Я буду ждать тебя дома

      — Развод — это кранты, конечно, — протянул Марк, одной рукой придерживая руль, второй — почёсывая увенчанный хвостом затылок.       Никита закатил глаза; сил разводить больше соплей на этот счёт уже не было. К счастью, нужный им двор был всего в паре поворотов, а значит, и времени на рассусоливания не оставалось.       — Забей, — он махнул рукой. — Все там будем.       — Сплюнь, чепуш, — Марк коротко рассмеялся и по беспределу припарковал свой универсал прямо у входа в подъезд. — У нас с Томой пока всё блестяще.       — Родите второго — обсудим.       Оба вяло посмеялись вялой шутке и, наконец, выползли из машины. В молчании выгрузили из багажника и с заднего сидения несколько чёрных мусорных мешков.       — Выглядит, как будто мы расчленённые трупы перевозим, — Марк взвалил себе на плечи сразу два мешка, но Никита вытянул руку, прося остановиться на полпути к подъезду.       — Ты знаешь, давай это… Я дальше сам.       Обременять товарища, у которого было и без того полно дел — обычных приятных дел, какие бывают у счастливо женатых молодых отцов и просто славных умных ребят — не хотелось. Никита и без того чувствовал себя достаточно жалким. Вот эти Марковы взгляды, говорящие «бедняга», «сочувствую, братан» взгляды — это было немного лишка.       — Сказать на кафедре, что ты заболел? — протягивая руку для прощального рукопожатия, уточнил Марк.       — Я им написал имейл, — Никита крепко коротко сжал его ладонь и постарался улыбнуться, — но если спросят, у меня спидорак жопы. В терминальной стадии. А то звонить будут.       — Принял.       Хлопнула автомобильная дверь, заворчал мотор, и уже через минуту Никита остался во дворе один.       О-д-и-н.       Май в этом году выдался отвратительно холодным, хуже обычного, и Никита мёрз в своей ветровке, даже с натянутым по самые брови капюшоном. Он тоскливо оглядел сваленные у крыльца кульки: в каком из них может быть куртка?.. и брал ли он куртку с собой?       Приближающаяся ночь давила на плечи разбухшим обещанием ледяного дождя небом, неуютной сыроватой зябкостью и полным одиночеством. Нужно было поскорее подняться домой… В смысле, домой-домой.       Никита снял со шлёвки джинс звенящий десятком ключей строительный карабин, встряхнул в поисках «таблетки» от домофонной двери. Замешкался. Пухлая связка ненужных теперь ключей только мешала. Со щелчком, отозвавшимся где-то внутри, в костях, он отцепил её и на секунду замер с занесённой над урной рукой. Перед глазами вспыхнуло воображаемое воспоминание: обеспокоенное лицо жены, встревоженно объясняющей, что выбрасывать ключи ни в коем случае нельзя, ведь ими могут воспользоваться грабители, а они недавно телевизор в гостиной новый повесили и компьютер сыну в комнату купили… То есть, бывшей. Лицо бывшей жены. И телевизора в гостиной больше нет, и в квартире той больше никто не живёт. Теперь.       Связка с грохотом ударилась о металлическое дно, и Никита мысленно похвалил коммунальные службы за своевременный вынос мусора из дворовых урн.       Ангелина, которую Никита с бережной лаской называл Ангелом до самого упора, пока похожая на жабу работница ЗАГСа не шлёпнула в его паспорт радикальное «РАСТОРГНУТ БРАК», из их семейного гнезда переехала не куда-нибудь на район, а сразу в другую страну. И не одна. То есть, не просто с детьми.       Никита долго не мог в это поверить, даже смеялся поначалу, мол, шутка что ли какая-то? Даже когда она совсем перестала скрывать свой роман со смуглым улыбчивым коллегой из офиса. Когда стала пропадать вечерами на прогулках с ним и его лабрадором. Когда познакомила с ним детей… Никита просто не мог представить, что она, Ангелина, Геля классом младше, влюблённая в него со школы, ради него поступившая в тот же университет, покорная, святая светлоглазая женщина — что она в самом деле спит с другим мужиком.       