонкой рубашке, наслаждаясь своим повышением в течение недели, он думал. О том, что не против многочисленных унижений, если под ним окажется никогда не закрывающий свой рот Дазай. О том, что не против, если Дазай ляжет под него, пусть и не совсем по своей воле.       Потому что такое существо подчинить невозможно.       Но Чуя попытается.       Он думал об этом, не придавая мыслям особого значения, со дня их знакомства. Дазай его раздражает. Дазая хочется заткнуть и желательно таким образом, чтобы не испортить его миловидное личико, которому место в борделе Озаки. Будь так, он навещал бы его каждый месяц. Каждую неделю. И не было бы проблемы, связанной с многократными убийствами в пыточной и потерей голов, настолько нужных японской мафии.       Возможно, Мори, когда брал его под свое крыло, выбрал неправильный путь для Дазая.       Чуя готов исправить ошибку.       Он расстегивает брюки и стаскивает их до колен. Взгляд Дазая горит от осознания, но глаза остаются мертвыми. Он и сам возбужден. От пистолета в своих пальцах. От осознания власти. Чуя нажимает на его выпирающий стояк ногой, напоминая.       Они оба больны по-своему.       У Дазая нужда в самовыражении через власть над чужими жизнями. У Чуи — в обладании Дазаем.       — О, — только и говорит Дазай, открывая рот. — Надо же.       Его взгляд устремлен на полностью возбужденный член напарника. Вид устрашающий, когда это маячит перед твоим лицом. Несмотря на незначительный рост, Чуя знает, чем хвастаться. Он проводит по члену рукой, направляя его в сторону лица Дазая. То ли от шока, то ли от чего-то еще, отвращение на его лице не проявляется. Головка мажет прямо по щеке, и только тогда он зажмуривается от боли.       Гематома будет конкретная. Скоро проявится.       Но, повинуясь, наверное, какой-то своей личной идее, Дазай широко раскрывает рот и проводит языком по чужому члену. Чуя с минуту думает, не слишком ли это смело — Дазай и откусить может. И только потом, спустя полминуты раздумий, тянет вверх его голову за потные кольца темных волос и постепенно погружается внутрь.       Угрожать пистолетом ни к чему.       Чуя отбрасывает глок в сторону и запускает все пальцы в мокрые от пота локоны.       Рот Дазая большой и теплый. Чуя ожидал другого, так как в его представлении Дазай мертвее трупов, лежащих от них не так далеко. Он старается не думать об этом и высовывается наружу, чтобы повторить движение и войти по самое горло.       Дазай всхлипывает. Вряд ли он сам в курсе, что издал какой-то звук, потому что он больно тихий, но Чуя ощущает это нежной кожей на уздечке и, пораженный произведенным эффектом, ускоряет движения.       Никто ему не помогает в этом. Дазай не двигается. Его взгляд направлен на живот Чуи, как бы последнему не хотелось смотреть глаза в глаза в процессе погружения. Его язык находится в одном и том же положении, и только широко открытый рот используется для удовлетворения. От непривычки несколько слез стекает по его лицу, и на этом все.       Чуя ускоряется, принимая тот темп, который любит. Быстро и без промедлений он буквально втрахивается в горло Дазая, и тот только всхлипывает, впиваясь ногтями в тазовые косточки напарника. Несколько фрикций. Больше, чем семнадцать, конечно. Чуя не уверен, что Дазай знает числа больше. Сам он сбивается со счета.       И наконец приходит, кончая глубоко в чужое горло.       Дазай начинает задыхаться. Он отталкивается от Чуи и откашливается в сторону, жмурясь и выплевывая как минимум половину из наработанного.       Чуя выдыхает. Он только сейчас замечает темное пятно, расползающееся на штанах Дазая.       — Ну ничего себе, — говорит он, ботинком дотрагиваясь до чужих штанов. — Так завело?       Дазай мотает головой. Мало того что он плохо слышит, еще и откашливается так громко, что разобрать реплику Чуи, наслаждающегося триумфом, почти невозможно. Он так и говорит:       — Идиот.       Чуя поднимает вверх бровь. Хрип, доносящийся из горла Дазая, удивительно его заводит.       — С чего бы?       — Да с того, — Дазай, словно ничуть не оскверненный, поднимается с пола, опираясь на руку Чуи. Он, думается, сильно ушиб бедро во время падения. — Что Мори сам дает мне списки жертв. За что меня наказывать? Это ведь ему впадлу избавляться от них. Что остается мне?       О, и правда. Чуя находит странным то, что Дазая просто не лишили полномочий. Выходит, наказать его хотели за что-то другое.       И выяснить это будет тяжело. Потому что Чуя действительно теперь выше по званию, а Дазай — его подчиненный. Хозяин прислуживает собаке. Как метафорично. Чуя делает этот вывод и задерживает взгляд на худом заде быстро удаляющегося Дазая, который явно не хочет говорить о том, что произошло здесь, в пыточной, раз он даже забыл забрать свой глок с двумя патронами.       Чуя и не настаивает. Он наклоняется, чтобы поднять пистолет — повод для встречи и разговора, в процессе которых можно повторить эксперимент.       Потому что, очевидно, Дазаю тоже понравилось.       Потому что больной на голову.       Ладно.       Поправка: они оба.