Это началось в 1864 году. Тогда на весь петербургский полусвет сверкала звезда юного Николая Ставрогина. О хмельных пирушках и всевозможных неблагопристойных играх, устраиваемых на его квартире, ходили легенды, до остроты возбуждавшие женское, да и, чего греха таить, мужское воображение. В качестве одной из таких «игр» ему и был представлен Верховенский двадцати двух лет отроду: чахлый, тщедушный и очень, очень внушаемый.
Ставрогин с некоторым любопытством ожидал сынка Степана Трофимовича, своего детского воспитателя, нелепейшего человека. На вид юноше, которого Кириллов ввёл едва ли не за руку, нельзя было дать и восемнадцати. Он отличался чрезвычайно субтильным сложением и малокровной наружностью. На совсем ещё мальчишеском лице не было ни следа расцветающей мужественности, лишь тонкие, потрескавшиеся губы всё растягивались в болезненной улыбке, да голубые глаза испуганно бегали в разные стороны из-под рыжеватой чёлки, пока не сосредоточились на нём. И стоило этому случиться… о, всё пропало…
Всё пропало для Петруши Верховенского, когда он заметил рослого, атлетичного брюнета в глубине комнаты. Никого более красивого в своей жизни он не видел и очень сомневался, что можно быть ещё прекраснее, оставаясь при этом человеком. Особенно его поразило лицо… породистое. Даже иного слова не подобрать. Породистое и такое… жёсткое, точно гранёное. Стальные серые глаза, напоминавшие ненастное санкт-петербургское небо, чувственные губы почти неестественного алого оттенка, за обладание которым все дамы перегрызли бы друг другу глотки, как дворовые собаки, и мощная челюсть, обрамлённая небольшими аккуратными эбеновыми бакенбардами.
Когда их взгляды встретились, Верховенский резко подался назад. Он бы убежал, если б Кириллов не ухватил за локоть. Итак, его почти насильно подвели к этому человеку. С мягкой и вместе с тем властной обходительностью тот улыбнулся краешком карминовых губ и слегка наклонил голову в знак приветствия. Затем приподнял густые брови, когда юноша перед ним повалился на пол с самым глупым видом. Комнату заполнили глумливые насмешки, тут же потонувшие в громовых раскатах хохота Николая Ставрогина. Это был победоносный смех. Только за него обомлевший Петруша мог сделать, что угодно, ведь так могло смеяться лишь божество.
Оставшийся вечер проходил как в тумане. Все присутствовавшие бражничали, дымили трубками, шутили о женщинах и совсем не обращали внимания на забившегося в угол Верховенского. А тот всё глядел на Ставрогина, о чём-то говорившего с Кирилловым, на то, как прыгал его кадык, когда он осушал бокал вина…
— Отчего ж вы не пьёте, Пётр Степанович?
Петруша испуганно обернулся, словно позвали кого-то другого, а не его самого, словно этот ужасающий человек не мог окликнуть такого червяка, как он.
— Я… Мне нельзя.
— Почему это? Папенька запретил?
Все засмеялись, но не таким смехом, как Ставрогин, другим. Похабным и лающим. Верховенский встал с твёрдым намерением уйти, но всё же посчитал нужным прежде объясниться:
— Степан Трофимович мне ничего не запрещал. Да и не отец он мне вовсе. Я — сын любовника моей матери, поляка.
Не ожидая такого резкого выпада от этого смешного, ломкого юноши, Ставрогин посчитал необходимым успокоить его:
— Сядьте, Пётр Степанович. Это шутка, не более, — увещал он ласково. — Вот так. Лучше выпейте.
Петруша искоса поглядел на поставленный перед ним бокал.
— Пейте-пейте, — подбадривал его Ставрогин и со стальной ноткой в голосе добавил, — до дна.
Какое-то время Николай не вспоминал о своём новом знакомом. Он обсуждал с Кирилловым проблему существования Бога. Инженер, столь наивно и искренне веровавший в Господа, очень занимал его. В уме сама собой выстраивалась линия рассуждений, которая, при надлежащем оформлении, сделает из этого набожного человека прожжённого атеиста. Это займёт какое-то время, но результат будет уж очень любопытным. Когда Кириллов опять запутался в аргументах, Ставрогин вновь вернулся к другому развлечению на этот вечер.
— Послушайте, Верховенский!
Окликнутый юноша поднял осоловевшие от вина глаза и, сконцентрировав взгляд на красивом лице Ставрогина, расплылся в блаженной улыбке. Николай никогда не видел, чтоб человек так захмелел от одного бокала.
— Почему бы вам не стать революционером, а Верховенский? Вам бы ужасно пошло. Были бы русским Робеспьером. Посмотрите, господа, ну ведь вылитый Робеспьер!
Он бросил эту фразу, не особо задумываясь, и даже слегка удивился, когда в пьяных глазах Петруши засияла неподдельная радость.