Но она спала. И ходила на свидания. И готовила ему обеды, и носила их на работу в аккуратных контейнерах с герметичной лиловой крышкой. До Лисина допёрло, что это не шутка, только когда этот самый коллега — и его долбаный пёс — лично встретил его у выхода из университета. Никита, как обычно, уходил затемно, нагруженный центнером бумажек и проблем, и едва не отдал Богу душу, когда его окликнули:       — Н-Никита? Ээ… Лисин Никита?       На собаке был намордник, на Гелином любовнике — вежливая улыбка. Скаля зубы, он как ни в чём не бывало рассказывал, что его зовут Кирилл, и что с Никитиной стороны было бы всего мудрей дать Ангелине развод по-хорошему и побыстрее, потому что ему, Кириллу, выпала прекрасная возможность уехать работать — куда он сказал? В Грузию? В Ереван? — и для детей это тоже было бы здорово, потому что там тепло, и в овощах куда больше витаминов, чем в местных помидорах, которые на вкус как картошка… и много, много всего. А Никита смотрел ошарашенно вдаль, над его плечом, туда, где за лобовым стеклом чужой машины виднелось светлое Гелино лицо.       У Никиты машины не было.       Не было у него и офферов с релокациями, и времени водить жену на свидания, и денег на покупку детям породистого щенка. И причин отказывать Ангелине в разводе — не было.       В прихожей было пусто и темно. Ничем не пахло. Никита на память нашарил выключатель, щёлкнул — ничего. Семь лет назад перегоревшую лампочку так никто и не заменил — тогда они с Гелей спешили покинуть тесную однушку и начать поскорее готовить детскую для ещё не вылупившегося первенца в новой большой квартире. Не думали, что придётся сюда возвращаться.       Со вздохом склонившись, Никита подпёр входную дверь более-менее увесистым кульком и принялся вволакивать внутрь вещи. Благо, немного их было. Тащить за собой лишние напоминания о рухнувшей жизни… от этого он отучился ещё в юности. Было даже смешно: как до глупого всё в этой жизни циклично. Привязался, построил, помучился, потерял и стоишь на руинах. Опять в этой прихожей, опять в доме, где вырос.       Замкнутый круг.       Никита никогда прежде не чувствовал, что он застрял. Не видел кольца, по которому бродил. Когда-то в прошлом, в совсем другой истории о расставании, такое же, как сегодня, возвращение домой казалось ему радостью. Тогда, влетев в свою прихожую — ещё не опустевшую, тесную и не гулкую, — он испытал облегчение. Такое, что не мог сдержать слёз. Теперь их не было. Только бездонное болючее разочарование.       Никита прошёл, не разуваясь, в единственную комнатку, тоже обиженную мебелью — расправляющийся только с пинка диванчик, поломанный шкаф да приставленный к окну стул. Две кружки на подоконнике. Он подошёл ближе, нерешительно взял одну в руки; толстый слой бархатистой пыли испачкал пальцы, осел в папиллярных бороздках, и стало вдруг душно до потери сознания.       Добро пожаловать домой, Никита.       Давно тебя не было.       Он опустился на стул, выпустив гулко стукнувшую об пол посудинку из неверных пальцев. В груди ширилась, больно упираясь острыми углами в мягкие стенки сосуда-тела, глыба сухого льда. Жгла и морозила, душила, распирала. Никита упёрся руками в грудь с боков, стараясь удержать себя, не развалиться под напором паники. Дыхание сбилось, рехнулось сердце, стало так больно, что перед глазами поплыло. Никита громко закашлялся и крякнул как-то неловко; отвык от приступов.       Их, кажется, не было с тех пор, как появилась Геля.       А теперь… вот.       — Пять, — хрипло выдохнул Никита.       Он видел уцелевшую при падении кружку и поблёскивающие в проникающем с улицы фонарном свете отпечатки своих пальцев на её пыльной «курточке». Видел свои кроссовки и мокрые следы от них на линолеуме. Пятно от крепкого чая на диванной обивке; он помнил, откуда оно взялось, свой первый поцелуй… нет, не об этом, не об этом сейчас. Тень от ажурного тюля на стене, вытянутая и бледная. Трещина на стекле балконной двери, появившаяся ещё до его рождения.       — Четыре.       Он провёл ладонями по нейлоновому панцирю своей ветровки, гладкому, болонево-скользкому. Потёр грубую ткань джинс. Коснулся гладкого, выкрашенного масляной краской подоконника. Холодного ровного стекла.       — Три.       Встав, Никита медленно, с трудом подался вперёд, к балконной двери, слушая собственные шаркающие шаги. Тихо-тихо, еле различимо болтал где-то соседский телевизор. Сквозь старые рамы, не способные ни на какую звукоизоляцию, слышен был негромкий уличный гул.       — Два.       Поковыряв непослушными пальцами заржавевшую задвижку, он отпер и дёрнул на себя разбухшую створку; вывалился на незастеклённый балкончик, вдохнул: холодная сырая земля, в конце самом дающая талым снегом. Особый, только в Триста десятом существующий ветер, одуренно пахнуший юностью, прогулянными уроками, днями, проведёнными в не по погоде лёгких тряпичных кедах у чужого подъезда — днями, когда Никита в наивном отрицалове не решался признаться самому себе в собственной первой любви.       — О-д-и-н…       Он разомкнул пересохшие губы, глотнул воздух ртом. И вдруг ощутил привкус такой неожиданный, такой знакомо-позабытый, что панику вышибло из его тела одним махом.       Тело стало лёгким-лёгким, как пёрышко, и лёгкие расправились, наполнившись серебристым невесомым воздухом.       Какая глупость… Хотя, чему удивляться: вернувшись туда, где всё пропитано напоминаниями о ком-то, волей-неволей вспомнишь. И откуда пятно на диване взялось, и кто шкаф сломал, и какой был на вкус тот поцелуй.       Как бисквитное печенье с апельсиновым желе и крепкий чёрный чай.       Никита рассмеялся.       Нужно было пройтись, продышаться. Потому что такая глупость придёт только в дурную голову. А дурные ноги… то есть, голову в холоде, а ноги в покое… короче!       Не дожидаясь, пока отступит остаточное головокружение, Никита решительно направился к выходу, прочь из своей крохотной старой квартирки, в сырую прохладу неласковой майской ночи.       Так ли уж он любил Ангелину, чтобы задыхаться от паники, оставшись без неё? На этот вопрос Никита тактично не отвечал даже самому себе. Но ему нравилось иметь семью. Он любил свою семью. Он мечтал о ней с детства, мечтал быть отцом и мужем, размыто представляя себе, впрочем, кто окажется рядом с ним на идеальной картинке, которую он рисовал в своём юном воображении. Кто же виноват, что, получив желаемое, он оказался неспособен удержать в руках всех журавлей? Кто, кроме него самого?       Никита плёлся по дороге, шваркая подошвами по знакомым с коротеньких штанишек тротуарам. Он шёл, погрузившись в свои мысли, не замечая, куда несут его ноги. Шёл единственной дорогой, в которой был смысл, учитывая все прочие обстоятельства.       Итак, кто виноват? Геморройная академическая карьера, которую Никита не был готов бросить ни за какие блага? Проведённые в обшарпанных аудиториях вечера пятницы, целые субботы, Дни рождения и Новогодние каникулы? Природная забывчивая непосредственность, по вине которой он пропускал годовщины знакомства и свадьбы? Неумение замечать мелочи, не позволившее распознать, как Геля истосковалась по вниманию и заботе? Никита покачал головой; помилуйте, она и не знала никогда, что это такое.       Было так: давным-давно, на далёком-далёком третьем курсе бакалавриата, Никита упал разбитым несчастным мешком под ноги второкурсницы Ангелины, которая только того и ждала, которая подобрала его, потрёпанного и разуверившегося в любви, умыла, причесала, познакомила с папой и за ручку отвела в ЗАГС. А потом, пожив с ним как следует и нажив двоих замечательных детишек, обнаружила, что отношения — это не сделка «пятьдесят на пятьдесят» и не зачётка, которая начинает работать на тебя после того, как ты от души на неё поработала. По крайней мере, отношения с Никитой.       Отношения с Никитой — это… как же она сказала?       — Как обниматься с воздухом, — подсказал сам себе Лисин.       Невесело хмыкнул.       Остановился.       Перед ним, моргая редкими жёлтыми глазками-окнами, свернулся клубком десятиэтажный панельный дом. Перекрёсток, которым кончалась улица Копытова, остался за спиной, а впереди раскинулся оголивший выбеленные зубы каменных урн до рези в глазах знакомый двор.       