Sokal Affair

      Дело Сокала (англ. Sokal Affair) — основной прием — взять какой-нибудь ни в чем неповинный термин, прицепиться к словам и сыграть на их втором, третьем, десятом смысле, чтоб получилось нечто совсем отличное.       ======================                     — Ты па…ялишься. — Чимин проворачивает локоть так, что сквозь углубление можно аккурат рассмотреть каштановую макушку, а потом заменяет просвет своим лицом. Три четверти этой счастливой луны занимает хитровыебанная ехидная ухмылка. Ее сто пудов вырезал на этом довольном лице кто-то криворукий и обдолбанный. — Агрессивно как-то. Я не пойму: ты хочешь его или хочешь ему в темечко со всей дури вставить эту ручку?              На ручку Чонгук смотрит как на врага народа. Она почти хрустит в его руках — как свежеиспеченная безешка, а не кусок пластика. И по траектории, если прицелиться с положения, в котором ручка замерла, кончиком попадет ровно в каштановую макушку Кима. Мишень что надо. Нет, ну какого черта он так близко склонился к этому умнику Вону, да еще и ухо к его губам поднес так близко, словно никому здесь не насрать на то, что они начнут орать во всё горло? Чем они там обмениваются? Последними статьями из журнала «Время науки»?              Даааа, засадить бы ему по самый мозг! Мировое сообщество умников-энциклопедистов потеряет гения, а фан-клуб, состоящий из одной тысячи пятьсот тринадцати ебнутых на всю голову студенток — свою влажную мечту, но Чонгук готов на этот шаг.              Ну просто… бесит! Как же бесит этот умник Ким Тэхён! До мушек перед глазами и стука в висках. Долбится так, словно с Чонгука пришли стрясти должок злобные коллекторы. Отдайте, господин Чон, всю вашу ненависть, у вас всё равно вот-вот пар из ушей повалит. Тук-тук, ёбана.              Чонгук насильно себя успокаивает, и так как нихуя не получается, бычит на расслабленно наблюдающего за ним Чимина. Пак, храни его Господь, не сдвигается ни на миллиметр, даже когда чувствует, что Чонгук закручивает гайки показному добродушию и выпускает рык дрожащими ноздрями — сильнее макушки Кима раздражает только этот ебучий смех, застрявший словно маленький мерзкий камешек в серпах темных глаз, и тотальное равнодушие к наезду:              — И че ты докопался?!              — Да просто, — хмыкает Чимин. Деланно и намеренно показушно отворачивается с таким видом, словно говорит: «Ну тебе же хуже, если не услышишь, что я там хотел такое важное сказать», а ухмылку сжирает губами с таким видом, что сразу понятно, сейчас будет стальной трухой въедаться в чонов мозг: — Понять твою логику всё пытаюсь. Вашу. Мы тут все люди типа умные, — шепчет Пак, даже особо не стараясь не палиться перед монотонно бубнящим свою лекцию про наноматериалы стареньким профессором, и обводит взглядом аудиторию, утыкаясь глазами в ненавистное Чонгуку каштановое пятно. Ну просто магнит, а не парень, заберите на опыты. Вместе с глазами Чонгука: их вообще надо проверить, компас сбился, всё косят в одну сторону, никак не угомонятся! — Один — президенсткий стипендиат и объективный кандидат на нобелевку по физике лет через двадцать, — тычет острым подбородком в каштановый магнит. Глаза Чонгука вот точно примагничиваются, а как иначе. Сломались же, — Другой, если мне не изменяет память, удостоился чести войти в пятерку студентов, приглашенных правительством в особую программу для одаренных молодых людей в экспериментальную лабораторию для разработки будущих открытий, — Чонгук равнодушно пропускает мимо ушей очевидный факт своей биографии и простодушно, по-мальчишески делает из бессмысленного листа в клеточку, вырванного из большой тетради, бумажный самолетик.              Аэрогами продвигается четко по пунктам, совсем как нудная чиминова речь:              — Однако, вопреки вышеназванным характеристикам, которые должны являться прямым доказательством высокоинтеллектуальных индивидов, ведете вы себя хуже малышни…              Чонгук делает основную складку: тянет лист короткой стороной к себе, загибает левый край бумаги, вынуждая тот совпасть с противоположным краем. Отточенным движением, так, словно стирает со стола пыль, разглаживает складку.              — … каждый божий день как клоуны, ей-богу. Такое чувство, что интеллект, сознание и понимание происходящего у вас осталось на уровне дохлой амебы. Месяц уже, как Ким перевелся…              Чонгук аккуратно разворачивает лист и кропотливо складывает левый верхний угол так, что он касается центральной складки. Проворачивает тоже самое с правым углом.              — … и несмотря на то, что фактор вашего раздора до сих пор тайна, покрытая мраком, и, судя по всему, встанет в научной истории в ряд вместе с парадоксами Гиббса, Клейна и Ленгмюра…              Чонгук от усердия высовывает кончик языка и увлажняет истерзанные зубами губы. Он засовывает сделанный бумажный угол по линии, где заканчиваются края загнутых ранее углов. Стороны, которыми эти углы соприкасаются с центральной складкой, оказываются внутри.              — … я считаю, что вести себя как идиот — не самое умное твое решение. Камон, чувак, ты буквально начинаешь трястись, стоит Киму залететь в твою орбиту. Задираешь его намеренно и сам же бесишься с того, что он реагирует спокойно. Он тоже хорош! — Чимин всплескивает руками и повышает голос — студенты начинают оглядываться и шикать. Чонгук сверкает черничным взглядом из-под челки, и Чимин понижает тон, но пылкость в голосе не сбавляет: — Что это за прикол каждый божий день изображать амнезию и делать вид, что видит тебя впервые в жизни? Что это за шутка такая, объяснишь ты мне или нет, а? — он щелкает тонкими пальцами перед носом Чонгука и разочарованно и очень расстроенно выдыхает, когда тот, вместо того, чтобы как-то отреагировать на идущий из глубин чиминовой души крик, доделывает свой истребитель, на крыле которого пишет: «Sokal Affair». — Да блять, это что еще такое? — ругается Чимин, показывая этим несвойственную себе степень возбужденности, и буквально сбивает кожу со лба о темное дерево парты, когда Чонгук с безумным хищным видом запускает своего соколика аккурат в магнита-Кима.              На, нахуй. Файтинг Фалкон Эф Шестнадцать, многофункциональный легкий истребитель четвертого поколения острым уголком впечатывается ровно в кимову макушку, вырывая из Чонгука слезный ржач.              Чимин ползет под парту, чтобы спрятаться от осуждающих взглядов внимательно слушающих лекцию студентов-физиков, Чонгук вытирает кончиками пальцев слезы из уголков глаз, которые, сломанные, ждут-не дождутся, когда человек-магнит повернется, чтобы продемонстрировать свою реакцию на чонгуково творение. Чонгук как всегда не дышит, ну просто потому что интересно, получится ли Кима достать на этот раз, когда смотрит. Смотрит и смотрит.              Сломанными глазами, не моргая не дыша.              Самолет мягко ударяется о темную макушку и падает Киму за спину.              Тэхён свои длинные как весла пальцы тут же затягивает в каштановый переполох, гладит, успокаивает, озирается, вертит головой в поисках предмета, угодившего ему в голову. На глаза падают спирали челки, корпус склоняется еще ниже, так, что он почти падает, а Чонгуку еще смешнее, потому что он видит, как Ким хмурится, увидев белый самолетик. Брови сходятся, губы сжимаются, Чонгук закусывает губу и сдирает кожицу, фиксируя микроэмоции. Они несущая конструкция чонгукова внимания и основа его квантового мира. Раз — существует ненависть к Тэхёну, два — получается это продемонстрировать, три — глаза в глаза, как в черную дыру, смертельно и захватывающе.              Вы вошли во враждебно настроенную галактику. Улыбайтесь и машите.              Тэхён самолетик поднимает, внимательно рассматривает, медленно ведет кончиком пальца по кривой крупной надписи, Чонгук прищуривается, чтобы разглядеть, как на долю секунд дергаются с пониманием уголки чужих губ. Тэхён даже хмыкает — Чонгук воспринимает этот всплеск как победу галактического масштаба — а потом снова поднимает на Чонгука голову. Смотрит и смотрит, несколько долгих секунд, а потом подносит ладонь к голове и показательно-медленно крутит пальцем у виска.              Д-у-р-а-к.              Выстраивает для Чонгука беззвучно губами, не прекращая превращать того в идиота унизительным жестом, и только после отворачивается.              Ядовито улыбающийся Чонгук наконец-то начинает дышать спокойно и даже на ехидного Чимина смотрит без гнева. Дурак, ни дать ни взять, ума палата, а сам тащится от такой дурости.              — Ма-лыш-ня, — по слогам чеканит Чимин и даже не удивляется, когда в ответ видит по-детски высунутый язык. — Я ничего не понимаю, ну честно. Вы типо друзья по вражде? Такие бывают?              Чонгук не знает ничего насчет друзей по вражде, но про соратников по ебанутости знает довольно много. И про неконтролируемые вспышки ненависти по отношению к Киму, который его сокола подсовывает под нос Вону, демонстрируя росчерк надписи. Смеются они так, что у Чонгука из всех многочисленных знаний в голове остается только детальное пособие по казни людей в Средневековье. И не то, чтобы он на свой счет воспринимает дебильные смеховые сотрясания, просто ему отчего-то обидно видеть свой самолетик в цепких руках Вона. В этом и не разобраться, он просто Киму хотел насолить, а не веселить народ неожиданной ролью тамады с интересными конкурсами.              — Да ты задрал, Чон! — возмущенно шипит Чимин, рыча тому в ухо. Бедро он щипает больно: — Я тут, прямо перед тобой, и очень хочу, чтобы словесному конструкту вопрос-ответ в виде диалога научился твой мозг. Эту форму общения передумали умные люди, такие как ты, а? Ой, перед кем я вообще распинаюсь, — Чимин откидывается назад и скрещивает на груди руки: — Не зря говорят, что все гении с ебанцой, вот не зря.              — Чимин, ты что от меня хочешь?              — А ты чего хочешь от Кима? — вопросом на вопрос отвечает тот.              — Да ничего я от него не хочу!              — Оно и видно. Совсем ничего. Это был сарказм, спасибо за внимание, — Чимин крутит головой и ехидно добавляет: — Его Вон на свидание зовет, инфа сотка, — смотрит на Чонгука-я-ничего-от-Кима-не-хочу, который чуть ли не валится через парту головой вперед. По клинической шкале гнева он близок к бесконечности и в целом несильно-то выделяется из своего образа — уж так вышло, что выглядит Чонгук так, словно он высокодуховный принц, который любит классику, розовых единорогов и всё кьютное, а на деле любитель бокса, тяжелого металла, хардкор-панка, боевиков и огнестрела.              Ким Тэхён как-то не туда не вписался — тотальных похуистов в этом мире не любят, факт — а потому Чонгук ничего от него не хочет и просто так орет на всю аудиторию, привлекая к себе внимание, вынуждая профессора прервать лекцию, Чимина отчаянно сглотнуть и укатиться под парту, в смущении закрыв руками лицо, а студентов повернуться на звенящий от злобы голос:              — Профессор, дисциплину на лекции нарушают вопиющим образом! Я считаю, что это форменное неуважение к предмету. Надо принять меры!              Между плакать и ржать Чимин выбирает что-то среднее, он вообще кипиш-то не особенно и любит — медленно скрывается под парту как подводная лодка в недрах моря и очень надеется, что глазеющие студенты вычеркнут из коллективной памяти мааааленький факт его длинной дружбы с Чонгуком.              Чонгук, это который гений и молодой перспективный ученый, на внезапный гневный вброс которого пялится вся аудитория, включая профессора, который впервые, наверное, вообще на студентов-то и смотрит и едва ли понимает, что с этим делать. Вопрос, конечно, хороший. Что делать с Чонгуком вообще никто не знает, потому что у него в голове наворочки из больше десяти лет углубленного изучения физики и математики, все альбомы Slayer, Metallica, Megadeth и Anthrax и:              — Ким и Вон мешают мне слушать лекцию!              Надо видеть, конечно, в этот момент ошарашенное лицо Тэхена, который, как и все, немного в шоке, что Чонгук первый за всю историю университета прервал лекцию старейшего профессора, который по обыкновению начав лекцию, дочитывал ее до конца так целенаправленно, что казалось, ни атомный взрыв, ни чума, ни нашествие термитов его не остановят. Чонгук не видит, потому что принципиально и многозначительно воинственно смотрит на растерявшегося профессора — у того панически трясутся пальцы, которыми он только что сжимал мелок и рисовал на доске формулы.              Чимин испытывает эмпатический позор за Чонгука и нервно дергает того за низ ткани брюк в надежде, что он беспалевно опустится к нему под парту, и они дружно сделают вид, что их тут нет. Чонгук тупит и остается на месте.              — Мешают…? — неуверенно уточняет профессор и в поисках поддержки ведет глазами по перешептывающейся аудитории и кажется, оказывается в шоке от того, насколько же всё-таки много в аудитории студентов. И все до единого смотрят на Чонгука. Тот поворачивается на ровный голос, от которого от костей до тканей и систем всё покрывается мурашками. Как если бы на Чонгука сверху ссыпало все свои кристаллы льда огромное облако:              — Мешают? — Тэхён говорит сразу за двух обвиняемых: Вон обитает где-то в ахуе и вниманию не рад, он прячется за широкой кимовой спиной. — Чтобы кому-то мешать, надо что бы этот кто-то что-то делал. Что-то, что не детские поделки из бумажек. Прошу учесть это, профессор, Чонгук мало того, что лекцию сейчас саботирует, так и до этого валял дурака.              Д-у-р-а-к.              Блять. Что еще может сказать на это Чонгук, у которого от гнева внутри плавятся мозги и даже переходят приемлемую отметку в сорок градусов, а перед глазами пелена — ни зги не видно? Допустим: иди нахуй, Ким Тэхён. Очень по-умному и оригинально. Иди-иди и только попробуй еще раз оскорбить мой Файтинг Фалкон Эф Шестнадцать!              Словам до губ пара секунд, но Чимин как-то особенно больно пинается в нерв, и чонгуков градус гнева меняет траекторию поражения:              — А что, лучше, если бы я к Чимину посреди лекции с поцелуями полез?!              Надо видеть в этот момент лицо Чимина, который тут же жалеет, что родился в одно время с Чон Чонгуком. Мог бы жить в эпоху с Аристотелем, Фейнманом или Коперником. А тут… Золотой фонд сплетен университета сегодня сто пудов пополнится огромным количеством инфы (уже шепчутся пораженно, и никакая парта не спасет). Университет можно бросать, от репутации не отмыться. Ну что сказать, Чонгук — гений.              Что еще: Тэхёну на это — тотально похуй.              Он намек выворачивает наизнанку, ровно в свою пользу, голосом, который распадается на усмешку и мед:              — Ты уж определись с претензиями: а то и самолетики делаешь и следишь за всем, что не лекция…. И, да, ЧИМИН, ПРОСТИ ЗА ЭТИ СЛОВА, но Чимин меня в этом плане не интересует, — окончательно добивает Тэхён, пока Чимин вяло высовывает руку и машет, мол: «да ничего, ты тоже только Чонгука тут интересуешь, чувак».              Аудитория наблюдает драму, затаив дыхание, как единый организм — это может и не так полезно, как наноматериалы, но куда занимательнее. Тем более все знают, какой Чонгук вспыльчивый. Вот-вот взорвется как самодельная трубчатая бомба. Тэхён — лошадка темная, в конфронтации еще ни разу не вступавшая, а потому процесс взаимодействия между ними наблюдать еще интереснее.              Тем более клуб фанаток информацию фиксирует: Чимин Тэхёна таки не интересует. Значит ли это, что Тэхён не по парням? Или значит, что его конкретно не интересует Чимин? И что за намеки Чонгука? Значит ли это, что Тэхена интересует Вон? Или они просто друзья?              Значит ли что-то, что Чонгук прицепился к Тэхену? Или ему страсть как важна лекция про наноматериалы?              — Чонгук, тебе внимания мало?              Тэхён безжалостно препарирует остатки терпения Чонгука — у того кровь горячее температуры ядра черной дыры и ломает силу, сдерживающую его, как хрупкий леденец. Примерно также он сожмет сейчас голову умника, который его дразнит — хоп, и руки отталкиваются от парты, Чонгук перескакивает через одну, другую, третью и по проходу — к Тэхёну. Позади вскрик Чимина, визг девчонок и треск — одну из парт всё-таки сломал. Жаль, что не об голову.              Чужая голова внезапно легко, словно кукольная, стучит об парту. В притихшей аудитории это звучит глухо и отрезвляюще — Чонгук свои руки находит на чужом горле, а себя самого нос к носу с Тэхёном, лежащим на парте.              