Без лишних слов

Несколько сибирских городов пронеслись цветными вспышками, будто в мгновение ока одна сменяла другую. Глеб уже потерял счёт времени и километрам. Привычная туровая боль в теле, тяжелая голова, мутный от алкоголя рассудок и неугасающий кураж после выступлений. Хотя раз на раз не приходился. Он помнил, как после первых серьезных выступлений, после аплодисментов почему-то уносил за кулисы горькие слёзы. За отдачей и чувством нужности накатывали неконтролируемые эмоции. Вынужденность побыть наедине и выплеснуть оставшееся.. Бичевать себя, пока пульс не придет в норму, возвращая назад кривую картинку мира. Прятать хрупкость под нарощенные доспехи и идти улыбаться, выпивать к товарищам по группе. Как-то так. Что-то из этого юношеского ритуала осталось и царапало душу по-прежнему. Вадик. За него привычно прятаться, как в детстве. Ночи с ним всегда были чем-то родным, приносящим спокойствие. Связь, которая казалась больше похожей на сплетение корней, правильной, укрепляющей. Вадик переменчивый. В последние годы Глеб замечал, какие они всё-таки разные. И ссоры, такие же привычные, стали ощущаться острее. Одиночество подбиралось водой к открытым шлюзам, готовясь затопить. Вот и сейчас.. Вереница пресс-конференций, интервью с дурацкими, одинаковыми вопросами.. "Наркотики, песни о смерти, жены, вдохновение..."- что там ещё? "Какие сигареты вы курите?" - что-то новое, но бессмысленное, не вызывающее ни интереса ни эмоций. Концерты были отдушиной, возрождением, но после них – знакомое самобичевание. Глеб стоял у пыльного окна в темном загашнике, обозначенном гримеркой и ломал одна за другой те самые сигареты. Из форточки дышало морозцем. В такие моменты только мысленно связывать ускользающим рассудком сигареты со взлетными огнями. Чудоковатая мечта улететь. Ни внутренний художник Самойлова, ни наркота, толком не расправили этой мечте крылья – только музыка щекотала их ветерком... Кто-то выдохнул ему в плечо. Он резко вздрогнул и выронил сигарету куда-то в темень. Жест, просящий огня. Кивок в благодарность. Молчание. – На душе гадко? - яркие в полутьме обеспокоенные глаза. Глеб без лишних слов кивнул. "Без лишних слов" - это впринципе описывало их странноватое общение. А каким ещё может быть общение с узнаваемым с юности силуэтом, стоящим последнее время с ним за кулисами, на одной сцене, в дороге, у пыльного окна в какой-то глуши.. Как ещё общаться с кумиром юности, знакомым с пластинок? С уверенным, мудрым человеком, который относится к нему отечески. Он с глубинным спокойствием выслушивает глебовы жалобы на жизнь, наблюдает буйства эмоций. Смотрит так, что становится стыдно за себя. Смотрит на него с пониманием, но не с жалостью; серьезно или с теплотой. Скорее всего, он в момент читает людей, чувствует внутреннее состояние каждого. Потому что сам через многое прошел, потому что у самого болит душа. Поэтому он молчит. И слепит прямым взглядом.. Улыбается, обнажая, в знак понимания и свои "трещинки", свою боль. Глеб почти и не думал, что там на душе у этого человека. За две недели в дорогах и на сцене он впитал непривычно достаточно чуткой поддержки. Поначалу такая забота даже напугала. Но разговоры на темы, не тревожащие больше никого вокруг и теплое, внимательное отношение Кинчева к нему, сделали своё дело. Человек стал распознаваться как "свой". А такого общения, видимо, Самойлову не хватало.. Кинчев смотрел с беспокойством, оттергивая большую руку над его непослушными кудрями. Он смотрел со смехом или укором, когда Глеб входил в праздное