— Правда?
— Конечно, — поспешил заверить его собеседник.
И улыбнулся. Будь Петруша трезв, он заметил бы, что улыбка вышла чересчур плотоядной, скорее напоминавшей оскал. Но всё поплыло перед глазами. Запечатлелось только, что Ставрогин улыбается, а причина этого — он сам. Николай уже мысленно начинал тянуть за нити, которые позволят ему распутать клубок нервов этого пьяного ребёнка, а затем завязать так туго, что мать родная не узнает, а Степан Трофимович и вовсе грохнется в обморок. Подначиваемый собственными мыслями, он встал и прошёлся по комнате лёгкой, упругой походкой пантеры, вещая:
— Все ведь слыхали про культ Верховного Существа, секту якобинцев? Это был триумф Робеспьера. Разрушить до основания жертвенник унылого христианского Господа и возвести из его пепла новое божество! Это ли не гениально?
Потом коршуном бросился к сидевшему Петруше и, припав к его уху, зашептал:
— Сделайте как Робеспьер! Нет! Сделайте лучше! Я вас научу. Поставьте перед людьми бога, но не выдуманного, не абстрактного, не жалкого и распятого на кресте, а живого, из плоти и крови, дышащего внутренней силой и могуществом, однако, всё же недосягаемого, как восточные идолы… Ради такого они умереть будут готовы!.. А сами станьте жрецом, первосвященником. Делите с ним власть. Потому что, если и случится в России революция, то во главе неё будет именно такой человек, гордый, как бог, ничего для себя не ищущий!..
Сказав это, он оттолкнулся от стола, на который опирался, с такой силой, что тот, жалобно заскрипев, поехал вперёд. Ставрогин отошёл к окну, пребывая в необычайном возбуждении. Ему не нужно было смотреть, чтобы знать, какое впечатление произвели на юношу его пылкие слова. «Вот так, мальчик мой, — думал он. — Живи теперь с этим. Поглядим, что получится.»
С той самой ночи Верховенский всегда был зван на попойки в квартиру Ставрогина, куда вскоре начал приходить сам даже без всякого предупреждения со стороны Кириллова. Казалось, Николаю стоило только свистнуть, пусть даже на другом конце Петербурга, Петруша и тогда примчался бы к нему.
Так началось их «приятельствование», в том смысле, конечно, в каком сам Ставрогин понимал это слово. Однажды он уговорил его впервые закурить трубку, положив туда самый крепкий сорт табака из тех, что знал, и долго, с упоением смеялся над надрывно кашлявшим, позеленевшим Петрушей. Много раз напаивал допьяна, заставляя в таком виде прислуживать себе и другим или рассказывать об отце, которого юноша видел один раз в жизни и в трезвом виде наотрез отказывался упоминать. Но стоило только дать ему выпить, и начинались такие откровения затаённой ненависти…
Это было забавно. Забавней даже, чем вытворять непристойности с кисейной барышней. В те дни Ставрогин смеялся много и до хрипоты. Он словно впал в детство, вновь почувствовал себя шкодливым, скверным мальчишкой, которого слишком мало таскали за уши. Но очень скоро эти детские шалости приелись. А когда появился господин Лебядкин, Петруша и вовсе был заброшен в дальний угол, как слишком легко сломавшаяся игрушка.
Метафору эту следовало понимать буквально. Ставрогин во всех людях видел механизмы разной степени сложности, которые следовало либо разбирать хитроумным способом и собирать вновь, но по другому, либо просто давить, пока внутри что-то не хрустнет. В Верховенском же, как он решил, ломать было нечего. У него не было ни чести, ни гордости, ни стержня в виде какой-либо идеи. В сущности он уже был глубоко сломлен предательством отца. Кириллов — другое дело. Это вещь занятная, религиозный фанатик. И Николай переключился на него. С Петрушей он закончил, толком не начав.
Однако, Петруша не закончил с ним. Его уже никто не звал и не приветствовал, но он всё равно продолжал ходить, и всякий вечер прилежно караулил у входа в дом. Ни с кем не говорил, не смеялся, всё только сидел в углу и, как приворожённый, не отводил взгляда от своего новообретённого кумира. Вскоре начали замечать в нём перемены. Верховенский отпустил волосы, и теперь они белокуро-рыжеватым каскадом ниспадали ему чуть ниже линии челюсти, точно также, как у Ставрогина. Оделся по последней моде, начал душиться и, кажется, даже немного подкрасил бесцветные брови.
Все стали открыто потешаться с этого. Кое-кто счёл нужным обратить внимание Николая на то курьёзное обстоятельство, что Верховенский влюблён в него, как в женщину, и явно пытается произвести впечатление. Ставрогин, смерив Петрушу высокомерным взглядом, холодно отметил про себя, что прежним блёклым недоноском тот нравился ему больше, и не смотрел на него более.