У того не хватает ума закрыть глаза или эмоционально отрезвить Чонгука — болью на лице, страхом или гневом от него не веет. Ким Тэхён, проект равнодушие, активирован. Шлем, забрало, красная тряпка — Чонгуку всё-всё хочется содрать, каждый слой от эпидермиса до мышц и добраться до насмехающихся огней в глазах, посаженных в самой глубине. В них корень зла и разгадка этого аномального существа: любой бы Чонгука уже шарахался, а этот шебуршится сдавленным горлом и смотрит, не дыша, не моргая. Смотрит и смотрит.              Чонгук под руками чувствует учащенный пульс, и как сдавливают его запястье чужие пальцы. А потом голова кружится у самого Чонгука, хотя горло сдавлено у Тэхёна — чужой пульс проникает словно через капельницу Чонгуку сразу в кровь гиперактивными жучками, разнося солнцецитрусовый запах. Пиздец. Чонгук так и ощущает — солнце и цитрус.              Трепетно, тепло, терпко. Сыпью по внутренним органам со скоростью каров по автострадам. Паркуются в горле и оттуда — шершавым выдохом прямо в покрасневшее лицо. Огни в глазах с нечитаемой эмоцией Чонгук успевает уловить лишь на мгновение, затем его от Кима оттаскивают в четыре руки.              — Ты псих! — выкриком в ухо, от которого Чонгук отмахивается как от назойливой мухи. Ему вообще не до всех — Тэхён поднимается, захватывает глазами воздух, облокачивается об Вона, который ему помогает, и немного горбится, а взгляд такой на Чонгука поднимает, что хоть плачь, хоть смейся. Чонгук чувствует себя так, словно добрался до бога, которому поклонялся, спустя века странствий, а бог его не принял.              Сука.              «Забудь».              Забыл. Да…?              ***              — Так, и? — Чимин утопает в махровом кресле, взвалив ноги прямо на журнальный столик. На Чимине по самые глаза панамка с изображением чокнутого табака, подранный в рукавах ядовитого розового цвета свитшот и намеренно потертые скинни — этот Чимин как злой брат-близнец Чимина, которого все знают, еще и наполовину скуренный косяк в руках вертит с таким видом, словно владеет как минимум наркоимперией, как максимум — доступом к ядерной кнопке.              — Да ничего, — Чонгук готовенький, у него уставший мозг, а в артериях блуждает вишневый и черный алкогольный морс. Громкая музыка вечеринки, на которую они завалились около двух часов назад, похожая на экзальтический наркотрип, странным образом его убаюкивает. Возможно, Чонгук даже не помнит, зачем они сюда пришли. Плевать и вообще похую. — Ничего он не сказал. Говорит, спор из-за наноматериалов затеяли, я его теорию не одобрил. Я же всегда взрываюсь, если слышу, что кто-то хуйню про наноматериалы несет, ага, вот и ректор такой: а да, так это же в стиле Чонгука! Вот и разобрались, расходимся.              Чимин так заливается хохотом, что складывается пополам.              — А Ким?              Чонгук вообще не знает, что с ним делать. Он из него практически как из тюбика жизнь выдавил, а тот ни словом Чонгука перед ректором не сдал. И вообще Чонгука как будто из своего пространства стирает глазами, словно он дурацкое граффити на стене, которое раз за разом мажут серой краской.              Отомстил? Кто кому, а?              Чонгук и злится-то только на себя, потому что раз за разом как мелкая рыбешка на крючок показательно-равнодушного взгляда насаживается. Как месяц назад сломался, так и не может починиться. И копит внутри себя эту обиду и сделать с ней ничего не может: Чонгук — это горячая кровь, гордость и много противоречий.              — Не знаю. Ушел свои опыты ставить в лабораторию.              — Да я не про то! — отмахивается Чимин нетерпеливо, панамку правит, съехавшую на лоб и к Чонгуку глаза, похожие на туманные обкуренные альбионы, поворачивает. — С тобой у него что? У тебя с ним? Как это называется-то… Химическая реакция? Интеллектуальная близость с оттенком вражды и разврата?              Нет-нет. Чимин ошибается. Это называется — разочарование.              Обкуренный чонгуков мозг услужливо подсказывает: одновременное срабатывание двух различных нейромедиаторов. Одного усиливающего и одного гасящего положительные эмоции. Одновременно — Ким Тэхён в чистом виде.              — Он по таким местам не шарится, — высокомерно цедит и по задумчиво подперевшему голову Чимину скользит каким-то тоскливым взглядом: ну вот они на какой-то упоротой андеграундной вечеринке, где знают практически всех. Здесь море травки, дешевого пойла и плохой акустики. А будь здесь Ким, то стало бы от этого это место лучше? Или бы он его унизил ненароком, как Чонгука, и свалил?              — Странно, да? — наконец говорит Чимин. — Я хочу сказать, что… он такой, — Чимин смешно натягивает панамку на глаза, а следом приподнимает. Натягивает. Приподнимает. Смотрит на Чонгука исподлобья. — Ну… такоооой.              Чонгук как-то складывает дважды два из этого уравнения.              Ким Тэхён — это плавная стать, теплость с картин Мане, разлетающаяся в разные стороны волнистая каштановая челка, узкие джинсы и уютные кашемировые свитера. Милая квадратная улыбка, набор из фенечек на правой руке и располагающая теплость во взгляде. Вежливость, комфортность, манкость. Месяц прошел с его появления — а он уже влился и в студсовет, и в кружок по ботанике, и в тусовку местных мажоров, и в собственный фандом. Легкий, простой, понятный и приятный парень.              Чонгуку хочется всем сказать, что вообще-то он Тэхёна раньше узнал. Нашел, словно хорошо запрятанное сокровище, и взял себе. А потом потерял. Потому что сокровища для дураков и несут в себе только неприятности и разочарование. Чонгуку так и хочется всем на свете рассказать о том, какой этот умник на самом деле человек.              Но почему-то молчит и злится. Кого-то наказывает, да только кого — непонятно.              — Я думаю, мы его скоро потеряем, — высокопарно изрекает Чимин и машет перед лицом рукой, раскидывая дым вокруг себя в разные стороны.              — Твой разум?              — Чувак, я потерял его где-то час назад в красном чане с пуншем! Кажется, в него подмешали какую-то дурь… — Чимин задумывается, а потом принимается плавно покачивать плечами в такт зазвучавшему известному мотиву. — Нееет… То есть, я про Тэхёна говорю. Я случайно подслушал один разговор на днях, ректора и профессора Ли, который заведует кафедрой экспериментальной физики, и говорили они о некоем гениальном студенте. Мол, вот, его приглашают заграницу на специальный курс, типа новейшее оборудование, влитые бабки, поддержка будущего и гарантированное трудоустройство… Такое вот предложение, от которого невозможно отказаться.              — С чего ты взял, что речь шла о Киме? У нас гениальных студентов — каждый второй.              — Чонгук, я, по-твоему, дебил?              — Нууу…              — Ну и молчи. Они говорили про исследовательскую работу, которую он пишет, и про наш поток, а я знаю работы всех у нас, кроме Кима, потому что только он с нами недавно. И, знаешь, хоть и ведет себя так, словно свой в доску парень с кучей друзей, но мы же про него так мало знаем, да? Я с ребятами общался — они тоже как будто и могут только сказать: «нуууу, он классный. И умный. И красивый». Зашибись, набор ярлыков. Типа ты вот мужчина, а я обкуренный. Я к тому это, что месяц прошел, как мы знакомы, а… Вот ты в курсе вообще, откуда он приехал?              — Да.              — Где и с кем живет?              — Да.              — Ориентацию?              — Да.              — Что и требовалось доказ… ЧТООООО? — Чимин аж подпрыгивает на месте, ловя рукой взлетающую панамку. — Откуда ты знаешь про его ориентацию?              — То есть тебе только этот вопрос интересен?              — ДА! — активно кричит Чимин и возмущенно выговаривает: — Ты вообще в курсе, что мы друзья? Или ты рядом постоять пришел, а это ребята на самом деле дружили? Владеешь такой информацией и ни словом не обмолвился! Ну, у меня нет слов, — Чимин обиженно дует губы и руки сворачивает в жгут на груди, когда резко откидывается спиной в махровое кресло. — И это тебе я не дал то странное пиво выпить, спасая от отравления! И пропуски твои прикрывал! И давал списывать…              — Не пизди.              — Согласен, тут приврал. Но это не спасает тебя от того факта, что ты скрывал от меня стратегически важную информацию, которая могла бы дать мне неоспоримое преимущество в жестоком и беспощадном акульем мире сплетен нашего университета. Даже и не знаю, что теперь тебе такого нужно сделать, чтобы вымолить мое прощение…              — Два двойных чизбургера, картошка, большой капучино и клубничный чизкейк завтра в Маке.              — Ах ты скотина, с козырей зашел! — одобрительно кивает Чимин и, для виду пощурившись на пару секунд, с любопытством в пьяных глазах склоняется к Чонгуку. — Но рассказать тебе мне всё равно придется…                     ***              В тот злополучный, душный и пасмурный день тридцать первого августа нынешнего года Чонгук поехал очень ранним утром, которое можно было считать ночью, в аэропорт. Обязанность встретить троюродного племянника двоюродной тетки сестры подруги его отца выдала ему родная мать, которая явно играла эту жизнь не за собственного сына с таким радостным видом, словно Чонгуку предстояло встретить как минимум президента.              На вполне закономерный вопрос, почему этим должен заниматься он, который с этим парнем никогда знаком не был и никаких сестер подруг теток в глаза не видел, а если и видел, то забыл, Чонгук получил закономерный ответ в духе всех мам мира: «Ты что, простую просьбу матери выполнить не можешь?». Чонгук мог, конечно, хотя и осознавал, что его тут разводят простецкой манипуляцией как деревенского дурачка, не знающего грамоты социальных взаимодействий, но всё равно исправно тяжко вздохнул. Вздохнул повторно еще тяжелее, когда отец злобно поржал над маминым описанием внешности ебаного племянника — та абсолютно несущественно сузила круг догадок, точно описав большую часть мужского населения Кореи: среднего роста, худенький, темноволосый, темноглазый, вроде тетка-сестра-подруга говорила, что ему чуть больше двадцати…              И Чонгук абсолютно точно был уверен, что мама над ним стебалась, когда убедительно заверила его, что он разберется, потому что умный мальчик. Чонгук только начал язвить на тему того, в кого это он единственный умный в семье, но перед ним показательно захлопнули дверь родительской квартиры, очень тонко таким образом намекая, что разговор окончен. И кинули в догонку смску с номером, чтоб не плакал там от досады и неуверенности в своих силах.              Чонгук так-то хорошим характером никогда не страдал, а потому назло поставил будильник намеренно позже, чтобы опоздать в аэропорт и заставить племянника, который, собственно, ни в чем виноват и не был, страдать.              Опоздал Чонгук прилично. По его расчетам, никто нормальный бы его так долго ждать не стал.              Что и требовалось доказать — абонент даже не позаботился включить телефон после перелета или зарядить его, поэтому был тотально недоступен. Чонгук для приличия потусовался в толпе людей в зоне прибытия, убедился, что заинтересованных в нем парней худых, темноглазых и темноволосых как минимум трое, и все с каким-то совсем уж не простым подтекстом ожидания, а самым что ни на есть неприличным, караулят его обернутую в черное фигуру томными взглядами, а потом развернулся, чтобы пойти и доспать свой последний официальный день каникул и избавиться от раздражающей суматохи аэропорта.              Развернулся и тут же крепко в кого-то врезался. И то ли сна не хватило, то ли от неожиданности, но Чонгук упал на блестящую поверхность пола вслед за каким-то парнем, заваливаясь на того всем телом.              — Смотреть по сторонам не учили? — громко спросил Чонгук, чувствуя злость — упал ровнехонько так, что извернул запястье, стукнулся им об пол, да еще и на локте будет синяк. Парню под ним повезло меньше: он даже на вопрос не ответил, рассеянно взмахивал ресницами и заторможенно поглаживал ушибленный затылок.              В жесте его сквозила оголенная беззащитность, а рассеянный взгляд мазанул по Чонгуку удивленно и тут же скрылся за веками, словно не выдержавший грозного натиска сердитых глаз напротив.              С этого всё и началось, пожалуй.              С бешено бьющегося в груди желания вскрыть чужие дрожащие веки и еще раз занырнуть в расширенную от эмоций стопроцентную темень зрачка, похожую на дорогу к пропасти. Чонгук буквально почувствовал момент, как тронулся умом — температура тела подскочила, сердце застучало, словно его насадили на палку, дали шаману, и тот принялся что есть мочи долбить им в бубен, а некто внутри сидящий начал рычать: возьми и сожри, освежуй, вскрой, заберись в неоткалиброванный зрачок и забери себе то, что притаилось на самом дне.              Прошла пара мгновений, и парень под ним поднял веки: Чонгук подумал — вот так ощущает себя тот, кто вылетает на встречку на скорости больше ста и видит, что на него несется грузовик. Так близко, что свернуть уже не получится.              Незнакомец тоже почувствовал, как его сносит доисторическая сила, он посмотрел на шею Чонгука и там увидел, как бешено бьется его пульс. Чонгуку на миг показалось, что чужие зубы разорвут его глотку в это же мгновение, но его всего лишь пробил на мурашки басистый голос, немного дрожащий из-за сбитого дыхания:              — Норадреналин в сочетании с дофамином вызывает любовное влечение, граничащее с сумасшествием. Если рядом с человеком находится объект, вызывающий в теле неконтролируемый всплеск гормонов, то у него активизируются структуры головного мозга, пребывающие в постоянной активности; у людей с психическими заболеваниями — вентральная тегментальная область и хвостатое ядро. Так и теряют голову от возбуждения.              На простом языке это значило, что у них сегодня будет секс.              Чонгук и сейчас может закрыть глаза и в деталях пересказать, как ему переклинило легкие горьким густотелым запахом цитруса. Он новорожденную страсть подпитал как поленья, заставив Чонгука резко вскочить и также резко поднять незнакомца, вцепившись в тонкое запястье. Парень напротив замер, задержав дыхание, и руку свою из чонгукова хвата не выдернул. Присмотрелся к Чонгуку, оценил крепкую фигуру, острый напряженный взгляд исподлобья и бескомпромиссное черное облачение и восхищенно раскрыл рот, когда Чонгук заговорил, вторя последней реплике:              — Половое возбуждение связано с выбросом гормонов в кровь, которые действуют на организм как наркотик: изменяется психологическое поведение, взгляд и голос, учащается дыхание и сердцебиение, появляется мышечное напряжение, повышается давление, усиливается слюноотделение, расширяются зрачки, появляются покраснения и мурашки, а также эрекция сосков.              Парень на эти слова сначала опешил, разглядывая Чонгука, словно чудо света, а потом лучезарно улыбнулся и подошел ближе, категорически утверждая:              — Значит, сойдемся. Ким Тэхён, очень приятно.              — Чон Чонгук, взаимно.              Руку Тэхёна Чонгук так и не отпустил — просто вынырнул из сковавшего их дурмана и потащил его за собой, не удосуживаясь уточнить, ждет ли тот кого-то, занят ли он сегодня, готов ли идти с Чонгуком куда угодно. Он почему-то был уверен, что да: Тэхён исправно захватил большой чемодан за ручку и всю дорогу до чонгуковой машины дышал тому в затылок и, судя по ощущениям, прожигал уверенно рассекающую пространство фигуру Чонгука завороженным взглядом.              Только усаживая того в машину у Чонгука внезапно возникла догадка, потому что додуматься до другого — почему его цепанул именно этот типичный темноглазый темноволосый худощавый кореец — он так и не смог:              — Тэхён, тебя, случаем, не должен был кто-то встретить?              — Да, но я думаю, что он уже ушел. У меня разрядился телефон, и я не смог предупредить, что час прождал чемодан в зоне выдачи. Я, смешно сказать, даже не знаю, кто он и как выглядит, он какой-то знакомый моей родни.              — Ага. Сын друга подруги сестры двоюродной тетки.              — А?              — Ну, вроде как я, — усмехнулся Чонгук и сам офигел от того, как лихо их свела случайность — он отыскал смску от матери с номером и показал Тэхёну: — Твой?              — Мой, — удивленно уставился Тэхён на Чонгука. — Так ты… ого! По теории вероятности возможность нашей встречи, кажется, стремилась к нулю.              Всё, что связано с Тэхёном, ворвавшимся в чонгукову жизнь внезапно как чума и с теми же симптомами, что у этой напасти, стремилось к нулю по этой чертовой вероятности. Чонгук об этом тогда не думал — только о том, что во Вселенной насчитывают более 100 миллиардов галактик, а самая прекрасная стояла сейчас перед ним с растрепанными волосами и безумным, словно под наркотой, отзеркаливающим чонгуков взглядом. Какая разница, насколько велик твой разум, если однажды ты ловишь одно сумасшествие с человеком и не можешь ему сопротивляться?              