Последняя весна

Парк расположен недалеко от частной клиники, поэтому Лидия без труда её найдет. Как могла Мэри не улизнуть, чтобы немного подышать воздухом, когда он такой сладкий? Весной возвращаются перелётные птицы, расцветают деревья, возрождается то, что казалось бы отмерло. Неплохо было бы и ей ожить. Тем не менее, доктор не даёт положительных прогнозов. Два-три месяца. Мэри много думает о совершённых грехах, но уже без всепоглощающего страха оступиться, погибнуть душой. Она так тщательно соблюдала всё, что требовалось, так боялась, — адского пламени, мужа, одиночества, — и получит по заслугам. Если сама загнала себя в ловушку, некого винить. Мэри не давала отпор обезумевшему Густаву, потеряла сына, — доброго и светлого мальчика, которого по-настоящему совсем не знала, — а теперь даже при дочери лишний раз не подаёт голоса. При абсолютной благообразности семьи Швагенвагенс она не была счастлива ни дня, отравила своих детей равнодушием и страхом. Неизвестно, что будет с мужем и дочерью, когда время Мэри подойдёт к концу. Густав похож на музыкальную шкатулку, выдающую каждый раз одну и ту же фальшивую мелодию. Жизнь всё так же идеальна, всё так же лишена теплоты. Узнав о болезни Мэри, супруг никак не отреагировал. Дочь водит по врачам, покупает лекарства, и в то же время в глазах Лидии женщина не видит ни сочувствия, не печали. Плачет Мэри изредка и не потому, что жалеет себя. Она всегда хотела быть наказанной за несовершенства и слабости, поэтому выбирала молчать — тут всё справедливо. Плачет по сыну. Увы, о человеке с именем Себастьян Швагенвагенс ничего не слышно с тех пор, как... Нет, он не умер. Несомненно, Лидия знает. Знает и молчит. Счастье с юных лет Мэри определяла как преуспевание в том, чтобы сделать всё безукоризненно. Густав до брака виделся ей единомышленником, человеком строгих моральных принципов, надёжной опорой. К концу жизни она осознала, что всё доброе может послужить злу при отсутствии любви. Муж никогда не говорил о любви. Он рассуждал о религии и музыке, но разве было в их доме в осталось место для Бога, если там настолько холодно и одиноко? Всем холодно. Для них весна не наступила. А вокруг — весна. И даже над седеющей головой Мэри, которая не просто так болела — вишнёвый лепесток падает прямо на макушку. Она зажимает его между большим и указательным пальцами и рассматривает с тоской, ибо в последний раз видит. Привычка терпеть боль, как физическую, так и душевую, сыграла злую шутку. Домолчалась. Молчание — удел и кара. Она принимает это, смирив себя. Это и абсолютно всё, что будет потом. — Мисс, полегчало? Она вспоминает, что не одна. Рядом, на лавке, сидит тот, кто помог не упасть и провёл досюда. Весьма галантный юноша, хотя выглядит... как пугало. Да сколько можно!? Набралась от Густава, осуждала людей, по внешнему виду определяла, кто достоин, кто нет, общалась лишь с друзьями мужа и родственниками. И никто, никогда не заботился о ней. А этот человек не прошёл мимо, словно добрый самаритянин. — Да, — испытывая неловкость, Мэри отваживается заговорить, — головокружение почти прошло. Не беспокойтесь... Прошу, не называйте меня мисс. Я замужем и, как видите, намного старше вас. — Не вижу, — протестует самаритянин. — Вы гораздо моложе тех леди, которых я обычно перевожу через дорогу. О, сколько в этом городе бабушек! А дорог? Дорог ещё больше. Или нет... — он задумчиво потирает подбородок. — Бабушек больше. Мэри не может сдержать улыбки и тихого смешка. Это самое нелепое, весёлое и несерьёзное, что она слышала за долгие годы. — Называйте меня лучше Мэри. Я — Мэри Швагенвагенс. Обычно те, кто не входят в их круг, удивляются, переспрашивают. Разве что в больнице к иностранной фамилии относятся с безразличием. Молодой человек реагирует иначе. — У нас с вами есть точки соприкосновения, — когда она окончательно приходит в себя и всматривается в своего спасителя, становится заметным отсутствие переднего зуба. — Моё имя вообще постоянно коверкают, так что для всех я — Чес. К вашим услугам. Мэри в толк не возьмёт, что делать дальше. Она совершенно одичала, надо признать. Самаритянин не собирается покидать её на произвол судьбы, усаживаясь поудобнее. — Полностью, должно быть, Честер? — женщина старается выглядеть невозмутимой, не подать виду, что растеряна. Никакой угрозы от него не исходит. Но возникает необъяснимое предчувствие чего-то важного. Как если бы он должен был вскоре что-то сделать или сказать. Абсурдно, так как до сих пор каждая его реплика похожа на попытку