Верховенскому оставалось только тихо сидеть в сторонке и много думать о том, почему так скоро охладел к нему этот необыкновенный человек. Много раз он уходил, обещая себе, что не появится больше в этой проклятой квартире, но каждый раз возвращался, как побитый пёс, тщетно ждущий ласки от некогда добродушного хозяина.
Хуже всего было даже не безразличие Николая. В разы сложнее было выносить вид того, как шутовскую должность перенял Лебядкин. Все гоготали над его пошлыми стишками, и, только глядя на эти издевательства, Петруша до конца понял, какую унизительную роль играл для всех этих людей, имён которых даже не знал. Он злился на них, злился на Ставрогина и в один прекрасный день сорвался.
Верховенский не понимал, что говорил, хотя был трезв. Напало на него нечто вроде помешательства. Он что-то выкрикивал в нездоровом запале, театрально размахивал руками и требовал, сам не зная чего. Ответом его тираде было непроницаемое лицо Николая. Всё равно, что ругаться со стеной. Так продолжалось, пока Петруша не бросил:
— Оставайтесь со своими прихлебателями! Я под вашу дудку более плясать не стану!
Что-то разом изменилось в скульптурном лике Ставрогина: черты болезненно заострились и желваки заиграли на скулах. Он поднялся, схватил Верховенского за шиворот и поволок к окну в пространство, свободное от столов и стульев. Там Николай с силой отбросил его от себя, точно нашкодившего котёнка, и властно приказал:
— Танцуй!
Петруша едва устоял на ногах. Губы его жалобно задрожали.
— Как же так, Николай Всеволодович?
— Не будешь под мою дудку плясать, говоришь? Щенок!.. Поднесите-ка ему вина! Нет! Водки! Сейчас ты у меня и станцуешь, и споёшь, и блюдечко с голубой каёмочкой принесёшь…
Увидев, как Ставрогин закатывает рукава, Петруша с ужасом осознал, что на сей раз его будут поить насильно, и, когда запрошенную бутылку с водкой доставили, закричал, только что на колени не падая:
— Не надо, Николай Всеволодович! Христа ради, не надо! Смилуйтесь. — Продолжил он задушенным шёпотом. — Я сам. Русского плясать. Я умею.
Ставрогин выгнул угольную бровь, колеблясь между желанием надавить больше и осознанием, что это едва ли необходимо, отошёл и встал чуть поодаль, выжидающе соожив руки на груди. Заиграли на балалайке. Едва живой от страха Петруша начал танец проходом по полукругу. Слёзы блестели на его щеках, но он послушно шёл под сталью взглядя своего кумира, аккуратно перебирая ногами в такт ударам струн, и с чувством затянул на удивление недурным фальцетом немного грустную, раздольную песню:
И дождь будет, и буран будет,
А кто ж меня, да бедного,
Да целовать будет?
Остановившись, юноша успел уловить неумолимое, словно высеченное из гранита лицо Ставрогина. Свет померк для него. Он сделал выпад вперёд, громко стукнув каблуками, присел и, поднявшись, повернулся вокруг себя, не переставая петь:
Эх, звёздочка, да полуночная,
Ах, ты девочка, да непорочная!..
И стал дробь отбивать, а то в присядку пошёл, ловко вскакивая и всякий раз ударяя себя по пятке. Так он вертелся всем на потеху, — и слёзы застилали глаза, и земля горела под ногами, — пока не повалился на колени в изнеможении.
— Подойдите к нему, Николай Всеволодович. — Раздался голос Кириллова, едва различимый сквозь частное дыхание и пульс, стучавший в ушах. — Он ведь для вас надорвался.
Послышались шаги, затем крепкие руки схватили его за плечи и рывком подняли, заставляя встать на ноги. Верховенский чувствовал себя безвольной марионеткой с оборванными нитями. «Как Петрушка,» — подумал он, и беззвучно рассмеялся. Ощущение железной хватки на челюсти привело в чувство. Звон в ушах прекратился, зрение прояснилось. Перед ним стоял Николай Ставрогин, слегка запрокинув красивую благородную голову, и смотрел на Петрушу из-под ресниц со странным выражением в глазах. С высоты его роста Верховенский казался таким маленьким, в то же время он как будто залюбовался его ничтожностью…
— Спору нет, супротив вас Лебядкин сплясать не сможет.
Сказав это, Ставрогин усмехнулся, обнажив ровный ряд мелких жемчужных зубов, и, наконец выпустив челюсть Петруши, отошёл. Верховенский прикоснулся к чувствительной коже. Сердце бешено стучало. В мыслях явилась одна из тех бессвязных фраз, что всплывают в сознании на рубеже сна и бодорствования: «Не улыбайтесь. Никогда не улыбайтесь так никому. Это делает вас уязвимым в вашем великолепии и упадке… идол в облике человеческом…»