Обойдя обновлённую недавно нафуфыренную детскую площадку, несмотря на яркое оформление усыпанную бычками и подсолнечной шелухой, Никита опустился на одну из расположенных поодаль скамеек — ещё из тех, стареньких, давно не крашенных, подгнивших. Память услужливо подложила диафильм: вот он, Никита, семнадцатилетний, влюблённый, не чающий души в человеке напротив, стесняется наклониться за поцелуем. На дворе стоит душный летний вечер, и экзамены уже позади, а будущее ещё не настало, и в воздухе пахнет горячей пылью и сливочным мороженым, подтаивающим в Саввиной тёплой руке.       Он коснулся ветхих скамеечных балок, поскрёб облезшую краску, слушая своё ровно, но тяжело стучащее сердце и мерный шум улицы, поджидающей вне двора. Подумал: «Застрял всё-таки».       В прошлом, в дурацких запутанных старых чувствах, в давно потерявших привлекательность подростковых мечтах. И здесь, в мрачном холодном Мурманске, во дворе, где никогда больше не пахло так пьяно, так волшебно и здорово, как в те дни, когда Никита был пацаном, влюблённым в своего лучшего друга — застрял.       — Вот такая ты сопля, — уныло сказал себе Лисин, — как и десять лет назад.       Фонарь у одного из подъездов вспыхнул белым, выхватив из темноты фигуру случайного прохожего, возвращавшегося домой с синим пакетом из местной круглосутки. Его подъезд, отметил про себя Никита, и по глупой привычке уставился на знакомые окна. Разумеется, в них было темно. В квартире Урсеговых давным-давно, с тех самых пор, никто не жил.       Чувствуя себя полным идиотом, Никита взъерошил собственные волосы вконец замёрзшими руками. В тоненькой курточке было невыносимо холодно, и тоскливо было сидеть здесь, ожидая чего-то, что никогда не случится. Он поднялся на ноги, напоследок ласково похлопав лавку раскрытой ладонью, будто говоря: бывай, подруга, не грусти, — и направился в сторону арки. Но краешком глаза, почти даже затылком он увидел вдруг, что одно из окон — его, Саввы, комната! — мигнуло и из чёрного стало жёлтым.       Всё тело пронзило каким-то болезненно-горячим, очень конкретным, только этому месту свойственным ощущением. Никите показалось, что в царящей вокруг зябкой тишине, внезапно проглотившей все звуки, от него с шипением идёт пар. Неверно ступая ослабшими ногами, он приблизился к подъезду, сам не понимая, зачем — вдруг это не он был? Не Савва? Вдруг кто-нибудь снял или купил эту квартиру, вдруг это сосед, зашедший проверить, не прорвало ли трубу, вдруг это постпанические галлюцинации?       Он вытянул руку к домофону, весь дрожа.       Если голос окажется чужим, он просто уйдёт. Ляжет дома спать и забудет о случившемся, как о нелепом сне.       Но если, если только вдруг окажется, что этот человек с пакетом, случайный прохожий, в котором Никита издали не разглядел ничего родного — правда Савва, вернувшийся вдруг зачем-то домой Савва… То — что?       Металлические кубики кнопок легко обожгли подушечки пальцев, когда Никита беспомощно мазнул рукой по домофону. Захотелось взвыть. На дне грудной клетки забурлил истерический смех.       Какая у него квартира?       Будь Никита лет на десять помладше, заорал бы что есть мочи, докричался бы до Саввы — если это правда он — сквозь закрытые стеклопакеты.       Но теперь он не был уверен, что способен на это. Потому что теперь он — разведённый унылый препод местного универчика, в одиночестве подбирающийся к третьему десятку. Печальный провинциальный мужик в немодных джинсах, давно не стриженный, замёрзший и сбитый с толку тупыми, сто лет как утратившими былую сладость подростковыми воспоминаниями.       Глупости.       Никита сжал вытянутую руку в кулак, досадливо сунул его в карман и, нахохлившись, спешно зашагал вон из двора, подальше от призраков и скамеек, постепенно обращавшихся в труху вместе со всем, что когда-то было дорого горячему молодому сердцу.       «Обниматься с воздухом» — Никита тоже знал, что это такое. И ему страшно было снова оказаться в таких объятиях.