Это химия. Это похоть. Это сложно и просто. Удивительно и примитивно.              Но когда они уже добрались до тэхёновой однушки на окраине города, когда успели поверхностно познакомиться, чтобы разбавить насыщенное напряжение в машине, когда Тэхён принял душ после дороги, а Чонгук, чтобы унять внутреннюю дрожь, принялся вливать в себя неразбавленный горький кофе, а потом едва удержался, чтобы не наброситься голодным зверем на Тэхёна, вышедшего к нему с мокрыми волосами, прилипшими к шее, и полотенцем на бедрах, Чонгук помнит, что всё равно совершенно опешил.              Потому что Тэхён первым делом абслютно неожиданно принялся упоенно целовать его руки. У Чонгука массой зашуршали мурашки, стало трепетно и тепло, а с рук по телу распространилось вязкое и безжалостное возбуждение. Он и глаза тогда прикрыл, только чтобы не свихнуться от чувств, каких никогда до этого не испытывал.              Губы кололи чувствительную кожу запястий, Тэхён пах цитрусом и влагой, за окном забрезжил рассвет, Чонгук впервые полностью отпустил свой разум. Всё, что случилось потом, он запомнил как марш безжалостного притяжения.              Он дрожащими руками резко притянул Тэхёна к себе, схватив за голову, и совсем пропал, когда в чужих глазах смог увидеть только расплывшиеся зрачки. Поцеловал неряшливо и сразу глубоко, языком по языку, безотчетно мокростью по губам и обратно, щекоткой по нёбу. Резко схватил за оголенные бока и усадил на кухонный стол, сметая сахарницу и опрометчиво оставленную кружку с остатками кофе. Прижался ближе, зажатый чужими бедрами, и хрипло выдохнул в губы, когда дрожащие пальцы крадучись прошлись по пояснице, а после осторожно, изучая, двинулись по позвонкам вверх.              Чонгук впился рукой в мокрые волосы на затылке и шершаво слизал ползущую по чужому виску каплю, а потом рваными поцелуями спустился к шее, запрокидывая несопротивляющуюся голову, чтобы получить к ней полный доступ.              — Ах… черт, — выдохнул Тэхён, впиваясь пальцами в чужую спину. Чонгук был не против, если бы тот ее вспорол, а потом залез под ребра, там всё равно не осталось ничего, что он хотел бы оставить себе. — Какие у тебя горячие губы… Мне нравится, Чонгук.              Чонгук зарычал прямо в шею, ощущая, как его ведет от охрипшего голоса, а потом аккуратно укусил кожу, чувствуя, как в ответ на это Тэхён крепко вцепляется пальцами ему в волосы. Зубы впились в чужой пульс, руками он прополз от плеч до сосков, от прикосновения к которым Тэхён застонал, выгнулся, а потом и вовсе разбито свалился спиной на деревянную поверхность стола. Его почти лихорадило от возбуждения, он даже прикрыл руками лицо, чтобы немного прийти в себя.              — Эй, — Чонгук аккуратно на Тэхёна опустился телом и сжатые руки поцеловал, одновременно с этим медленно оглаживая чужой живот прямо у кромки полотенца. Он уже чувствовал, как бешено выросло чужое возбуждение, упиравшееся сквозь ткань в его бедро. — Мне нравится, когда ты смотришь. Открой, — попросил Чонгук, а после руки Тэхёна завел над головой, удерживая своими, снова целуя и притираясь бедрами.              От этого кровь закипела. Чонгук рвано выдохнул, резко втянул нижнюю губу Тэхёна в рот. Одновременно с этим стягивая с того полотенце и упиваясь коротким выдохом Тэхёна, почувствовавшим, как член трется о бедро Чонгука. Заколотило, как если бы он вышел без одежды под ливень. Губы еще жестче впились в израненный поцелуями рот, а крыша уехала окончательно — Тэхён требовательно потянул за чонгукову футболку, вынуждая того ее снять. Он восхищенно прошелся по рельефу живота и пьяно уставился на чонгуковы руки, щелкающие бляшкой ремня, а после медленно стягивающие джинсы. Белье Чонгук оставил.              Тэхён привстал на локтях, провел языком по губам и восхищенно прохрипел:              — Ты очень сексуальный, — а потом Чонгука, не ожидавшего ничего подобного, притянул к себе за твердые бока и прижался губами к его прессу, оставляя поцелуи, от которых хотелось распадаться на атомы. Тэхёна занесло, и он к губам добавил язык, одновременно с этим кладя руку на чонгуков пах. — И вкусно пахнешь. — Губами, руками, голосом, всем в Чонгука погрузился, вынуждая того запрокинуть голову и взвыть.              Потоки возбуждения вязали органы в тугой узел и вливались в кровь, поджигая ту неведомым пламенем. Так горело к чертям чонгуково нутро, обнаженное перед беспощадностью Тэхёна. Тот на Чонгука поднял замаринованные похотью глаза, а после приспустил чонгуковы боксеры и обхватил облизанными губами головку члена, оставляя следом мокрый след языком. Чонгук подавился вдохом, чертыхнулся, а после глазами прикипел к тому, как его член потихоньку исчезал меж чужих губ.              Красивый, пиздец. Чонгук сквозь туман, засевший в глазах, смотрел на распухшие мокрые губы, на трепещущие ресницы и покрасневшие щеки и был готов разорваться только от этого вида. Тэхёна хотелось то ли целовать до беспамятства, то ли ебать часами напролет, вжимая головой в стол или кровать.              Чонгук картину в голове представил слишком ярко и крепко сжал веки, под которыми тут же замерцали хаотичные бляшки. Он взвыл и Тэхёна, резко схватив за волосы, от себя отодвинул, тут же нагнувшись, чтобы припухшие губы, солоноватые вкусом, втянуть в рот и облизать языком. Тэхён, не сдержавшись, застонал. Касаться его хотелось везде — Чонгук ощутил, как гудит и бьется в этом желании пространство.              — Как ты относишься к риммингу? — спросил шепотом, следом забираясь зубами в мякоть мочки, ощутимо сминая и поглаживая подрагивающие тэхёновы бедра. Тот потерялся в ощущениях и не сразу смог Чонгуку ответить, запутываясь в ругательствах.              — Бог ты мой… ты из какого хентая вылез?              — Сочту это за «да», — Чонгук хищно оскалился. Собрал жадным вдохом цитрусовый запах с щеки, прикусил ушной хрящ. Втянул Тэхёна в еще один головокружительный поцелуй, вычитывая в ответном черноземе взгляда восхищение и покорность ко всему, и настойчиво надавил Тэхёну на бок, вынуждая перевернуться на живот.              Если до этого он Тэхёна захотел одним контактом зрачков, то теперь, когда тот покорно развернулся и позволил Чонгуку увидеть себя в такой уязвимой позе, кажется, попал в омут эмоциональных эссенций гораздо глубже простого желания. Коротило так, что он боялся сорваться и разорвать человека перед ним как тряпичную куклу на кусочки.              Но вместо этого он с нежностью провел ладонью по позвоночнику и по лопаткам, разглаживая мурашки на коже. С неслыханной для себя сдержанностью принялся целовать всю поверхность спины, чувствуя, как тело под ним обмякает во что-то, что собрать будет очень трудно. Не сдержавшись, выпустил зубы в позвонки. Тэхён глухо замычал, а потом очень тихо, словно был в бреду, сказал:              — Желание кусаться… модель поведения, которую человек унаследовал от… от… ах… животных. Это остатки архааааичного поведенияяяя… С помощью укусов наши предки проявляли… стремление… завладеть партнером, убедиться, что он весь… твоооооой… черт возьми, Чонгук…              Тэхён нес всякий бред от смущения, а сам не мог сдержаться и впивался руками в края стола — Чонгук его не слушал, ему хотелось обладать на каком-то очень примитивном уровне. Откуда это взялось, он разбираться не стал, просто понимал, как его до дрожи заводит чужая горько-солоноватая кожа, острые лопатки, покрытые мурашками позвонки и пульсирующий хрипами сдавленный голос.              Он злился сам на себя, что вот так вот страдал, медленно вычерчивая языком мокрые дорожки по спине, и сам же себя останавливал, чувствуя, как внутри клубится архаичная часть, требующая вдолбиться в Тэхёна прямо сейчас, без всяких подготовительных реверансов. Он глухо и отчаянно простонал, утыкаясь носом в ямочку на пояснице, а затем размашисто прошелся языком по сжатым мышцам.              Моментом пришило обоих.              У умника Тэхёна на это нашлось только: «блядь, ну ёб твою мать» в запасе умных фраз, да и то было произнесено сквозь зубы и больше походило на всхлипы. Чонгуку понравилось низкое рокочущее звучание, отзывчивая реакция и то, как тот идеально ощущался в руках и на губах.              Может быть, именно поэтому он так злился впоследствии на себя? Дурак, как есть. Успел себе, основываясь на сексуальном влечении, нафантазировать чего-то высокого. Так ведь не бывает…              Зато бывает яркая, словно ярмарочные огни, страсть. В ней, когда смотрят друг на друга целиком заштрихованными зрачками, уже ничего другого и не остается, только вскрытое желание заполучить конец безумию. Волнение там было такое, что Чонгук попадал мимо чужих губ своими, когда растягивал Тэхёна пальцами. Мазал ножевыми поцелуями в горько-сладкую кожу и хотел плакать от того, как Тэхён красиво закатывал глаза и что-то неразборчиво, но вдохновлённо, шептал-шептал-шептал про то, как ему хорошо и что это хорошо значило на языке химии организма.              А Чонгуку вообще глаза ломали какие-то простые, но при этом волшебные вещи: тонкие изящные запястья, цепляющиеся за его плечи, острые коленки, девчоночья пластика, вычурность венок, хаотично начерканные на лице родинки.              И болезненная нужда, застывшая в чёрных глазах, когда Чонгук заглянул в них, чтобы убедиться, что тот готов принять его.              После этого остановиться он бы уже не смог. Только втрахивал в твердую поверхность отчаянно, сжимая сцепленные руки над головой, и рычал в изгиб плеча, потому что Тэхён тянулся навстречу, наугад бил губами и смотрел-смотрел, как Чонгук зверел и жадничал, а потом что-то бессвязное и совсем бессмысленное шептал в покрасневшие уши.              Чонгук помнит, как этого было мало. Как им было мало и второго и третьего раза, как они упали в бездонную петлю порока и выбрались из нее только потому, что организму было невмоготу двигаться.              Помнит разбитое: «Нравишься…». Помнит дождливое утро, запах свежесваренного кофе, цитруса и чего-то мыльного.              Помнит и всё, что случилось потом.              ***              От воспоминаний, принимающих форму слов, Чонгука мутит.              Чимин смотрит на него, словно обворованный цыганами карманник, и забывает открыть рот, когда тянет к нему стакан с подозрительным пуншем. Рубиновые струйки стекают прямо на его серо-гранатовые скинни, но он, равнодушный к этому, пялится на Чонгука, словно на восьмое чудо света.              Он настолько сильно удивляется, что вся его привычная высокопарная нудная речь идет по пизде:              — Бля, я настолько охуел сейчас, что просто нет слов! Чонгук, ты что, пидор?              Глаза последнего опасно блестят, и Чимин спешит добавить, чтобы его немного угомонить:              — То есть вы с Кимом оба пидоры?              И спешно пригибается, вжимаясь в кресло настолько, чтобы им поглотиться, и зарывается в панамку, исподлобья кидая на ультразлого Чонгука настороженные взгляды и барьеря себя от него стаканом из-под пунша. Чонгук убогую обкуренную панамку жалеет просто потому, что ему больше всего хочется уничтожить не его, а руку, сдавившую сердце. Он почти уверен, что она появилась в одно злосчастное дождливое утро, пропахшее цитрусом, и впилась в него паразитом, высасывающим жизнь.              Да что б его! Если бы Чонгук знал, ни за что на свете бы в аэропорт не поехал. Ни за президентом, ни за восставшим из могилы Теслой! Никогда бы не открывал глаз, падая на незнакомцев, никогда бы не дышал с ними рядом и не запоминал вычурность чужих вен, въевшихся в глазные яблоки живой микросхемой.              Так просто не бывает — один день, одна ночь, а накрыло на полгода так, словно и правда, чума свалила непривитого Чонгука, и он корчится в непроходящих галлюцинациях, денно и нощно страдая от въедливого образа умника, который Чонгука решил добить и свалить из его жизни окончательно.              — Я сначала выпью, потом поговорим, а то я без этого пунша программку не вывожу, — у Чимина закрадывается подозрение, что он сегодня еще поживет, а это развязывает язык лучше, чем трава и алкоголь. В пунше зелье смелости и галлюциноген: — А как вы дошли до того, что он усиленно делает вид, что тебя игнорирует, а ты в него истребители запускаешь? Если верить твоим словам — а я до сих пор не верю, чтоб ты знал — у вас случилось взаимное притяжение и мгновенное попадание друг в друга. По крайней мере, физически. Но ты знай, что звучит паршиво и недостоверно, чтобы ты, да и мозг свой отключил… ну, не знаю. Сомнительно.              — Чимин, ты что, никогда не влюблялся?              — Вот так вот, в лучшей традиции? Неееа, — Чимин транслирует лицом скептицизм к слову, произнесенному Чонгуком. Типа: ты что, угораешь, мы с тобой оба умные продвинутые люди, что вообще за магическое мышление, Чонгук? В глазах застывает нечто ироничное. — И уж точно не попадал в ситуации, когда не мог побороть желания немедленно, просто вот до смерти, всунуть член в определенную девушку. Ты уж, извини, я буду говорить в рамках своей ориентации. Тебя же это не задевает, мой голубой друг?              — Еще одно слово в таком духе, — Чонгук тенью нависает над раскочегаренным Чимином, — и член ты не сможешь засунуть вообще ни в кого.              — Нет, ты подожди, это же ну просто поворотное событие в моей жизни, понимаешь? Не каждый день друзья тебе объявляют о нетрадиционной любви! Я не могу вести себя как прежде. Садимся теперь, обсуждаем шмотки, макияж, походы в спа. Че там еще с друзьями-геями делают?              Последующие пять минут гости вечеринки имеют удовольствие наблюдать нешуточную потасовку: Чимин спасается бегством от Чонгука, который хочет простого человеческого обкуренному треплу втащить. Обкуренное трепло замедленно ржет и ни о чем не жалеет, потому что по пути успевает выпить две чашки с пуншем (схватывает со столиков, пролетающих мимо), бокал с шампанским (его прямо с импровизированной сцены, организованной в одной из комнат, в Чимина заливает олдфаг данной организации: он продавливает в диджейскую волну старый хопчик и пропагандирует гот-стиль), и пять шотов, который выхватывает вместе с канапешками у парочки, зажавшейся в углу, чтобы пожрать.              Чимин бы остался с ними, потому на пожрать его пробивает страшно, но тут его настигает Чонгук, а потом за шкирку тащит в ближайшую комнату, подходящую для битья — то есть в туалет.              — Всё-всё-всё, я понял-понял, давай без рукоприкладства, мне мое тело дорого как память. Ты же помнишь первое правило дружбы?              — Убогих надо жалеть?              — Чтооо? Нет, дурень. Друзья познаются в биде, — и показательно направляет в вышеуказанную сторону, продолжая ржать себе под нос. Чонгук отчаянно вздергивает голову, а потом подходит к раковине и выплескивает себе в лицо холодную воду. — Так что там с Кимом? — вопросительно орет Чимин, додумавшись предварительно осмотреться по сторонам.              Чонгук и хочет сказать, что с Кимом его ничего не связывает, но отчего-то слова застревают в горле как мерзкий не залитый водой полисорб. В голове так и долбится: «Мы его скоро потеряем», и почему-то хочется бессильно зарычать. Разбить зеркало, в которое на него пялится собственное несчастное выражение, раздолбить к чертям собачьим раковину или выбить с петель дверь — хоть как-то успокоиться. Чонгук чувствует всё это и злится на себя в сто крат больше. Ну просто он не хочет чувствовать всё из-за одного человека.              — Он пидор.              Чимин многозначительно хрюкает, появляясь в поле зрения Чонгука и, судя по виду, собирается ответить на это ироничной репликой. Одного взгляда на Чонгука, который похож на цербера ада, хватает, чтобы прочистить горло, заглушая смешок. Он развязно прислоняется бедрами к раковине, вставая вполоборота к Чонгуку, приподнимает указательным пальцем панамку, наехавшую на глаза, и участливо интересуется:              — Что между вами произошло?              — Если коротко, то он использовал меня как мальчика на одну ночь. А потом эта сука еще и высмеяла ситуацию со своим другом в чатике, — Чонгук злится: его кулаки болезненно сталкиваются с раковиной, а потом он нагибает голову, опираясь на них, и явно сдерживает какое-то разрушительное действие. У него внутри такая температура, что он буквально плавится на слова: — Самое ебаное, что утром я ушел от него с уверенностью, что больше эту гниду не встречу, а на следующий день узнал, что из всей страны, из всех университетов, кафедр и групп Кима перевели именно к нам. Звезда науки, пиздец.              — Ох. Вот это да, — Чимин даже не пытается скрыть, в каком он восторге от истории — никогда еще раньше он не участвовал пассивно в подобных любовных передрягах. Тем более всё складывается куда как интереснее: ситуацию, что Чонгук, что Тэхён, если брать в расчёт их поведение, не отпустили. — Как ты узнал?              — Что?              — Про одну ночь и чатик? Он сам сказал? Было что-то по типу: прости, Чонгук, классно потрахались, и дело не в тебе, просто я использовал тебя для удовлетворения низменных потребностей и обсмеял твою легкодоступность в обществе своих друзей, таких же аморальных ублюдков как я, поэтому не мог бы ты, пожалуйста, свалить в закат?              — Нет, он… Что? Какая, нахрен, легкодоступность? — Чонгук Чимина однажды задушит, честное слово. Тот очень непосредственно сует свои ладони в узкие карманы скинни и продолжает его доебывать словоблудством, игнорируя вопрос:              — А как тогда ты узнал, что он тебя на секс развел?              — Да какая разница, как узнал?! Или ты считаешь меня способным додумать такую чушь в своей голове самостоятельно?! Чимин?!              — Да что сразу я? — возмущенно фыркает тот и бортит злого Чонгука своим плечом, скукоживаясь в физиономию скептического смайла: — Мы оба знаем, что очень даже имеет значение. Ты, Чонгук, любишь рубить с плеча, на эмоциях. Окей, Кима я знаю не так, чтобы хорошо, но он оброс репутацией хорошего парня за этот месяц, и ты сам знаешь, ни одного слуха еще не прошло, что Тэхён любитель поискать себе отношений на ночь или поглумиться над кем-то за спиной. Алё, мы в студенческой тусовке, такие вещи распространяются здесь быстрее, чем вич у наркоманов.              Чонгук смотрит на Чимина без особой любви и ни слова не разбирает. Ким Тэхён в его глазах — предатель и двуличная сволочь, и если бы он заведовал университетскими делами, то определил бы его на кафедру прикладного хуя к лицу. И хорошо, что он свалит. Пусть едет куда угодно, Чонгуку только и надо, что из поля зрения объект, мозолящий глаза, удалить. И спать спокойно сможет без измывающихся над ним образов самого непристойного содержания.              Чимин даже не уточняет, чего это Чонгук сначала агрессивно идет к двери, чтобы ее с ноги открыть (привык за столько-то лет дружбы), и даже не особо сильно удивляется, когда в каменное препятствие в виде чужой напряженной стены врезается. Только трет пальцами ушибленный лоб под панамкой и успевает разве что ойкнуть, когда Чонгук следом совершенно неожиданно подхватывает его ураганом и втемяшивает в одну из двух закрытых кабинок, залетая следом и закрывая ее на засов.              Спросить Чимин ничего не успевает — Чонгук одной рукой закрывает ему рот, а второй тянется ко рту, перечеркивая жестом любой намек на звук.              Но в глазах у Чимина читается четко: Чонгук, какого лешего ты творишь?              Вопрос в глазах превращается в нечто понимающее, когда Чимин слышит голос Вона.              Зная Чонгука, можно запросто предположить, что он спрятался здесь с целью не наброситься на бедного-несчастного парня с кулаками просто потому что… а почему, кстати, вопрос хороший. Чимин бы его и задал, но мешает маленькое такое препятствие в виде чужой ладони у рта.              Вон не один. И он, и его собеседник изрядно пьяны              — … а я ему и сказал: ты мне помоги, я же вообще не бум-бум, а ты-то гений и всё такое. Ну, сыграл на лести, в общем, и он согласился. Типичный ученый лох — в науке шарит, а в отношениях людей не очень. Завтра его дожму, попаду к нему и того!              — Того? — уточняет другой голос с размазанной интонацией. Кажется, он и не вспомнит об этом разговоре завтра.              — Я же говорил, ты чего, — недовольно говорит Вон и добавляет нагловато: — Домой к нему попаду, а там данные работы сфоткаю и продам быстро, у меня уже и покупатель есть. Ким с этим сделать ничего не сможет. Мне папа уже пообещал, что всё схвачено. Если бы не Ким… сам он нарвался, конечно…              У Чонгука наливаются кровью глаза и нервно дергается челюсть. Чимин уже сам вцепляется в чужую ладонь, чтобы удержать того от совершения какой-нибудь глупости. Плохо, конечно, что Чонгук всё это прекрасно понимает, но всё равно злится так, что белки глаз становятся красными.              Так бы и раскхреначил в мясо этого ебланского Вона. И совершенно не зря он ему сразу показался мутным. Голос его, премерзкий, ленивый, высокомерный хочется вырезать из горла и намотать на шею удавкой, чтобы больше не смел нести чушь. Чонгук даже уверен, что не упомяни этот Вон Тэхёна, он всё равно бы злился немерено. Просто… упоминание Тэхёна его сильно триггерит. Чего, спрашивается? Было и было, с кем не бывает? Да только что-то коротит в мозгу или в сердце, и так горько, мерзко, чудовищно, что хочется собрать эту инородность в кулак и слить в раковину вместе с воспоминаниями.              Чимин реагирует на события спокойно. Вытаскивает Чонгука из кабинки, когда Вон с дружком сваливают, сканирует его лицо туда-сюда протрезвевшими глазами и миролюбиво изрекает:              — Славно, конечно, что нас с тобой двоих в одной кабинке не застали. Слухи бы пошли, Тэхён обиделся…              — Чимин, блять!              — Шучу-шучу, совсем уже шуток не понимаешь, озверел. Кхм… Что будешь делать с информацией? Судя по всему, этот Вон и сам бы не прочь податься в спецпрограмму, но кое-кто спутал ему планы.              — Мне фиолетово, что у них происходит. Я тут ни причем, — отрезает Чонгук, давя Чимина фирменным: мне-до-Кима-нет-дела. Дверь с ноги, пунш в горло, злой взгляд в мир.              Не человек, а само спокойствие, так сейчас и бомбанет.              — Да брось, Чонгук, — догоняет Чимин и хватает Чонгука за руку, — надо его предупредить.              — Тебе надо, ты и предупреждай, — Чонгук в толпе теряется, а потом и вовсе выскакивает на улицу — ему вдруг резко становится нечем дышать.              Свежий воздух вдыхает обреченно. Зачем, спрашивается, поперся на вечеринку? У него теперь: знал бы, не пошел, целая коллекция. Так скоро дойдет до: знал бы — не рождался вовсе. Мир вокруг полон волшебных вещей и неразгаданных тайн, а он в расстегнутой толстовке, с подозрительным пуншем в руке стоит в начале октября на темной улице, пялится на звездное небо и думает о том, рассказать ли Тэхёну об услышанном. Ну пиздец.              Месяц прошел — а он так и не научился, как отпустить. А теперь повод такой хороший — расскажет, Тэхён уедет, а Чонгук на радостях от отсутствия тронутой умом физиономии и думать о нем перестанет. Только не рассказать тоже Чонгуку хочется — отомстить, увидеть, как рушатся чужие мечты, сложенный в одну большую работу на листах А4. Их тогда, бессмысленные, можно будет сложить во множество аэрогами и запустить в Вона, которому навалять хочется даже больше, чем Тэхёну.              Чонгук бездумно маринуется какое-то время, отключаясь от реальности, пока с удивлением не обнаруживает себя в спальном районе возле один раз виденной многоэтажки. Там, на тэхёновом этаже, вроде как горит свет в окне. И Чонгук вообще-то не собирается подниматься и тем более что-то кому-то рассказывать. Он — не при делах, пусть этот Ким сам решает свои проблемы дурацкие, на которые нарвался, и поделом ему…              — Чонгук? — слышится удивленное позади, и названный коротко и тихо матерится, а затем крутится на пятках, оттягивая руки в карманах так сильно, что капюшон натягивается на голову по самые глаза. — Ты ко мне?              Чонгук уже злится. Что за вопрос такой провокационный? Других-то нормальных задать нельзя? Что ты здесь делаешь? Чего трешься в жопе мира в легкой толстовке? Заблудился?              Нет же, Ким Тэхён как-то сразу залазит под кожу, к самой сути. Глазами — они у него настежь, открывая Чонгуку удручающую глубь, и тенью на лице, такой озабоченной и внимательной, что хоть сам выдирай эти зубы, закусившие в волнении губу. Что за кавардак такой неясный повисает между ними, Чонгук не разбирается, он сразу фирменно злится:              — С чего мне приходить к тебе? В этом нет смысла.              Никакого, да. Тэхён сразу так и думает — ну, наверное, у Чонгука в этом доме знакомых немерено, и кроме Тэхёна есть к кому прийти. Откуда ему знать, Чонгук может жить поблизости или в этом же доме, так что он абсолютно неправомерно нервирует Чонгука тупыми вопросами.              Вот и думай теперь, отчего же он не уходит — так и стоит, перекинув рюкзак за плечо и кутаясь подбородком в балаклаву — ветреные атаки становятся сильнее. Чонгук думает, что он потому и смотрит на него пристально, с долей въедливого интереса, чтобы разглядеть следы побоев: не задрожит ли Чонгук, не запахнет ли толстовку, пытаясь согреть озябшее тело, не выстрелит ли в воздух стуком зубов.              Не уходит, словно врос в землю в этом месте в трех метрах от Чонгука, и теперь ни пошевелиться не может, ни позвать на помощь, только с отчаянием глядеть.              В положительной перспективе Чонгук разворачивается и уходит, но у него корни офигевшие, своевольные, и срослись с тэхёновыми накрепко. Ноги не двигаются. А глаза старые, поломанные, на Тэхёна тоже смотрят внимательно.              — А у тебя вообще нет ни в чем смысла: захотел — пришел, захотел — ушел. Я не знаю. Может, извиниться забежал?              Холод куда-то убегает, испуганный — наверняка это сердце его в шок повергло, которое превысило скоростной режим вдвое и нагнало в организм жара — тук-тук, Чонгук, извержение сердца заказывал? Нет? Ну тогда подарком будет к сжатым кулакам и рычанию, рождающемуся где-то в солнечном сплетении.              — А может, мне еще тут попеть и поплясать заодно? Массаж тебе сделать? Сальто назад? За что мне перед тобой извиняться, а?              Тэхён в лице не меняется. Но Чонгук, который совсем не специально, вообще-то, а потому что тот всё время нарывался на взгляд, месяц за ним наблюдал, точно знает, что за этой безразличной маской сейчас копошатся эмоции. Электрическими муравьями. Чужие пальцы незаметно сжимают лямку, а ноги неосознанно переступают, словно хотят унести своего хозяина от чувств, которые вызывает злой парень в капюшоне, который в ночи похож на злоумышленника, пришедшего воровать чужое спокойствие. Тэхён тоже злится.              — Хотя бы за то, что выставляешь меня черт пойми кем на парах? Чего ты прицепился-то? Если сам занимался чем попало? Зачем, Чонгук?              И чтобы свои вопросы катастрофические подкрепить каким-то аргументом, Тэхён снимает с плеча рюкзак и, покопавшись, вытаскивает из него самолетик — тот самый, Файтинг Фалкон Эф Шестнадцать, сокол-истребитель четвертого поколения. Взвешивает в руках, придирчиво проглаживает крылышки, а потом с многозначительным взглядом запускает в Чонгука.              Тот ловит его аккуратно, двумя пальцами, и почему-то думает о том, что Тэхён его сохранил, а не выкинул. Зачем? Он же не собирался его в самом деле носить до того момента, пока бы перед Чонгуком не смог козырнуть? Это странно, как и тот факт, что нормально разговаривают они впервые с той самой роковой встречи. Она была похожа на удар истребителем, такая же внезапная, неизбежная и фатальная.              Чонгука до сих пор трясет. Тэхён с его видимым спокойствием вымораживает.              — Ты просто не умеешь выбирать себе окружение, вот что я хочу сказать.              — Да ты что! А ты чего приперся, живым подтверждением, что ли? Я тебя, слава богу не выбирал, а тем более не хотел учиться с тобой вместе. Мне это не нравится, и я очень надеюсь, что скоро это закончится!              «Мы его потеряем».              После этих слов Чонгуку хочется подойти ближе и встряхнуть этого дурня хорошенько, а потом… да фиг знает. Что это вообще тогда было, в аэропорту? Может, они ненависть за какое-то другое, более дурацкое чувство приняли? Как теперь проверишь?              Чонгуку чего-то там скручивает в животе — пунш всё-таки мутный, Чимин был прав. Только он не бежит спасать жизнь, а делает пару шагов навстречу раскочегаренному взгляду, там тоже муть такая, что не описать словами. Пуншу и не снилось. Чонгук туда с головой, как в какую-то атмосферную песню, подходящую саундтреком этому дню. Он точно знает — есть такие песни, к которым ты привязываешься эмоционально.              С людьми тоже так бывает.              — Ну, может, и закончится, если ты с Воном перестанешь общаться.              А как вообще предательства прощают, ради чего? Это человечность, или как? Что надо тупой боли в сердце от человека, который выбор не в пользу себя делает? Чонгук даже жалеет себя по ходу дела: ни вздохнуть нормально, ни расслабиться, он вообще как будто так и не смог задышать нормально с того утра полгода назад, когда за ним закрылась с громких хлопком дверь тэхёновой квартиры.              И всё равно сейчас этому умнику все карты в руки выдает: бери, используй, как меня. Бросай снова, улетай, не мозоль глаза. Месяц прошел — а Чонгук так и не научился жить спокойно. Может, хоть это поможет?              — Причем тут он? — недовольно цедит Тэхён и перебегает от одного чонгукова глаза к другому, тоже выискивая суть их отношений. А может, они тогда в аэропорту общую галлюцинацию словили? А сейчас что тогда за турбулентность? Тэхён зачем-то смотрит с сожалением и обидой. Чонгука это бесит следом за его вопросами.              У него перед глазами непослушная каштановая челка, расплывшаяся тушь зрачков и тень такого же удивления от увиденного, просвечивающая сквозь кожу — галлюцинация вступает в действие ровно в тот момент, когда орбиты планет оказываются рядом. С ума сойти, как это невероятно, какое-то сумасшествие. Смотреть на Тэхёна обжигает точно также, как закидывать в горло алкогольные шоты.              Чонгук немного ошибается в тоне и выдает хриплое волнение вместо грубости:              — А ты подумай, почему он липнет к тебе всё время. Что-то наверняка заливает про твою гениальность и про то, как ему, бедному-несчастному, остро нужна твоя помощь с решением задачек. Что, было? А я тебе больше скажу, он скоро к тебе домой напрашиваться начнет. Знаешь, зачем?              — Ты свихнулся? Нет, честно скажи. Или сразу того был, а мне не сказал? Это многое бы объяснило. Чонгук, ты либо отцепись от меня, либо…              Тэхёну и самому непонятно, отчего он замолкает. Либо — и что? Чонгук даже вперед подается, глазами злыми сверкает, заглядывает вглубь: что либо-то? Так близко — в ушах пульсом звенит грохот, перед глазами всё смешивается, месяц в один миг, один день в другой, схлопываются в неровный пульс, ударной установкой по вискам. Тэхён — въедливым цитрусовым запахом, пушистыми ресницами, закодированными в гены хриплыми стонами, отчужденным выражением на лице каждый божий день, но таким, будто он идет по канату и балансирует, чтобы не сорваться, когда Чонгук так близко — на парах, в столовой, в раздевалках перед физрой. Он там существует и запоминается как-то неосознанно: вот Тэхён вежливый, вот Тэхён отзывчивый, вот Тэхён улыбающийся. Вот Тэхён повсюду вне всех возможных физических законов.              Тэхён — ядовитым цветком, посаженным в чонгуково сердце. Вырывать с корнем, но корней вроде бы как и нет, просто тупая повернутость. И больно, так больно.              — Не уезжай, — это фотоны галлюцинаций, залетая в горло Чонгуку, свербят. Он не говорит, а шепчет, и может запросто опрокинуть ответственность на неуемный ветер — тот в чужих вихрах разгуливается, словно в оконном проеме, и трется о грани, которые размытые, неустойчивые и потерянные. Совсем как Чонгук, шагом назад и опущенными глазами в серый асфальт. — Вон хочет поехать в программу вместо тебя. Хочет твою работу уничтожить, — это он уже говорит вполне осознанно, сухо и отвлеченно, как будто зачитывает утренние новости.              Ну что, как называется чувство-то, когда выбираешь не себя? Глупость? Чонгук немного себя предает и самолетик бумажный мнет пальцами, раздавливает, убивает, выкидывает в урну около подъезда.              На Тэхёна всё это время не смотрит. Ему хватило — еще немного и появятся мозоли на глазах, которые будет не вылечить. Не хватает только тотальной капитуляции и признания, что приперся сюда под алкоголем и дозой тэхёновой недостаточности, чтобы маньячно пострадать под окнами. Докатился. В пятерке лучших студентов, приглашенных правительством в особую программу для одаренных молодых людей, Чонгуку с такими мыслями делать нечего.              