Рондо

Маленький полевой госпиталь выглядит скромно, но чисто: в зале под шатром множество коек, на которых лежат раненые, медсестры снуют от одного к другому, меняют повязки, измеряют температуру, а кого-то и вовсе кормят с ложки. Солнечный свет проливается сквозь прорехи и проймы шатра, ловя в сети свои искрящуюся звездную пыль. Сандей тихо входит внутрь, озираясь по сторонам в поисках сестры. Все повторяется. Птица взлетает и падает. Когда-то он уже был в таком же крохотном госпитале, сидел в уголке, прижимая к себе Робин, смотрел на оседающую в солнечном луче пыль, пока медики спасали их раненную после очередной бомбежки мать. И чувство страха в груди было ровно такое же, как и сейчас. Млеющее, стягивающее внутренности, стойкое. Маму тогда спасли. Чтобы буквально через несколько системных месяцев Сандей и Робин окончательно ее потеряли. — Вы ищете госпожу Робин? — спрашивает одна из медсестер. Галовианцев осталось довольно мало, увидеть двоих крылатых в одном месте — большая редкость. Так что нетрудно догадаться, зачем он пришел. За кем. — Да. Медсестра предлагает проследовать вперед, приоткрывает полог шатра, пропуская Сандея в еще одно — уединенное — помещение. В голове проносится тысяча мыслей, одна хуже другой, когда ткань ниспадает на спину и плечи, отрезая импровизированную палату от остального госпиталя. Сначала он видит Робин с перебинтованной шеей, лежащую на кровати. Сердце пропускает первый удар. Потом Робин сонно открывает глаза, замечает его и резко садится. — Брат! Она испуганно подтягивает к себе шерстяное одеяло, будто пытается спрятать повязки. Сандей в два шага оказывается рядом. Сердце пропускает второй удар. Он обнимает ее крепко и в то же мгновение пугается, ослабляет хватку, чтобы не сделать больно, но Робин только крепче обнимает в ответ. Хватается за него, совсем как в детстве, совсем так же, как в тот день, когда мамы не стало. В тот день он решил стать ей вместо мамы. Вместо отца. Вместо всех. — Прости меня, пожалуйста, — сипло говорит Робин. Прислоняется ко лбу его лбом, замирает, прислушиваясь к дыханию, дрожит. И вечность держать бы ее так в руках, чтобы больше никто другой и никогда не мог ни коснуться ее, ни обидеть. Но Сандей неохотно отпускает. Блаженное тепло рассеивается. Он садится на кровать рядом, всматриваясь в понурое виноватое лицо. Что лучше для беззащитной маленькой птички: всю жизнь оставаться в клетке или все-таки воспарить? Робин всегда выбирает второе, такова ее суть. — Не нужно. Ты ни в чем не виновата. — Но… Я думала, ты будешь ругаться, — она криво улыбается и наваждение проходит. Они уже давно не дети. Хотя ему, конечно, и правда отчитать бы ее сейчас, отругать, как требует того роль старшего брата и главы клана. — А смысл? — Но Сандей только улыбается. — Твоя боль от этого станет меньше? Или, может быть, это убедит тебя вернуться? Он вздыхает, качая головой. Сандей знает, что Робин не изменится и не изменит своего решения, что бы он ни говорил. О чем бы ни просил ее. Она все так же будет путешествовать по миру, устраивать благотворительные концерты, пытаться помогать людям и детям, попавшим в беду. Все это будет повторяться раз за разом. Десять раз. Двадцать. Сто тридцать семь. — Самое главное, что ты жива. Все остальное для меня не имеет значения. И что он может сделать тогда, чтобы ее защитить? — Однако я собираюсь забрать тебя отсюда немедленно, и рассчитываю, что ты не станешь сопротивляться. Она еще слаба. Хоть бинты светлы, а рана от пули уже заживает, Робин после перенесенной операции выглядит истощенной, поэтому ей нужен покой и реабилитация отнюдь не в военном госпитале, куда в любой момент может прилететь шальная ракета. — Не стану, но… — она немного отпячивает губы, натягивая маску несерьезности, — скоро полдник. Тетушка-кухарка здесь делает такие вкусные пуддинги, клянусь, я не пробовала вкуснее ни в одном уголке вселенной, где мне удалось побывать. Сандей вздыхает. В детстве у него и самого была слабость к сладкому, но вряд ли Робин так нужны сейчас какие-то сладости. Тогда зачем?.. — Полежи со мной. Всего два часа. Здесь нет ни Семьи, ни тех, кто заставит соблюдать приличие, правила этикета, здесь не нужно вести себя сдержанно. Они не оставались вместе наедине уже настолько давно, что воспоминания кажутся сном. Приятным, зыбким и мимолетным. Сандей забирается к ней под одеяло, скинув с ног туфли. Робин ложится ему на плечо. Вздрагивает от боли сначала, потом устраивается удобнее, складывая крыло под щекой, и улыбается, прикрывая глаза. Он легонько касается губами ее лба. Ему тоже больно. Ее боль — его боль. — Расскажи мне что-нибудь, — устало просит Робин. Ей пора отдыхать. Наверное, было бы уместно рассказать какую-нибудь сочиненную на ходу сказку о звездах и созвездиях, как он делал это когда-то в детстве. Что-нибудь милое и смешное, чтобы сначала развеселить, а потом убаюкать. Но в голову не идет ничего, кроме жутких строчек старого стихотворения: — «Как-то в полночь, в час угрюмый, полный тягостною думой», — мягко начинает Сандей, — «над старинными томами я склонялся в полусне». Он вспомнил это стихотворение, пока летел сюда. Ночные часы перелета и неизвестности убивали, вселяя благоговейный ужас. Хоть господин Древ и сказал, что Робин сделали операцию и все должно быть нормально, Сандей все равно не мог обрести