рассмешить. — Не-не-не, — мотает он головой. — Полностью — Чеснок. Но это кличка. — Вас не смущает, что люди называют вас... так? — А в чём проблема? — собеседник искренне удивлён. — Хоть горшком назови, только в печь не ставь. И вообще, это брательник мой придумал, типа... воняю я. Я ещё тогда в куртке зелёной шастал. Внезапно он опускает голову, а когда поднимет, то смотрит уже не на Мэри, а куда-то сквозь неё. Несложно догадаться: что-то вспомнилось. — С вашим братом всё в порядке? — женщина, неожиданно для себя, проявляет неподдельный интерес. — Вы поссорились с ним? Она бы всё отдала, чтобы Себастьян и Лидия помирились. Их отцу уже не помочь, но они не обязаны жить в ненависти. — Да ну как... — Чес пожимает плечами. — Бывало, ссорились. Меня до сих пор совесть мучает, вёл себя, как скотина последняя. А он прощал, заботился обо мне... Добрый такой он, хотя рос с сумасшедшим папашей. Знакомо. Мэри будто иглой водят по поверхности сердца. — Вы тоже натерпелись от отца? — Я? — самаритянин в недоумении. — Я вообще своего отца не знал. — У вас общая мать, да? — Мы не родственники, а друзья, — улыбается Чес уже не так задорно. Скорее с трепетом. — Но он ближе, чем брат. Из какого дерьма только не вытаскивал меня. А батя у него чокнутый, бил линейкой по запястью, прикиньте! До крови. Шрамы такие, я подумал, он резался. Мать молчала, сестра — вообще сучка. И он, понимаете, нормальный парень, и семья у него, жена, сын. Двое сыновей! Второй же недавно родился. Я для семьи не приспособленный, но если бы... Хотел бы тогда, чтоб как у Глэма. Мэри не уверена, что тому виной, однако, не слышит щебетания птиц, шума автомобилей, гомона снующих туда-сюда по парку детей. Слова молодого человека, пришедшего на помощь, понятны, однако заставляют поднести руку ко лбу и прикрыть веки. — Эй, вы что?.. К врачу надо! — Я только что от него, — Мэри отстраняется. — Всё... всё хорошо. Как это вы сказали?.. Глэм. Тоже кличка? — Ага, — притормозив, кивает Чес. — Есть такой жанр в музыке, но вам, наверное... Послушайте, это ж не шутки, здоровье! Я знаю, сам забивал на себя и чуть не сдох! Мэри пытается придать лицу суровое выражение. — Не торопитесь так, юноша. Лучше скажите, как на самом деле зовут вашего Глэма. Густав бы сейчас не узнал её. — Ну, это... Сестрица, стерва, пару раз с нами пересекалась... Вот она и говорила, мол, Себастьян. Вроде. Игла пронзает сердце. — Мама, ты сбрендила?! Мэри медленно, нехотя оборачивается. Лидия в самом начале аллеи, но идёт по направлению к ним широким шагом. Скоро будет здесь. Сердце колотится, норовя выпрыгнуть наружу. — Мистер... Мистер Чес, если вас не затруднит, — произносит Мэри тихо и в то же время решительно, — передайте Себастьяну, что мама любит его. И просит прощения. Он не обязан прощать, но вы не ошиблись... Мой мальчик всегда был добрым. — Отброс, это ты, что ли? Происходящее далее Мэри не смогла бы вообразить при всём желании. Впрочем, она настолько истощена от нахлынувших эмоций, что почти безучастно наблюдает за перепалкой родной дочери и друга своего сына. Последний сыплет ругательствами, отчего Мэри борется с желанием заткнуть уши. Однако Лидия, не прибегая к грубым выражениям, делает больно каждым словом. Как же девочка, должно быть, мучается! Зачем, зачем? Густав срывал злость на Себастьяне, Лидию же хвалил и лишь раз ударил по щеке, в тот ужасный вечер. Неужели она, Мэри, превратила своё дитя в бездушную машину, не научив ни милосердию, ни нежности? — Сука, ты хоть посмотри, до чего мать довела! — Чес не выдерживает. Мэри вытирает слёзы. Ох, как устала она от себя. — Щас же мы с ней едем к Глэму! — Чес подскакивает к женщине, аккуратно помогает подняться, снова берёт под локоть. — Поймаем такси, отсюда недалеко, — говорит шёпотом, обращаясь к Мэри. — Да валите, — Лидия напоминает статую, стоя вот так, скрестив руки на груди. — Привезёшь её обратно, адрес не изменился. Только зачем это тебе? Не поверю, что из неземной любви к моему братцу стараешься. Чес, неожиданно смягчившись, отвечает: — Я к мамке своей не успел. Думаешь, позволю, чтоб с ним случилось то же самое? Мэри внимательно смотрит на него, невольно вспоминая самое ужасное, что Густав сказал, — прокричал в исступлении, — Себастьяну. «Ты выбрал хлам!» — громоподобный крик донёсся тогда до слуха Мэри, парализуя. «Хлам — жизнь с тобой» — обязательно скажет она, когда вернётся. Но это подождёт. Последняя весна Мэри запомнится ей отнюдь не бесплодными попытками достучаться до ослепшего от злости и гордыни Густава. Есть вещи поважнее.