На самопальном самолетике улетел его разум, а может, раньше, в то самое утро, когда он впервые услышал беспросветно завораживающий голос. Крючки на нем, особенно замороченно сделанные, Чонгука на раз, как рыбку насадили на себя. Мелкую, беспричинно отупевшую при взгляде на Тэхёна.              Чонгук пинает урну, натягивает капюшон на глаза и поворачивается, чтобы уйти и не врезать по этой самодовольной физиономии, которая всё-всё считывает и понимает.              — А это твое хобби — уходить, не попрощавшись? — догоняется словами Тэхён в уходящую спину и совершает роковую ошибку. Чонгук тормозит, взъерошено дышит, веками подрагивает туда-сюда, успокаивается.              Не помогает.              Тэхёна волной впечатывает в шершавую стену подъезда, выбивает воздух и всё отрезвляющее. Чонгук добивает — руками по бокам, словно шлагбаумами без возможности выехать из концентрированного безумия, глазами — в чужое растерянное лицо. Морщинки собираются как насмешка над чонгуковой злостью, скученно и определенно. Чонгук старается думать об этом, а не о жаре тела прямо в расстоянии миллиметра от него. Где рядом и дрожь ресниц, и излом полных губ, и что-то кучевое в глазах, затягивающее Чонгука в свою нору в поисках ответов.              — А ну, повтори.              Говорит, а голос дрожит. Чужое дыхание оседает на шее, на линии челюсти, на покрасневших щеках. Тэхёна мотыляет, кажется, он эмоционально раздавлен близостью, и, как и Чонгук, к ней не готов. Минус — опьянение от пунша, плюс — коньяк в чужом взгляде, превышенной дозой, сразу — в кровь.              Глотай, не подавись, и попробуй удержаться, чтобы не искусать обветренные губы. Они шевелятся, а до Чонгука долго доходит ответ из-за звона в ушах.              — Дурак ты, говорю. Как ты можешь так поступать — уходить, когда вздумается, нервы трепать месяцами, заявляться как ни в чем не бывало, и просить меня, чтобы остался. Как можешь?              Чонгук ошпаривается. В чужих глазах закладывается кирпичиками влага. Выстраивается стеной. Равнодушный, уравновешенный, ухмыляющийся, любой Тэхён, который сложился у него в голове картинкой, разрушается. Пиздец. Чонгук отодвигается, бормочет ругательства, раскладывает на слагаемые ситуацию — тупо, так тупо и примитивно, практически недостойно. Довел парня до слез грубостью. На раз-два злится еще больше, теперь уже на себя.              Он, как и всегда, в случае отношений с людьми, сначала делает, потом — думает. Новая аксиома фундаментальных наук, на которых зиждется мир. Конкретно чонгуковый отныне еще на цитрусе, коньячном взгляде и едва чувствующейся ряби, которая отдается у него под ребрами эхом, когда он Тэхёна аккуратно обнимает и прижимает к себе. Склеивает. К груди, к бедрам, к сердцу. Голову — на плечо, рукой в волосы, дыханием куда-то в теплую щеку и в висок.              У Чонгука хорошо со злостью, ревностью и задачками по высшей физике, а с утешением — так себе. Рыбку выбрасывают на берег, и она не знает, что ей делать-то с этой ситуацией.              — Знаешь, почему слезы помогают справляться с эмоциями? — монотонно и тихо говорит Чонгук, приглаживая ровным голосом бурю чужих страстей. — Во время всплеска чувств лимбическая система мозга передает команду слезным железам и лицевому нерву и тогда начинаются неудержимые потоки слез. По составу эти слезы отличаются от обычных базальных или рефлекторных. В них есть пролактин и энкефалин. Это гормоны, обладающие обезболивающим эффектом. Так что благодаря им после плача нам становится лучше.              Чонгука мутит просто потому, что он оказывается из категории людей, не умеющих переносить даже намек на чужие слезы. Всё вокруг размывает в блюр. Он, допустим, готов сейчас, только чтобы прекратить тэхёновы страдания, сделать и пообещать что угодно — прыгнуть с моста? Пожалуйста! Лечь под поезд? Да легче легкого! Станцевать стриптиз в центральном парке на виду у сотен людей? Пффф, врубай музыку, и увидишь, как футболка летит на крону ближайшего дерева.              Чонгук тотально охуевает и суматошно раздумывает, что такого происходит в жизни у Тэхёна, что он вот так просто ломается сейчас из-за такого кретина как Чонгук. И это, наверное, последняя капля, от которой Чонгуку хочется завыть:              — Прости, — у хриплого голоса получается разрезать мнимую выдержку Чонгука на раз-два. Забери мою жизнь, в принципе, сейчас и это можно простить. Ножом хриплого голоса в сердце. Зубами в сонную артерию. Пальцем в висок. Всё, что угодно.              Всё, что угодно. Бери. Пользуйся.              — Формально я сманипулировал слезами, так что твои извинения нельзя считать искренними…              — Заткнись. Серьезно, заткнись.              — Чонгук?              — Что?              Тэхён успокаивается быстро, словно кто-то сменяет ему эмоциональную батарейку. Отодвигается и смотрит уже так, что не определить ни одной эмоции: только взгляд такой, словно он прячет за ним перочинный ножик, чтоб нечаянно не воткнуть в Чонгука, у которого не душа, а вихрь. Вот-вот снесет. Чонгук упрямо сдерживает его, сурово закупоривая карманы толстовки своими руками и утягивая замерзший подбородок в ее ворот. Смотрит исподлобья и пытается решить — дать деру и с невозмутимым внешне Тэхёном не тягаться, а потом избрать стратегию обходить того стороной за милю, или подождать, пока его перестанет утягивать эмоциональная воронка — ему нужен чугунный якорь, чтобы взбаламутить дно и успокоить бурю — и что-нибудь успокаивающее, изъеденное дикими мыслями сердце услышать.              Тэхён впервые так близко, что можно установить прямой контакт и немного разобраться. Он говорит неторопливо, так, словно взвешивает каждое слово. Как будто Чонгук — дикий зверь, с которым нельзя делать резких движений, а иначе он разозлится и сожрет всё, включая пространство.              — Мы с тобой… специфически познакомились. Если докопаться до сути, то знакомством нашу встречу назвать сложно. А потом… ну понятно, никто не ожидал, что так выйдет. Я не задумывал учиться с тобой в одной группе, а ты не задумывал намеренно на меня наткнуться. Вышло и вышло. Умные люди говорят, что с прошлым надо уметь красиво прощаться. Забывать, отпускать, прощать. Я Чонгук, как и ты, всё это время за тобой наблюдал, — Чонгук первым делом противоречиво ухмыляется и тут же хочет сказать — да нужен ты мне был больно, пуп земли тоже нашелся — но недовольно глушит возмущение, когда Тэхён напирает: — Черт знает почему, но мне показалось, что, если бы не дурацкое знакомство, то мы бы поладили.              Чонгук внезапно понимает, к чему клонит Тэхён.              И это так же больно, как если бы его сердце утащили птицы и начали беспрерывно заклевывать.              Всё, что угодно. Только пообещай, поклянись — ну же, что не скажешь…              — Давай попробуем дружить?              Ага, вот это.              Между тем, чтобы разбить Тэхёну губы или разбить Тэхёну глаза, или быть может разбить что-то жизненно важное, Чонгук выбирает причинить боль себе — ногтями в ладони, под кожу, до крови. Он его действительно… не ненавидит. Просто хочет отформатировать до настроек базы, чтобы никогда больше с Чонгуком не заговаривал. Чтобы не было этого распухшего многозначья во взгляде и тревожащего безэмоциональностью лица.              Ведь по Чонгуку можно считать всё от края до края — злость, злость, злость. Он набухает как почка. От зачатков до целого леса разрушений ему дойти, как пальцами щелкнуть. От случайного секса до фрэндзоны, ебать раскладка!              Знал бы, что такое случится, не родился бы ни в жизнь! И как этот концентрат развернуть адекватно в аргументированный ответ без излишних: «Пошел нахуй!» и «Ты ёбнулся?» Чонгук понятия не имеет. У него всё еще плохо с жизненными задачками, особенно в моменты, когда он варится в котле собственных обид и недопониманий. Он даже не знает, на что конкретно злится. Простой вопрос-то. Адекватный. Тупое знакомство, тупой месяц, тупая случайность. Но Тэхён прав — бывают такие люди, между которыми всё сложно. У которых пути ветвистые, непроходимые. Но одна случайная встреча для таких людей, точно клеймо судьбы — сходись, расходись сколько угодно раз, а чувствуешь, что с этим человеком у тебя получится. Дружить, общаться, двигаться в одном направлении. Годы пройдут врозь, а ты нет-нет, но словишь себя на мысли: а как бы этот человек отреагировал на конкретное действие сейчас? Что бы сказал? Что бы сделал?              Что это за набор такой в человеке — даже и не разобраться. Загадка такая, неразрешимая, вылезшая из черной дыры и там же исчезнувшая. Набора атомов, сложившийся в особенный генетический код. Просто есть они, такие люди, ты даже не знаешь, что тебе их не хватает, пока не увидишь или не услышишь. А потом — звук шагов, наклон головы, коньячный взгляд. Это головоломка сходится….              И вот ты уже прижимаешь к сердцу нож, который нанес тебе рану.              — Ну, давай.              Чонгуку ещё съязвить после этих слов страсть как хочется — и что там друзья-то делают, такие вот как мы с тобой? С таким-то бэкграундом? С такой турбулентностью, что ни одна конструкция не выдержит?              А Тэхён глазами в душу заглядывает, губы жует и дружбу свою продвигает как новую идеологию, дурацкую, с тупыми постулатами:              — Зайдешь на чай?              Чонгук злобно сопит тому в затылок, когда они поднимаются на лифте до тэхёновой квартиры. Улыбка, которую он от Тэхёна скрывает, почти говорящая — а это теперь так называется, да? Чайная церемония, нахуй, между друзьями. Ну заебись. Тэхёну улыбается почти искренне, когда свою толстовку на крючок вешает, а затем на чистых рефлексах тянется, чтобы с чужой верхней одеждой помочь. Тэхён отворачивает лицо, и Чонгуку не видно, что там за эмоции, он только надеется, что не безразличие. Вот стена, вот Тэхён, разлученные близнецы, не отличить…              Только на кухне тот заговаривает, идентифицируя себя как человека, пока Чонгук пытается не залипать на длинных пальцах. Ничего не предвещает беды, но эти пальцы как будто бы созданы, чтобы вязать виндзорский узел на сером галстуке, наливать лимонадный шартрез на пляжном баре, выбирать парфюм с пачули или отращивать длинные когти и всаживать их с проворотом в чужое сердце. В том грязно от крови и развороченных мышц. Грязно…              Почти месяц прошел в воздержании, и Чонгук совершенно ожидаемо и неожиданно ловит себя на мыслях о грязном сексе.              — Так что там с Воном?              Чонгук переводит затуманенный взгляд с рук на лицо. Тэхён ждет ответа и поэтому смотрит прямо и пристально, по привычке засасывая нижнюю губу зубами. Блядство. Чонгук прочищает горло, поправляет штаны и радуется, что футболка длинная — иначе бы вся их с Тэхёном дружба полетела к хуям с первого же чаепития.              — Он тебя использует. Что-то связанное с твоей исследовательской работой, насколько я понял. Типа, если он у тебя ее удалит, то ты не сможешь поехать в программу, а он сможет, потому что его отец отвалил кучу денег.              — Отец?              — Какая-то шишка, ага. Я не в курсе подробностей, только подслушал его треплю. Он серьезно набрался, потому и стал хвастаться, что сблизился с тобой ради этой авантюры.              Чонгук чего-то ждет. Говоря по правде — после услышанного любой человек выдал бы какую-то реакцию, чтобы обозначить отношение к ситуации или свои эмоции. Тэхён — Бледский замок в мире людей. И на троянском коне не подобраться и тараном не взять. Жует губы, закапывает равнодушие за взмахами пушистых ресниц и бестелесным голосом изрекает:              — Ясно.              Чонгук рычит и так дергается вперед на стол, что жидкость из наполненных почти до краев кружек пятнает стол.              — И что тебе ясно, объяснишь?! Твое будущее на кону, ты вообще уезжать собрался или как? Нормальную реакцию выдать можешь?              — Чонгук, угомонись. Я тебя услышал, — Тэхён показательно отдирает со своего запястье чужой крепкий хват. Чонгук даже не заметил, как вцепился в чужую руку так сильно, словно намеревался ту сломать. Он самую малость тушуется и откидывается назад, не прекращая сверлить Тэхёна глазами. — Ты что так злишься? Хочешь, чтобы я побыстрее уехал?              Марафон тупых вопросов от Тэхёна продолжается, и Чонгук даже не может сказать, что скрыто конкретно за этим: либо неравнодушие, либо ирония. Тэхён его намеренно маринует, кажется, прощупывая край, за который с Чонгуком заступать не следует. Ну рекорд: полчаса дружат, а он бы Тэхёна самолично задушил.              — Не мели ерунды.              — Это значит «нет»?              — Это, блять, ничего не значит. Я просто передал информацию, ок? Мне не нравится, когда люди используют чужую доверчивость для лоббирования своей подлости. У меня есть гордость, и я бы к тебе просто так не подошел, но я всё еще хорошо воспитанный человек и с уважением отношусь к чужому труду.              Тэхён сдвигается по краю еще дальше — правильно интерпретирует семантику чонгуковых слов, но напрочь игнорирует суть:              — Что значит, не подошел ко мне из-за гордости?              — Да причем здесь это?! — продолжает злиться Чонгук, чувствуя возбуждение повсюду: и в теле, и в голове. Нервное, физическое, ненормальное, турбулентное. Он буквально ощущает, как безумие течет по его венам. — Ты меня слушаешь вообще?              — Ммм. Вон Гехён выпил лишнего на вечеринке, где ты имел честь присутствовать, а потому ненамеренно выдал свои планы касательно меня и моей работы. Со мной сдружился, чтобы подобраться до работы и уничтожить ее и вместо меня уехать в специальную программу, получив место исключительно благодаря деньгам своего высокопоставленного отца. Эта новость возмутила тебя настолько сильно, что ты, наплевав на месяц докапчивого игнора, пришел ко мне около полуночи, чтобы ее мне рассказать, безуспешно попытавшись сделать вид, что оказался в ровно противоположном от твоего дома районе совершенно случайно. Я ничего не упустил? Определенно, нет. Чонгук, ответь на вопрос.              В интонации Тэхёна впервые проскальзывает что-то колюще-режущее, напоминающее настоящую эмоцию. Чонгук даже ощупывает его глазами на предмет заинтересованности: ему неясно, что именно так Тэхёна задело. Какое ему дело до его гордости, которую он сам и растоптал? И чего он хочет добиться этим своим неуступчивым скалистым взглядом? Что он имел в виду, когда просил Чонгука извиниться? С какого хуя Чонгук должен извиняться перед Тэхёном? Что за необоснованные обвинения звучали? Что Тэхёна поломало?              Чонгука ведет. Ну, какого черта, спрашивается? Тэхён здесь был, Тэхён сам эту кашу заварил, а теперь от Чонгука требует каких-то ответов. Да и черт с ним, пусть пьет свой чай дружеский, с Воном сам разбирается, прощупывает кого угодно, только от Чонгука отстанет наконец-то. Это же сколько в человеке должно быть бесстрашия, чтобы ковыряться в нем, видя, настолько взвинченное его состояние.              — Вали ты к черту со своими вопросами.              Он даже уходит типично по-чонгуковски, зло, всклокоченно, накачивая пространство густющим и черным как эспрессо гневом — до упора челку на лоб, замыкая височный стук в узком пространстве, кроссовки как попало, оставляя язычки неудобно тереться о предъем, а толстовку просто в руки, чтобы вылететь скорее, и дверью — с размаху, со стуком — отбить со всей дури.              Умные люди говорят, что гнев — это сила, которая побуждает человека действовать. Чонгук считает — прямой путь сесть по сто пятой. С отягчающими, потому что да, хотел бы еще раз, не раскаиваюсь. Его даже ноги не держат — он почти падает на ступеньку, упирается локтями о коленки и опускает голову вниз. Блядство. Перед глазами взгляд умника, который мед и коньяк. Такой взгляд… как будто ни черта не вкуривает, почему Чонгук злится от элементарного вопроса. Как будто не понимает, что ответ в духе: ты, сука, конченный мудак, который оказался из тех, кто ищет себе развлечения на ночь, а я как последний лох повелся — чонгукову гордость раздавит окончательно.              Ну, потому что до сих пор крепко штырит. Впечатать бы Тэхёна лицом в стену, разбить нос, губы и руки, а потом оттрахать. В идеале — совместить, чтобы и больно, и хорошо, ненормально, под стать пиздецу, который они словили как какую-то болезнь.              F 63.9.              Романтично и антинаучно, но так, сука, подходяще.              Потому что у Чонгука в голове уже не только истеричное — он мудак, мной попользовался, и я его теперь ни в жизнь не прощу! — но подлое, засевшее тонкой, миллиметровой иглой в каком-то особенно чувствительном нерве — а может, всё не так просто…? Он давит мысль как испорченную ягоду, но она настырно жужжит в мозгу, наводя там кавардак.              