покой. Его мучали мысли, что ей станет хуже, что нападет кто-то еще, застрелит, отравит, добьет, — а он не успеет. Не спасет. — «Грезам странным отдавался. Вдруг неясный звук раздался, будто кто-то постучался — постучался в дверь ко мне». Нежная рука Робин обнимает его, ложась на грудь. Дыхание ее становится все тише и медленнее. — «Это, верно, — прошептал я, — гость в полночной тишине, гость стучится в дверь ко мне». Робин быстро проваливается в дремоту, Сандей чувствует это, его тело и слух на инстинктивном уровне улавливают малейшие изменения. Она всегда легко засыпала, когда он что-то рассказывал, и уж тем более легко засыпает сейчас — обессиленная и изнеможденная своей болью и травмой. — «Ясно помню: ожиданье, поздней осени рыданья»… — голос все тише и тише, уже практически превращается в шепот. — «И в камине очертанья тускло тлеющих углей. О, как жаждал я рассвета, как я тщетно ждал ответа. На страданье без привета, на вопрос… о ней, о ней». Сандей закрывает глаза, стараясь сделать выдох ровным, но все равно дрожит. Она рядом, в безопасности, она жива, но почему же ему все равно так больно и страшно тогда? У Сандея никогда не было большей мечты, чем сделать Робин счастливой. Ее желания — его желания. Это обычное дело для близнецов. Он отпустил ее с Пенаконии, потому что так она того хотела. Его маленькая птичка просила свободы, разве мог он ей отказать? Как бы ни было больно от этого, как бы сильно не хотелось оставить ее в безопасности — в клетке, — Сандей все равно отпустил, перешагнув через самого себя. А теперь жалел об этом решении каждой частицей тела и души. Мир слишком жесток и опасен к таким наивным и добрым людям, как Робин. И несмотря на все мечты изменить его, у нее никогда это не получится. И не получится у него. Ведь как искоренить всю боль и зло, жестокую людскую породу, алчущую до денег, власти и славы? Как избавить мир от войн и страданий? Как? Для этого недостаточно силы одного человека. Даже двух. На это способна только высшая сущность, эон — давно позабытый людьми. Все, что он может, это молиться, взывать к Ее благодати. Попытаться пробудить Ее от вечного сна. Чтобы Робин больше никогда не пришлось помогать кому-то. Защищать. Закрывать собой. Ведь если кто-то и должен собой жертвовать, то только он — ради нее. В этот день Сандей впервые думает о том, что Эна — ключ к решению всех проблем. Он вспоминает старое детское обещание, клятву на мизинчиках. О мире, где все люди счастливы и есть небо, полное звезд, которым никогда не суждено погаснуть. Если нельзя изменить мир, то почему бы не попытаться создать новый? Сандей стремится к этой цели, он старается сделать единственный подвластный ему мир — Пенаконию — как можно более безопасной и доброй. Полной счастья, безмятежности, любви. Чтобы хотя бы там не было места ни убийствам, ни боли. Ради Робин. У него грандиозные планы и есть готовое решение, но Сандей немного сомневается. Правильно ли то, что он собирается сделать?.. А потом, спустя время, все опять повторяется. Робин тогда спасли. Чтобы буквально через несколько системных лет Сандей окончательно ее потерял. На сей раз ему гораздо страшнее, чем когда-либо раньше. Робин лежит в Чаше сновидений, безвольно склонив голову набок. Грудь расчерчивает уродливый узор, смертельная рана. Не открывает глаза, не вскакивает, пытаясь спрятать раны свои от него руками. Нет. Она погибает — лопается, словно мыльный пузырь прямо у него на глазах. Сандей смотрит чужое воспоминание, пересматривает раз за разом и никак не может поверить. В мире, где он всеми силами старался искоренить Смерть, Робин все-таки умерла. Даже не от шальной пули во время очередного выступления, не от руки завистника, а прямо здесь, под защитой своего брата. Все рушится и теряет смысл, остается только желание отомстить. Уничтожить виновника, разрушить весь его мир на корню. И даже когда Робин все-таки оказывается жива, лучше Сандею от этого уже не становится. Пережив ее смерть один раз, он проходит свою точку невозврата. — Робин… Они встречаются на улице Рифа потока сновидений — это самый глубокий уровень Мира грез, земля обетованная, откуда, как всегда думал Сандей, не бывает возврата. Робин оборачивается, стоит впереди совершенно живая, настоящая. Сандей точно так же, как и в госпитале, подходит к ней будто в бреду. Отказывается слушать оправдания, успокаивает. — Брат! — восклицает она, стыдливо пряча лицо крыльями. — Не надо слов. Главное, что ты в порядке. На сей раз он даже не позволяет себе ее обнять. Птица взлетает и падает, снова и снова. Но что, если следующее падение все-таки станет последним?.. Медлить больше нельзя. Пора откинуть все сомнения и сделать то, что до́лжно. Потому что если Сандей опять ее отпустит, Робин все-таки, наверное, погибнет. Окончательно. Этот мир пожрет ее, выплюнув только нимб и голые кости. Сандей не может допустить повторение этого еще раз. За жизнь ее он готов платить любую цену. Все, хватит, птичка, налеталась. Сандей делает взмах рукой, возводя для нее самую лучшую клетку.

«И вокруг тебя стеною тишина разлилась вдруг, Ворон радостью гнилою вновь дурачит, милый друг, Мира бедствия, невзгоды видел много, без прикрас, Сердце твёрдо и готово быть решительным сейчас. «Лжец! Она совсем не видит мира бедного сего!» Ворон смолк, и воцарилась тьма — и больше ничего».