Чонгук сдается и свою логическую цепочку достраивает, впадая в еще большее уныние — если всё не так просто, то Тэхён всё равно уедет. Самое тупое во всей этой ситуации, что друзьями им быть — лучше.              Лучше, чем кем, Чонгук не додумывает, тяжело поднимается и медленно уходит, поникая плечами и не замечая прожигающего спину задумчивого взгляда.              ***              Если Чонгук до этого момента что-то и знал о дружбе, то в одном-конкретном случае, касаемом Ким Тэхёна, ему пришлось засунуть эти знания глубоко в задницу без подготовки и смазки. Просто — нахуй.              Началось всё достаточно тривиально. Просто на следующее утро после издевательского, по мнению Чонгука, предложения всей группе пришлось разом охуеть, улицезрев картину, как заядлые недруги на почве таинственного хуй пойми чего, а тем более после прецендента, когда Чонгук пытался ударить парту тэхёновой головой, едва ли не целуются у всех на виду. Выглядело так, без прикрас. Чиминово лицо в этот момент надо было видеть — возможно, он косплеил крик. И получилось-то лучше оригинала, потому что Пак в обычной жизни существовал в энергосберегающем эмоциональном режиме.              Ну, просто Ким Тэхён проигнорировал посоветованный накануне Чонгуком маршрут либо воспринял прямо буквально и аккурат перед первой парой танком двинулся к ним с Чимином на галерку. Чимин досыпал, уткнувшись носом в так и не разобранный рюкзак, и даже не удосужился стянуть с себя вчерашнюю панамку, а Чонгук пытался вспомнить, подготовился ли он к сегодняшнему тесту. Если честно, то он готов был как Чимин просто уснуть, потому что поспал от силы часа два, да и то такое видел перед глазами, что лучше бы вообще не спал. А потому и не сразу сообразил, что странно улыбающееся перед ним лицо Кима — не галлюцинация, продолжающая сновидения, а реальный персонаж из его жизни.              Дзинь-дзинь, блять. Будильник заказывали? Доставка до двери, нахуй. Новые технологии — тотальное пробуждение всех в радиусе видимости.              Тэхён еще и обозначил появление, распугав самый крепкий субстрат на свете — чиминов сон — руки свои со стуком по бокам от чонгуковых расположил, чтобы потом за рукава кашемирового свитера обвить и к себе придвинуть, прямо так, через парту. Чтобы следом, глядя прямо в расширенные и уже нифига не сонные глаза Чонгука, звонко поцеловать того в щеку, крепко удерживая руками, да еще и приобнять, даром что охуевшего, а потому — податливого.              Чонгук первым делом тогда на пунш списал все эти галлюцинации. Ну, не может же такого быть в реальности? Нет, конечно. Вот эпичное лицо Чимина свидетелем в суде будет, когда он Тэхёна прибьет. Головой об парту, в этот раз несколько раз приложит, чтоб наверняка. Тут что-то сильное задействовали — скополамин, психоделик, фреон, ацетрофин и неизвестное доселе науке вещество под рабочим названием: «Ким Тэхён». Зависимость с первого дня, эффект неебический, галлюцинации даже спустя полгода. Лекарства — не существует.              Только если с разбегу в окно выброситься. Чонгук как-то попробовал, не специально — просто устав дышать ядовитым цитрусом и, начиная от него задыхаться (тэхёнова идеология дружбы предполагала нахождение рядом практически 24/7), сбежал в перерыв в заброшенный кабинет в дальнем крыле, в котором из-за трех огромных, некомпетентно сделанных окон и расположения на несолнечной стороне всегда в период с октября по апрель стоял лютый дубак. Лекции там не проводили, зато сбрасывали всякий хлам, постепенно превращая аудиторию в склад. Чонгуку отрезвление было необходимо как воздух, а потому он в одной футболке высунулся в распахнутое окно, рассиживаясь на какой-то коробке и подставляя лицо колючему ветру.              Там и подумал: а может, ну его нахуй, сигануть вниз и не возвращаться туда, где от взглядов и касаний его нового друга кожу хочется снять заживо, а кости вытащить, потому что ломались, плавились, трескались, впивались во внутренности так, что Чонгуку хотелось завопить. И горло себе самому перегрызть — потому что внутри лягалось одно единственно желание задать вопрос, от которого всё бы прояснилось.              Потому что Тэхён тогда между ним и охуевшим Чимином сел, вещи разложил намеренно аккуратно и покачал головой немного осуждающе в ответ на удивленные взгляды — мол, че вы пялитесь, не видели, как коалиции в войну складываются иногда?              И на вопрос: «Какого хуя?» только шикнул, потому что лекция началась. А потом сидел рядом и почему-то смешно фыркал, когда отмерший Чимин прямо на виду у Тэхёна начал с Чонгуком многозначительными взглядами обмениваться. И так как Чонгук особенно не поддавался и держал оборону высокомерным, а на самом-то деле, дофига напряженным взглядом, прицепился губами к тэхёнову уху, пытаясь выяснить че-почем уже у него.              Но умник Тэхён так красиво включил дурака, что даже спустя пару недель ни Чимин, ни Чонгук и никто из заинтересованно наблюдавших за спектаклем студентов никак не могли взять в толк, что происходит.              Одно только было максимально очевидно — пространство между ними горело. Чимин, этот придурошный исследователь-любитель, шутил, что открыл альтернативный источник энергии и периодически то подносил к воздуху между ними спички, то какие-то особенные белые шары, которые, по его словам, напитывались энергией и подсвечивались ночью у него в квартире, то различные вилки для розеток и дурашливо ждал, когда ебанет.              Ебануло внезапно.              — На день рождения Тэхёна снимаем загородный дом на двое суток, — припечатывает Чимин и протягивает Чонгуку фотки: дом как дом, ничего интересного. Два этажа, терраса, ели, бассейн, в который можно наебнуться подбуханным. А вот то, что чиминовы глаза при этом заинтересованно светятся — занимательно.              — Ты теперь его секретарь? — уточняет Чонгук и привычно утыкается глазами в противоположную часть столовой, потому что знает — сейчас самое время появиться умнику. Он всегда приходит немного позже, так как прется с другой лекции, которая проходит в дальнем крыле. Выползает из ровно противоположной двери на другом конце столовой, с кем-то здоровается, кому-то улыбается, кого-то хлопает по спине. А потом смотрит. Смотрит и смотрит.              Находит глазами Чонгука и больше не отпускает. Держит, словно зажимает мысленными тисками. Накаленными. Вместе с этим — за горло. Каждый, сука, раз дыхание сбивается. Чонгук грешным делом думает сходить проверить легкие, но потом вспоминает, что просто долбоеб и друг. А такое не лечится.              — Не. Я помогаю с музыкой.              А, ну теперь понятно, чего он радуется так активно. Это Тэхён не знает еще просто, но Чимин — любитель отборной кринжатины. По нему ведь не скажешь — он рубашку выглаженную и галстук напяливает, чтобы скрывать свои придурошные повадки от людей. И нудит постоянно, так что можно решить, что из театра там или филармонии не вылезает. Вот Тэхён и повелся. Он не видел, как в первый год их обучения перекосилось лицо ректора, когда Чимина по не знанию допустили до пультика на важном мероприятии и, во-первых, он напялил на голову панамку с огромным принтом фака, во-вторых, на английском, чтобы так сильно не палиться, заорал в микрофон: «Hello, bitches!», отчего лица перекосились у всей делегации, приглашенной к ним в университет, в-третьих, включил посхардкор с элементами дабстеба и заунывным вокалом, переходящим в ор, и принялся раскачиваться в такт битам. Студент лучшего технического вуза страны, ага.              Хорошо, что тогда присутствовало телевиденье и момент сохранился целиком в высоком разрешении, плохо, что Тэхён, похоже, это видео не нашел, прежде чем согласился на чиминову руку помощи.              Чонгук хмыкает себе под нос и глаза скашивает на Чимина показательно-иронично.              — Тебе стоит как следует напоить его, а потом уже пускать на празднование.              — Ой, отвали.              — Как скажешь, — посмеивается Чонгук. — Потом не прибегай ко мне плакаться, когда в очередной раз потеряешь доверие к своему музыкальному вкусу.              — Как же хорошо, что у меня есть ты. Всегда поддержишь и подскажешь, что делать, — иронизирует Чимин и утыкается носом в тетрадь — за обеденный перерыв ему надо решить индивидуальное домашнее задание, на которое он по классике забил дома хуй.              — Обращайся, — Чонгук складывает руки на груди и чувствует, как поднимается градус его внимания — в столовой появляется Тэхён. Смешно и неразумно, но очевидный факт, не поддающийся логике — в груди при его появлении неспокойно жужжит, словно этот уверенно улыбающийся парень залетает в сердцевину солнечной осой. У него так всегда, несмотря на то, что они вроде как уже пару недель существуют с друг другом близко. Реально близко: то и дело соприкасаются, то руками, то плечами, то бедрами, Тэхён постоянно закидывает руку ему на спину, трется плечом на лекциях, тычет пальцем в бока и нагло вторгается в пространство дыханием, когда с Чонгуком разговаривает или хочет привлечь внимание.              Его внимание он привлекает примерно всегда.              Тэхён тормозит, вылавливает глазами Чонгука как какую-то особенную рыбку и коварно улыбается. У Чонгука под ребрами гудит осиный улей, в горле скрипит от сухости и формируется что-то похожее на токсичное счастье — вот сейчас опять настанет время, в котором они будут делать вид, словно ничего особенного в их дружбе нет. Тэхён сядет намеренно впритык, пространство затянет напряженной энергией, чужая рука невзначай опустится на бедро — Чонгук вопросительно уставится в чужие непроницаемые глаза, Тэхён снова пожмет плечами — дружба, бро.              День сурка, сука.              Изменяется только способ избавления от страданий, которые Чонгук выбирает день ото дня. Вот под машину броситься можно или под поезд, что куда вернее. Окно всё еще открыто для предложений, а где-то в глубинах лабораторий сто процентов завалялись опасные электрические приборы. Заплатить лаборанту, пробраться ночью, ошибиться в настройках. Делов-то.              Но Чонгук что? Кто — долбоеб с маниакальной тягой к каждодневным играм в друзей. К вот этим вот: «Дай обниму, ты так здорово написал работу», «У тебя в волосах перо», «Хочешь, разомну плечи?», «На, я тебе сэндвич сделал, сыр убрал, ты ж не любишь», «Пойдем ко мне, домашку вместе сделаем». Тэхёну хватило две недели, чтобы убедить его, Чимина и весь мир, что то, что между ними происходит — дружба.              Дружба, дружба, дружба.              Чонгуку ясно одно — Тэхён измывается, изощренно и очень терпеливо. Тэхён смотрит, когда думает, что Чонгук не видит. Тэхён продавливает что-то мутное, только ему одному известное и ждет, когда это что-то достигнет цели. А у Чонгука не в порядке с головой — он буквально ощущает чужой взгляд вставшими дыбом волосами, бушующими мурашками. Осиным роем. Молчит и терпит наэлектризованное напряжение и абсолютно точно знает — Тэхён всё еще ждет ответа на свой вопрос.              Чонгук молчит и всё еще ждет, что Тэхён уедет.              Сколько бы олимпиад он не выиграл, сколько бы труднейших задачек не решил, а эта — самая, сука, трудная.              Настолько, что Чонгук не выдерживает и под удивленным взглядом Чимина и цепким Тэхёна пулей вылетает из столовой, заворачивая в ближайший коридор и прислоняясь там к стене.              На следующее утро лучше не становится, да и Чонгук особенно не удивляется, когда, просыпаясь в день, обозначенный дурацким крестиком или иксом, фиг разберешь, Чимином в его карманном календаре, чувствует себя дерьмово.              Ну просто же день рождения, да? Со всеми случается. Вот у него тоже дурацки прошел — он нахлебался соджу еще в полночь на пару с Чимином. Напиток по классике был каким-то мутным, а потому они дружно обнимались с унитазом в то утро, а день провели, прячась от солнечного света и громких звонков чонова мобильного, разбухающего от желания его, счастливого, поздравить.              А тут вроде даже веселье намечается — коттедж за городом, хорошая погода по прогнозу, куча заготовленных тостов, время, чтобы в хлам и время, чтобы отоспаться и прогуляться у озера. Чонгук уже предвкушает, как будет заливаться от реакции не знающих Чимина людей на его диджейскую ипостась — они сначала ничего не поймут, потом до них дойдет, но станет слишком поздно, Чимин войдет в раж, залихватски натянет панамку на самые глаза, зажмет в зубах какой-нибудь леденец на палочке и будет грозно смотреть на всех, кто попытается ему что-то сказать. Потом все напьются и станет глубоко похуй на музыку. Можно будет удариться в пьяную романтику — захватить плед, уйти подальше от освещения и попялиться на звезды. Встретить рассвет. Поговорить о космических материях. О метафизике, философии и дурацком музыкальном вкусе Чимина.              О чем угодно, только снова не о том, что происходит между ним и Тэхёном.              Потому что это сложнее науки и непонятнее. Потому что у Чонгука перед глазами — обида в глазах, которая выстраивается прозрачными кирпичами в стену, и изогнутые губы, с застывшим на тех вопросом. Глаза, которые на пару с чонгуковыми паленые, сломанные, косятся. Смотрят и смотрят.              Чонгук злится. Еще бы он нахуй не злился — вчера вот опять Тэхёна в стену со всей дури впечатал, когда тот за ним из столовой пошел. Потому что бомбануло с ебаной дружбы, со взглядов этих, с тотального напряжения. Тэхён без царя в голове, завалился на него всем телом, руками крепкими под ребра ухватил и назад, рывком. Назад, это туда, где крепкая грудь и немного хриплый голос, похожий на растушеванный в пространстве ожог, прямо около уха:              — Пойдем ко мне уравнения решать?              Ну и пиздец же однозначно прозвучало, да? Типа все же всегда вот именно таким тоном зовут к себе домой, чтобы сложную задачку по физике в двоечка решить под чаек и расслабляющую музыку, да еще и при этом к груди прижимают, тепло дыша в загривок. Ага. А Тэхён вот однозначно всё подавал подъебливо: потому что они к нему придут и будет именно то, что он произнес. Чай, музыка, задачки. Плюс пара-десятков непонятных взглядов, мутные касания невзначай, типа Чонгук же криворучка, карандаш сам удержать не может, ему обязательно помочь надо. И есть он конфеты сам не умеет, измажется, поэтому ему прямо в глотку вместе с пальцами засунуть те надо. Спасибо, что в туалет отпускает самостоятельно, а то ему и там помощь могли бы предложить, судя по взглядам.              Да он уже трижды нахуй сожранный, если опираться на эти взгляды! И всё, у Чонгука по классике разум как отрезало. Достал пиздец как сильно. Он даже не понял, как руки в плечи вдавил, не особо разбирая, что там за поверхность позади у чужой спины и насколько много воздуха у Тэхёна из грудины вылетело при ударе — тот на полном серьезе как будто этого и добивался с того момента, как свою ебучую дружбу предложил. Окей, гугл, как довести до ручки Чонгука бесплатно, быстро и без регистрации.              — Ты меня достал, мать твою, — Чонгук придвинулся ближе, руки на чужих плечах так сцепил, что синяки останутся. Он бы и зубами в глотку вцепился, потому что вообще не хотел, чтобы Тэхён рот открывал. Уж лучше бы молчал. — Чего тебе от меня надо?!              Пульс дубасил на убой, ливнем. Чонгука так накрыло, что он смотреть на Тэхёна-то смотрел, но нихуя не видел. Только пелену какую-то и утро то дурацкое, когда всё пошло по пизде.              ***              Утро, к слову, выдалось идеальным. Лучшего первого дня учебы у Чонгука еще не случалось — потому что первым делом, когда открыл глаза, он увидел растрепанную каштановую макушку в районе своей груди и почувствовал щекочущее голую кожу дыхание.              От этого губы тут же растянулись в идиотскую улыбку, а сердечный ритм засбоил. Что-то во всём этом было таким правильным и нереально прекрасным, что у Чонгука от счастья голова закружилась. Он даже глаза заново закрыл, чтобы угомонить беснующиеся перед теми мушки. Не просыпался он еще ни разу в постели с едва знакомым парнем после бесконечного марафона секса и не чувствовал, что готов положить вот этому мирно сопящему существу к ногам весь мир. В первую очередь себя, целиком, насовсем. Вот Чонгук, вот мир, забирай, пожалуйста. Это чувство было новым, быстрорацветшим, ярким и немного пугающим.              Еще страшнее оказалось смотреть в чужие подрагивающие веки, а после тонуть в каком-то очень по-трогательному расфокусированном после сна взгляде. Там затаилась такая бездна нежности, что Чонгук просто не смог придумать ничего лучше, чем прижать Тэхёна к себе ближе и коснуться губами макушки.              Тот заурчал, потянулся, обвил Чонгука руками и поцеловал где-то там, где сильнее всего из-под грудины пробивался быстрый ритм. А потом больно укусил.              — Ты что, пес?! — завопил Чонгук и подскочил, всклокоченно глядя на подрагивающего от смеха Тэхёна. Тот извиняюще сложил руки в ладошки, продолжая нагло ржать, и не выглядел при это виноватым. Совсем.              — Прости, не смог удержаться. Ты выглядел слишком мило и беззащитно. В животном мире, если ты спокойно подставляешь свой живот для манипуляций, то это значит, что ты полностью другому существу дове…              — Понял, с романтикой у тебя сложно, — фыркнул Чонгук, вытаскивая из общего комка футболок свою. Он не злился, но чувствовал некоторого рода смущение от воспоминаний, накативших внезапно, лавиной, а потому пытался скрыть это под маской иронии.              — Ну почему, — возразил Тэхён, поднялся вслед за Чонгуком и намеренно подошел ближе, вцепляясь руками в бока и покачиваясь перед ним словно буек на воде. — Сейчас вот умоюсь и сделаю романтический завтрак. Эммм, ну, скажем, вафли с клубничным джемом. И кофе. О, я варю офигенный кофе, ты просто сразу в меня влюбишься.              Чонгук как-то пропустил момент, когда на губах зародилось нифига не ироничное и оглушающее словно дубиной: «Да я, походу, уже», но к счастью, сказать не успел, потому что Тэхён со своими выбивающими из груди воздух финтами оказался первым — качнулся вперед, поцеловал в нос, фыркнул на румянец, заливший скулы Чонгука, а потом направился исполнять свои романтические намерения.              Чонгук загляделся, а опомнился только спустя некоторое время, да и то не до конца — всё равно пришлось усаживаться на кровать и терпеливо ждать, когда баханье внутри угомонится, а мысли перестанут метаться от: «Пиздец, я пропал» до «Я пропал — пиздец».              Это ж надо было так вляпаться! Такое вообще законно? Чонгуку бы и хотелось с кого-то спросить за свою тахикардию, но единственный человек, к которому он сейчас мог бы обратиться за советом, оказался так некстати ее виновником и ситуацию бы только усугубил. Потому что он где-то там уже гремел посудой на кухне, что-то тихо мычал себе под нос хриплым, пробирающимся мурашками под кожу голосом и явно бы поржал над чонгуковым: «У меня проблема, я, кажется, на тебя подсел. Как на герыч, сходу. Мне в дурку надо, да?».              Поржал бы и добил — поцелуем, взглядом или щекоткой. У Тэхёна, похоже, там арсенал из орудий пыток сформировался такой, что Чонгуку и не снилось.              Он защиту никакую не приготовил — что толку-то? Просто по факту решил разбираться, тем более, что они едва успели познакомиться. Начать надо хотя бы с малого и вместе позавтракать этими обещанными вафлями и кофе.              Да только когда Чонгук вышел из ванной, то случайно зацепился взглядом за большую плазму, на которой транслировалась переписка Тэхёна с каким-то юзером по имени: «Хоуп». То ли Тэхён по ошибке подключился, то ли планировал запустить туда что-то другое, например, романтичную музыку. Чонгук как-то в это вдаваться уже не стал — его заставило остолбенеть совершенно отрезвляющее содержание диалога:              Хоуп: Какой сразу выгнать? А как же потрахаться напоследок? Ты давай там ерундой не майся и включай обаяние на максимум, хорошие парни на дороге не валяются!              Тэ: Тебе уступить по-братски? А то я знаю тебя, снова просиживаешь днями в своем притоне, белого света не видишь, а тем более нормальных мужиков…              Хоуп: Сам ты притон! А у меня высокоорганизованное изолированное пространство для работы, где созданы все условия для выполнения задач вовремя и с максимальным качеством. Но дело даже не в этом, мужик брата — эт святое, я такой грех на душу брать не буду.              Тэ: А мне-то че прикажешь делать? Тут уже утреннее рандеву намечается. Вот я влип, просто двойной пиздец!!! Как от человека-то избавляться, епта?!              Хоуп: А ты че нежничаешь? Прямо на дверь укажи и типа — ну проблема не в тебе, просто я сейчас и в ближайшем будущем не готов к серьезным отношенькам, бла-бла… Неприятно, зато прямо и по факту. Любой дурак поймет, что ему не рады…              Дальше Чонгук читать не стал, у него и так словно перелом мозга случился, все системы глюканули. Он так и застыл посреди коридора, пытаясь разобраться, что разломать первым делом — голову уебана, которого пару минут назад планировал утянуть в беспросветный тягучий поцелуй, или плазму, на которой черным по белому было написано, что Чонгук всё-таки нифига не такой и умный, как все его всю жизнь убеждали.              И так как он не был уверен, что если сейчас увидит Тэхёна, то тот останется цел и невредим, потому что у Чонгука подрагивали сжимающиеся в кулаки ладони, а перед глазами маячила какая-то красная пелена, то он быстро и тихо собрал свои немногочисленные вещи и в гробовой тишине прошел в прихожую.              Тэхён окатил его очень холодным и ровным голосом в тот момент, когда Чонгук уже повернулся, чтобы из проклятой квартиры выйти и забыть эти прекрасные часы как страшный сон.              — А че, прощаться не учили?              Тэхён понял всё по-своему — стоял, оперевшись плечом о стену и сложив руки на груди, и внимательно следил за тем, как Чонгук, едва к нему повернувшись, безэмоционально бросил через плечо:              — А тебе не поебать?              — Что за тон, нахуй?              Чонгук смерил его тогда таким взглядом, что пустое место показалось бы куда интереснее. И добил насмешливым и презрительным:              — Забудь.              Дверь он закрыл тогда со стуком, всё-таки не сдерживая эмоции и остро реагируя на несущееся вдогонку обиженное: «Ну и катись к черту!».              ***              Тэхён не тупой и немного головой тронутый, потому что смотрел уж как-то излишне серьезно, без этой привычной въедливой иронии. Немного бледный, родинки особенно четко выпячивались на коже и странно чонгуков пыл охлаждали. Вот он и ковырял их попеременно злыми глазами, продолжая мечтать выдавить Тэхёну жизнь из горла. Но немного меньше. И крыло, вообще-то, всё также. Как в первую встречу, дрожью изнутри, рваным битом сердца, ревом космического шаттла в легких, ватой в голове и чем-то первобытным, звериным. Эта падла древнее мира и реагировала по-ненормальному на запах, бьющуюся жилку у виска, на вываленный в меду низкочастотный голос и упоротую расширенность зрачка. Этой твари нужно вцепиться в подбородок когтями, поднять его пальцами и зарычать прямо в лицо: «Ты потрясающий, я тебя всю жизнь ждал». И на взаимную бешеную повернутость во взгляде она реагировала — тоже.              — Ты знаешь что.              А Чонгуку так стало плохо, что захотелось заорать на весь мир. И на себя в первую очередь. Потому что до него медленно, но верно дошло осознание пиздеца, в который он сам же их и завел. Умный, ага, только толку-то что с этого? Повышенная подвижность нервных процессов привела к излишней импульсивности и неверным выводам. Идиот, блять. Ушел, хлопнув дверью и ничего не выяснив, а лучше бы себе по лицу уебал, чтобы мозг на место встал. Пиздец. Тэхён же так был похож в то утро на парня с этим своим образом умника, который сначала случайные связи ищет, а потом у друга интересуется, как ему парня, которому он с поцелуем и нежностями завтрак пообещал, из квартиры выгнать.              — Дошло? — уточняет Тэхён и звучит при этом паршиво — так обычно их препод по высшей физике интересуется о вещах, которые для него азбука и аксиома, а для них — непонятная абракадабра. Она всегда оказывается простой, всегда. Чонгуку от этого тона становится только тошнотворнее, потому что вот она, обида и боль в чистом виде. — Гордость университета, лучший студент. Чон Чонгук. Для ответа на простую человеческую задачу, состоящую из двух элементов, и простейшей формулы человеческой страсти тебе потребовался месяц. Твой антирекорд, я полагаю.              — Заткнись.              — Ага. Я в университет тогда в первый день пришел и офигеть как обрадовался, когда тебя увидел. Вот, думаю, поговорим сейчас. Разрулим недопонимание. Понял же потом, когда перестал тебя материть после ухода, что тебя так задело. Выглядело не очень, согласен, но к тебе никакого отношения та переписка не имела. Всё, что нужно было, это только разобраться. Да, как же. Ты на меня, сука, как на пустое место посмотрел. А на второй день что было? Помнишь? А я помню. Я к Чимину за ручкой подошел. «Ким, тебе как всегда, попользоваться и бросить?». Забыл, да? Вижу, что забыл. А мне обидно было, Чонгук. Потому что это ты ушел, ничего не объяснив, а плохим оказался я. Здорово придумал, респект. Так что я принял эту твою игру в неприязнь. А потом тебя возле дома встретил. И ты, Чонгук, попросил меня не уезжать.              Чонгук в тот момент тоже просил не уезжать — только свою крышу. У него эмоциональное состояние неспокойное, как нестабильное ядро атома, вот-вот случился бы пиздец. Тэхён словно катком прошелся, еще и смотрел расстроенно, отщелкивая обвинения. Лучше бы ударил, честное слово. Об стену. Чтобы до сотрясения и выбитой памяти. Чтобы ненавидеть всю жизнь и не думать о том, что они попрощаются вот так, на костре несбывшихся надежд.              У Чонгука в горле застряло что-то сухое и колючее, голос пробивался безжизненной и ломкой массой, с трудом:              — А дружбу ты предложил, чтобы отомстить?              Тэхён многозначительно усмехнулся, подняв брови, посмотрел на Чонгука как на дурака и иронично переспросил:              — Дружбу?              Приблизился, одурманивая свои запахом, и прямо в покрасневшее от напряжения ухо прошептал:              — Земля плоская, а небо зеленое, и мы с тобой, Чонгук, дружим, да. Я кормлю тебя с рук клубникой, приношу на обед сэндвичи и зову смотреть кино. А еще твои бедра глажу по-дружески, разрыхляю рукой волосы, обнимаю со спины и абсолютно дружественно уже месяц дрочу на тебя в душе.              Чонгука дернуло так, словно через его кровеносные провода прошелся скачок напряжения. Он от Тэхёна, который практически вжимался в его грудь, отскочил на метр и удачно врезался в противоположную стену. Тэхён не шелохнулся, он так и смотрел въедливо, продолжая выстраивать для Чонгука дом дурака.              — А эта идея с дружбой была изначальной фикцией. Я думал, до тебя дойдет.              Он полез в рюкзак, и Чонгук понадеялся, что Тэхён достанет оттуда биту и со всей дури долбанет по его голове. С размаху, прицельно. Уничтожит этот дурацкий осиный улей. Остановит разбухшее, исклеванное сердце. Простит Чонгука.              Но он достал самолетик. Не тот, конечно, но очень похожий, сделанный по образцу. Даже надпись воспроизвел, коряво, но отчетливо: «Sokal Affair». Смешно, конечно: Чонгука его же оружием.              Маленький истребитель Чонгук поймал двумя пальцами.              — Я модифицировал этот научный троллинг, тобой же и подсказанный, и решил взять за основу дружбу и выдавать за нее всё, что угодно, но только не саму дружбу. А тебя убеждать в том, что это именно она. В голове это выглядело даже смешно, а вышло… Ну, наверное, тупо и просто, но я уже тогда понял, что тебе не всё равно. Когда ты с наездом полез. Ведь так?              Чонгук самолетик, на который до этого пристально смотрел, опустил вниз и поднял глаза на Тэхёна — у того лицо было серьезным, немного печальным и, как ему показалось, взволнованным. Чонгуку захотелось, чтобы его неконтролируемые эмоции сработали здесь — он бы просто кинулся и прижал этого человека к сердцу, чтобы больше никогда не отпускать. Обвил руками, корнями, путами, кровеносными сосудами, наноматериалами и самыми крепкими узлами.              — Мне никогда не было на тебя всё равно.              В глазных системах возникли помехи — цветными расплывающимися мушками. Они затопили пространство и Тэхёна тоже. Чонгуку могло показаться, ведь он ни черта не видел и плохо соображал, но тот как будто сделал к нему шаг, а потом почему-то остановился и опустил голову.              А Чонгуку так хотелось заорать: «Мы всё исправим, ты только не уезжай, ладно?».              Вот только ничего он Тэхёну не сказал. Только скупо кивнул на его сбивчивое: «Завтра день рождения… Чимин… два дня… ты приходи, ок?», а потом смотрел и смотрел, как Тэхён уходил, прихватив рюкзак и что-то чонгуковское, остро необходимое для нормального функционирования.              А теперь Чонгук стоит перед зеркалом, держит в руках черную рубашку, вспоминает вчерашнее и хочет простого человеческого сдохнуть. Он вообще-то уже час как опаздывает, но всё равно слишком медленно застегивает пуговицы, отчаянно надеясь, что они никогда не закончатся.              Он точно знает — стоит только попасть на вечеринку в честь Тэхёна, он обязательно сотворит лютейшую хрень. Это было еще в генетическом коде при рождении записано как судьбоносное событие в жизни Чонгука. Рождение, отвертка из водки и апельсинового сока с Чимином за гаражами, школа с отличием, институт высшей физики и вот это — вцепиться в Тэхёна зубами и не отпускать. Пиздец. Можно звонить в психушку, кажется, они его там потеряли.              Чимин вот точно:              «Ты где? На тебе уже висяк в виде двух коктейлей и тост»              «Три коктейля. Я заставлю тебя танцевать медляк на столе»              «Ты пропускаешь лучшую часть вечера, когда все трезвые»              «Тэхён тебя спрашивает. Он натянуто улыбается и заливает в себя текилу. Выжрал полбутылки в одного. Я всё понимаю, у вас отношения не сахар, но… Чон Чонгук, если ты не умер, то тебе нет оправдания»                     «Плохо себя чувствую. Извинись за меня перед Тэхёном»              Чонгук как есть — в черной наглухо застегнутой рубашке, узких брюках и с идеально уложенными волосами — падает на кровать. Он знает, что Чимин просто так не отстанет, поэтому выключает телефон и бросает его куда-то на пол. Руки закрывают лицо, но темнота не спасает — ему еще сильнее хочется что-нибудь уебать. Или кого-нибудь. Хорошо, что он остался дома.              Хорошо, что не видит, как красиво огни от диско-шара запутываются в волосах Тэхёна и бликами западают Чонгуку в душу. Как красиво Тэхён улыбается, смущенно тянет голову вниз, ласкает пространство своим смехом. Как этот смех горячит кровь под кожей и тяжелым металлом оседает в клетках, а потом распадается по организму росчерком молний и внезапной дрожью. Как красивые руки аккуратно поправляют прядь, лезущую в глаза, как эти глаза, сокровищницей чонгуковых недостающих частиц смотрят на него и смотрят. А после ловят Чонгука в капкан.              Там больно и лучше, чем никогда. Там память: восторженный взгляд, смятые простыни в сжатых руках, запах цитруса, разбитый от поцелуев рот, солнечные блики в волосах и грубость брошенных в страсти слов. Что-то, что принадлежит только им двоим. Короткое, но такое, сука, яркое…              Это нелепо. Поговорили и разобрались, инцидент исчерпан — а драмы здесь столько, что ею можно захлебнуться.              Это просто. Чонгуку страсть как страшно оказаться Тэхёну больше ненужным. Увидеть, как он отворачивается, накидывает на плечо рюкзак и уходит. Уходит и уходит. Уезжает, теперь — навсегда. Эмоции закручивают гайки разуму и немного перебарщивают — пульс давится в виски, Чонгука подташнивает. Самолетик — тот самый, обновленный, тэхёновский, почему-то запрятанный под подушкой — сворачивается в бесформенный комок у Чонгука в кулаке неосознанным желанием вытравить из головы засевший образ.              Не помогает.              Он там — веселящийся на вечеринке, устроенной в его честь, счастливый, наверняка уже осознавший, что допускать Чимина до пульта управления музыкой было ошибкой. Красивый настолько, что не описать. Чонгук раскидывает руки и походит на распластанный на кровати крест. Остатки самолетика падают и отскакивают под кровать.              Кроет сильно.              Чонгук терпит и старается убедить себя, что ему просто нужно время. Черт знает сколько, но точно хотя бы несколько дней Тэхёна не слышать и не видеть. Тогда это ебаное желание выискивать его глазами пройдет. Проблема, конечно, только в том, что Чонгук совсем не хочет забывать, и он совсем не понимает, почему сам себя загнал в ситуацию, когда нужно это сделать. Что теперь-то? Они вроде и разобрались — дружбы никакой между ними не было и не будет. Чонгук проебался, Тэхён отомстил — вышли в ноль.              Только турбулентность не проходит теперь, даже когда Тэхёна нет рядом. Чужой образ прошивает построчно и крепко, наполняет легкие, касается век. Чонгук избавляется, как может — сбивает костяшки об стену, находит пыльную бутылку вайт хорса, заливает в себя с горла, покачивается от неожиданной горячности в ребрах. Держится об стену и внезапно (оказывается, еще не всё потеряно) слушает разум, когда заказывает пиццу — крепкий алкоголь на голодный желудок — дрянная идея, конечно.              Курьер звонит аккурат в тот момент, когда Чонгук сидит на подоконнике с бутылкой, свесив одну ногу вниз, а вторую согнув в колене, и бессознательно разглаживает пальцами злосчастное аэрогами, периодически посматривая в окно, где красиво алеет закат. Пиццу не хочется, только если швырнуть об стену, мелочно удовлетворив внутреннюю потребность к разрушению. Докатился, что тут сказать. У Чонгука характер не сахар, а тут вообще ничего хорошего — пошел по наклонной. Он бы даже посмеялся — ну тупо же из-за человека так убиваться — да только страдать хочется куда больше.              Дверь открывает агрессивно, надеясь нарваться на скандал и, быть может, отхватить по лицу.              Неожиданно отхватывает крепкий захват, вынужденное короткое движение назад и болезненный выбивающий из груди воздух удар об стену. Вааау. Липкие паутинки дрожи распускаются по телу и концентрируются в расфокусированном взгляде, который на фоне стресса складывает перед Чонгуком изумительную галлюцинацию.              Хищные радужки тэхёновых глаз сканируют его словно рентгены. Кажется, что Тэхён едва держится, чтобы не затрясти Чонгука как тряпичную куклу — он настолько сильно злится, что бессознательно жмет чужие плечи до синяков, а губы свои искусывает почти до крови. Так близко, такой нереальный, что Чонгуку кажется, что его образ кусается прямо в глаза.              И плевать, что тот вот-вот сожрет Чонгука целиком, да и за дело вообще-то. Просто так сложно оторвать взгляд: там столько эмоций в глазах, что в них хочется улечься как в колыбель и уснуть, свернувшись в клубок словно кошка. Уснуть спокойно впервые с их встречи. Там мед и каштан, кожа, заправленная родинками словно пулями, которые вот-вот Чонгука насквозь, там открытый ворот охряной рубашки и какое-то безумие — едва заметные блестки на ключицах. Чонгук хер знает, что хочет в первую очередь: слизать их языком или размазать пальцами. Если бы можно было одновременно, всё разом — и в ключицы, и в губы, и в родинки — Чонгук бы разорвался, честное слово.              Но, слава богу, хоть сердце зарождается снова, когда взгляд чиркает о взгляд. Разряд — удар — вы будете жить.              — «Плохо себя чувствуешь?». «Извинись за меня?». Чонгук, ты совсем охуел?              — Тэхён…              — Ой, заткнись. Просто… помолчи, ладно? Иначе я тебя убью нахуй. Вот угораздило же, блять. Ну всё, думаю, поговорили вчера, разобрались, даже до Чонгука дойдет, что инцидент исчерпан, можно двигаться дальше. Поговорили? Ага. Пиздец. День рождения, думаю, Чонгуку точно не отвертеться. Хорошо, что Чонгук не как все и на хую вертел все мои чаяния, да?              Чонгуку бы и признаться ему, что вообще весь мир на хую вертел вот конкретно сейчас, когда залипает на обдолбанный зрачок, широкий и дикий, и хотел бы в нем затеряться, но почему-то восхищенно молчит, впервые наблюдая за тем, как подавляюще выглядит властный Тэхён. Он, честное слово, очень ждет, что тот ему от души втащит. Хоть что-то сделает и нахрен уничтожит эту турбулентность, что кроет его с головой.              — Я не спал сегодня, а потом боялся, что не сдержусь, когда ты подойдешь и поздравишь меня, позорно вцеплюсь в тебя зубами. Зубами, понимаешь? Чтобы оставить следы и вообще не отрываться. Я тебя обнять хотел. Хотел, чтобы ты меня на танец пригласил, извинился, не выдержал, украл. Нафантазировал себе, идиот. Да только ты же вообще непробиваемый. Вот ты мне скажи, почему? Почему, Чонгук?              Чонгук понятия не имеет, чем вообще заслужил такое счастье. Потому что стоит перед ним сплошной эмоцией, отчитывает его, а руки, вжавшиеся до боли в плечи, дрожат. Вот-вот сорвется. Из-за него, дурака, который решил, что сдаться проще, чем бороться. «Зубами, понимаешь?». Понимает. Так он и должен был сделать. Вцепиться. Не отпускать, обнимать так, чтобы болели ребра, целовать до синяков. Прийти сегодня воином, растолкать всех, раскидать, забрать себе, не отпускать. Только так и нужно.              Важное, оно в мелочах, Чонгуку не жалко больше себя, нажалелся:              — Прости меня, — он даже не думает больше о том, что может получить болезненный отказ, просто выгребает из дрожи чужих рук, подается вперед, обхватывает и крепко — к себе, к груди, к сердцу. Жмет так близко, что ребра идут трещинами, а сердце практически переваливается ударами в чужую грудь. В этом есть что-то древнее, звериное, отдаться в руки чужого человека, смешать тепло, пульс, жизнь, поверить, что ему это нужно.              Месяц, Чонгук. Один месяц ты зажимал в себе единственное нужное слово, которое нужно было сказать.              — Извини. Ты должен уехать, и мне показалось единственным правильным вариантом, чтобы ограничить время взаимодействия с тобой. Сначала я злился, потом принимал, а потом решил, что лучше так, чем опять потерять тебя.              Тэхён не отталкивается, он жмется ближе, подчиняя себе турбулентность и дрожь. Успокаиваясь. Он укладывается носом в изгиб шеи и щекочет губами кожу, зверски, до мурашек. У Чонгука подкашиваются ноги, и он держится только благодаря тому, что крепко вжимается в стену. Его заволакивает осознанием как-то единовременно — Тэхён близко, живой, теплый.              Тэхён рядом.              — Тэхён! — он возмущенно отрывается, вглядывается в его лицо и чувствует, как его сердце заходится в еще более бешеном ритме. — Какого черта ты здесь делаешь? Как же твой день рождения? У Чимина список композиций поминутно распланирован!              — Кстати, об этом. Ты же знал, да? О Чимине и его музыкальном вкусе? Уууу, предатель.              Тэхён ведет себя непосредственно. Отрывается от Чонгука. Скидывает обувь. Забирает пиццу из рук охуевшего доставщика, который, видимо, наблюдал всю жаркую сцену, которая развернулась в последние минуты, благодарит его и уходит вглубь квартиры Чонгука так, словно всю жизнь тренировал это действие. Ответа и не ждет, просто оставляет остолбеневшего Чонгука один на один с мыслью о том, что Тэхён вместо толпы приглашенных на хорошо спланированный праздник студентов предпочел его общество.              Это кроет посильнее дури. Чонгук идет следом, попутно расстегивая удушающие верхние пуговицы рубашки. Падает на косяк двери, наблюдая за тем, как беззастенчиво Тэхён заливается его виски, подключает телефон к саундбару и врубает что-то тягучее и сексуальное. Пицца валится на пол. Только сейчас Чонгук замечает, что тот изрядно пьян — взгляд немного плывет, движения неспешные, неаккуратные, размазанные, а руки ошибаются, когда бросают телефон на диван, и тот падает на пол. Чимин ошибся, наверное, там явно больше полбутылки и явно на пустой желудок. Тэхёну всё равно до своего состояния. Он ловит чонгуков взгляд и улыбается. Улыбается. А Чонгук думает, что и не видел-то ничего красивее этой улыбки в своей жизни. Этого человека. И всё им пропахло подчистую — дыши, дыши, но разве можно надышаться? Он вообще вдох делает полной грудью впервые, с тех пор как они встретились.              А хочется — еще глубже.              — Ты — идиот, Чонгук, — бархатным голосом пропевает Тэхён, расстегивая пуговицы охряной рубашки и завораживая этим Чонгука. Не человек, а сплошная магия.              Чонгук кивает, даже не спорит. Он тоже пьян, не алкоголем — человеком. Такое бывает редко, но если случается, то можно и не пытаться бороться, накрывает крепко и навсегда.              — Попроси меня. Еще раз. Не уезжать, — рубашка летит куда-то в угол. Чонгук смотрит прямо в глаза — там щупальца чужого желания тянутся к нему и опутывают так, что невозможно двинуться. Там руки на ремне узких брюк убивают любое разумное.              — Тэхён…              — Ты задолжал мне, Чонгук, не находишь? Что это за поздравление такое по смс: «С днем рождения»? Думаешь, этого достаточно? Поздравь меня как следует.              А у Чонгука разве есть выбор? У него перед глазами — невероятная химия, физика, материя, у которой нет названия. Он на полном серьезе раздумывает о том, как Тэхёна запереть в комнате и не выпускать никогда. Он, кажется, открыл новый элемент таблицы.              Элемент охуительных невозможностей.              — Останься. Я без тебя не смогу.              Тэхён смотрит не на него, а на модель самолетика, брошенную на подоконнике. Там всё смято и в целом по-дурацки. Как их отношения. Эта надпись еще. Чонгук тогда просто так написал — профессор рассказал про этот дурацкий мем, а он как всегда думал о Тэхёне. Сложилось. Самолет навылет, на сердце, на душу.              Тэхён поворачивается к Чонгуку, протягивает руку.              Чимину такое в своем дурацком плейлисте не придумать — тягучее, убивающее, ранимое, личное. Там остается рука на оголенной талии, поцелуй в плечо, висок, сцепленные пальцы. Чонгуку нечего Тэхёну подарить, но Тэхён забирает всё и позволяет руке скользить по напряженным лопаткам, ребрам, талии. Ближе, а ближе уже невозможно, только врастать. Чонгука от этого колотит — позволяет. Да как же теперь отпустить его, такого родного?              — Не уезжай, — повторяет Чонгук и вместо танца просто прижимает Тэхёна к себе. Впивается губами в висок, влюбляется по-новой, передает заразную F 63.9. Пропадает. — Ты мне нужен.              Не добавляет — без тебя смысла нет. Позволяет иглам отчаяния расползаться вместе с желанием. Он его не таит — Тэхён так близко, что наверняка чувствует, как Чонгук его хочет, не только себе, но и ближе, примитивно, просто, приятно. Туда, где миллиарды лет скитаний из угла в угол остановились в один миг от случайной встречи.              У него день рождения сегодня, а он приперся к немного ебанутому Чонгуку, чтобы эти слова услышать вместо килотонны поздравлений. Дурак. Чонгук прижимается щекой к щеке. Не зря сошлись — дурак дурака…              — Поздравляю, — шепчет Чонгук и целует туда, куда достает — в челюсть, в щеку, в нос. До губ дотрагиваться боится. У него сердце так разбивается, что страшно, вот-вот остановится. Он так даже перед первым экзаменом не трясся, хотя накануне с Чимином напился в хламину и мог едва ли что по памяти хорошей воспроизводить заученные фразы. А тут — Тэхён. Полный набор сумасшествия, поломка глаз, запах, забивающий ноздри, блестки на ключицах. Эффект Сокола наоборот. Термин, играющий против них. Болезнь, придуманная людьми. Неизлечимая.              Тэхён замирает губами возле чонгуковых, там миллиметры, они не считаются. У него глаза зажмурены, а язык скользит по высохшей коже и задевает чужие губы. Чонгук чувствует, что превращается во множество рекурсий самого тебя, и в них теряется, когда его прошибает бесперебойной тряской организма. Касается. Касается. Умирает.              Съедает уголки губ. Сминает сами губы. Слизывает сухость. Вцепляется так, словно вот-вот сгрызет до основания. Мучает. Неведомо как остается в сознании, когда чужой горячий язык проникает между его губ и сталкивается с его — калечится безжалостными ударами, вылизывает до ссадин. Чонгук что-то мычит, несдержанно толкается, ревностно кусается, толкает Тэхёна на диван. Попадает на журнальный стол. Тот трескается под грубым напором, ломается, падает. Они — следом.              Падают вместе, оказываются на полу, подальше от крупных осколков. У Чонгука кровит рука, Тэхён кусает в плечо. Чужая ременная бляшка щелкает как двенадцатый удар гонга на больших часах с кукушкой — основательно. Сводит с ума. Пока Чонгук стягивает узкие брюки, Тэхён пытается расстегнуть чужую рубашку. Выходит скверно, рубашка рвется, пуговицы отскакивают в стороны. Чонгук фыркает, откидывает порванную вещь в сторону, тянется руками к Тэхёну, притягивает его ближе, целует — так глубоко, как может. И всё, что было между ними и ними длинною в месяц, кажется тусклым, стертым влажной тряпкой, ненужным. Тэхён мычит раздавленно и запирает губы до белых отметин, когда Чонгук касается его интимно, так, что и сам едва не умирает.              Рассудок летит во тьму — у Тэхёна там влажно, готово, горячо. Чонгук почти умирает, когда теряется пальцами в Тэхёне, а слухом в его стонах. Тает, как фигурка изо льда, когда чужая рука нитью тянется к его груди, трет соски, ребра, живот. Касается его. Тэхён в его губы впадает с выдохом, с каким-то неразборчивым шепотом, с терпкостью цитрусового запаха, опьянением, цветением, металлом в легкие, ритмом в сердце. Ему мало. Он сжимает чужую шею, тянет ближе, обреченно стонет, тянет бедрами вверх и сдается:              — Никуда я от тебя не уеду…              Чонгук сдается тоже. У него кровь с раненой руки капает Тэхёну на ключицы, он лижет те языком — кости, блестки, кровавые отметины, и входит до упора, до звезд перед глазами и упивается чужим рваным выдохом, ранением, принятием и наслаждением. Задерживает дыхание, целует шею и рваным ритмом начинает двигаться, преодолевая расстояние, которое меньше, чем миг.              У него глаза наполняются колдовством, а легкие делают полноценный вдох впервые с тех пор, как он ушел, захлопнув за собой дверь. Тэхён обхватывает его ногами, неровно дышит, душит руками, всхлипывает и запрокидывает голову и руки наверх, не выдерживая захлестнувших его чувств. А потом открывает глаза и любит Чонгука — одним контактом зрачков.              Чонгук — тоже. Теряется в человеке, принимает десятки осевших пуль от родинок, сдирает капли с кожи шершавым языком, а хочет — кожу, чтобы пробраться внутрь. Он сжимает чужие ладони над головой, прижимается ближе, теряет язык в блестках, пускает те по сосудам и безудержно толкается, растапливая остатки своего имени, сбивчего срывающиеся с чужих губ.              Сжимает до синяков, целует до ссадин, кусает, вскидывает бедра так, чтобы сделать больно и приятно. Целует в линию подбородка, в шею. В губы падает сразу с языком, глубоко, мокро, заполошенно. Что-то выстанывает, когда чувствует, что Тэхён отвечает грубо и напористо, практически бессознательно.              Сжимает чужое горло, ловя неожиданный выдох губами, увеличивает темп, бьется так, чтобы нельзя было никуда от этого чувства из груди деться.              А потом сознание вспарывает скальпель, топор погружается в ребра, чужой длинный несдержанный изумительный стон режет сердце, и Чонгук ярко взрывается, прижимаясь губами к чужим. У него немеют пальцы, сжимающие чужие, болят локти и колени. Осознание приходит медленно, а вместе с ним — что-то вязкое, распространившееся по груди.              И по чужим глазам, которые выныривают из-под завесы век и смотрят на Чонгука с нежностью и терпкостью. И смехом.              — Ой, — улыбается Тэхён и оглядывает устроенный ими беспорядок, а потом хмыкает и на Чонгука смотрит с укором, — кажется, мы немного подпортили твой ковер. И стол. И рубашку. И… это что, журнал про вязание?              — Просто заткнись, — у Чонгука краснеют кончики ушей, когда он борется с Тэхёном, пытаясь отобрать у того предмет из рук. Это вообще для друга, да. Ему подкинули. Тэхён смеется, перекатывается на Чонгука сверху, откидывает журнал в сторону и наклоняется близко, так, что глаза оказываются в миллиметре друг от друга. Чонгук замирает, завороженный, и чувствует, как мурашки расползаются по его органам от чужого дыхания, колеблющего воздух прямо возле его губ.              — Я никуда не уеду, Чонгук. Я переезжал так часто, что забыл, каково это, считать какое-то место своим домом. Я… хотел бы остаться и попробовать почувствовать это. Здесь. С тобой.              У Чонгука в груди разливается что-то липкое и теплое. Оно похоже на жидкое солнце и греет так, словно вот-вот сожжет его нахрен. Он и не против. Он просто прижимается к чужому лбу своим и по-дурацки улыбается.              И потом еще сильнее, до невозможности широко, когда они, пьяные друг от друга, попадают на вечеринку, перепутав рубашки, когда дружно ржут с охуевших лиц одногруппников, снимающих их французский поцелуй на камеры для потомков, когда всё-таки ударяются в пьяную романтику — берут плед, сбегают подальше от шума и долго смотрят на звезды. И друг на друга. Встречают рассвет. Разговаривают о космических материях. О метафизике, философии и дурацком музыкальном вкусе Чимина.              И о том, что Чонгук просто обязан связать на их первую годовщину маленький истребитель с корявой надписью на одном из крыльев.