состояние.. Так смотрят отцы на сыновей-подростков. Они всё чувствуют – и перегар, и красные щёки и довольно-виноватый взгляд. Они всё понимают. И смотрят, оттеняя волнение, так же, как и он. Недели две назад Глеб сразу стал называть его по имени – Костей. Хотя вокруг давно только ленивый не отмечал седину, считая это поводом прицеплять к имени отчество. Глеб чувствовал себя с ним неловко. Снова ощущал себя самым младшим – как с братом, в семье, в группе.. Даже почти в тридцать лет. Видимо, это с ним на всю жизнь. Но Константин не собирался смеяться, принижать. Наоборот – заступался, когда видел нужным, считался с его мнением, иногда даже более, чем с мнениями остальных.. На Глеба такое поведение свалилось неожиданным подарком, с которым он не знал, как обращаться. Он начанал вести себя с ним, как с отцом, которого у него почти не было. Кинчев выпускал дым изящно. Но иногда задумывался и чуть фыркал. – П-ф-ф.. Чего? Улетаешь опять,... - видимо, у него на языке вертелось какое-то домашнее обращение.. Голос окутала нежность. Глаза Глеба наверное были большими и голубыми, как у увидевшего подарки под ёлкой пятилетнего ребенка, поэтому Кинчев усмехнулся уголками губ. Глеб разучился, похоже, подбирать слова. Но собеседник их и не требовал. Так бывает, когда обоим всё как-то понятно и между строк. От такого понимания горько, поэтому двое молчат, выдыхая дым на тесном подоконнике. Теплая рука хлопнула по плечу.. Взгляд напротив источал беспокойство. Губа непривычно поджата. Он молчал и смотрел, опуская взгляд в пол. – Ты, слушай, Глеб.. - тон голоса сменился с шутливого на серьезный. Хрипотца в голосе трещала, как радиопомехи, побуждая настроиться и прислушиваться. – ..Ты умный парень. Глупости это всё, ты сам говорил. Запутался. Страдаешь.. А душа-то всё равно.. – туда! - он показал наверх и затянулся.. – Душа-то всё равно тянется.. И вытянет.. из всякого дерьма. - Взгляд наполнился горечью и ..страхом? Глеб опустил глаза вниз, от какого-то неясного, естественного стыда. И понимания хоть крохи той боли, которой с ним пытались поделиться.. Придавить и похлопать по плечу, мол, живи с этим теперь, как и раньше. А "как раньше" уже не получится. – Все вот хотели летать, понимаешь.. И улетели.. Все, кто был чище душою, сердцем мягче.. кто хрупкий, но сильный этим.. Цой вот, Майк.. СашБаш... Спел сам про черные дыры и улетел. Я, думал – я следующий, а куда мне.. Понимаешь? – И я бы, блять, мог бы сберечь, хоть немного.. Не мог бы, конечно.. но как без них? Все молодые. Куда летят?! Да к Господу.. Чистые, как свет.. - он делал урывками паузы. Глаза в темноте казались слишком яркими, смотрели сквозь тень, снег и фонари за окном. Изнутри раскалывало. – ..Но больно мне, понимаешь? Все друзья, кто были.. Остальных я сейчас всё жду, что отнимут, да милостив Господь. Но это ладно, .. Они встретились одинаковыми, ошарашенными болью, пустотой, пристально мерцающими взглядами. – Я за тебя боюсь. - Он сжал руку на глебовом плече и посмотрел в самую душу так, что Глеб ощутил скорбь, страх и боль этого нерушимого человека. – Ты парень тоже ведь.. не отсюда. Отдаёшь себя, сам весь в ранах. Ну правда, мученик. И пишешь такое. - Он крепко сжимал его руку, проводя пальцами, по-отечески приобнимая. – Я раньше думал, ты просто балбес, тоже пляшешь под дурь всякую.. Но ты что.. Ты весь израненный ходишь, последние крохи людям кидаешь. Ещё и мечтаешь, как эти..: "..просто очень интересно, как они себе летят.." – А душа болит у тебя. Всё это в дерьме.. И я тебя понимаю... Кинчев обнял его, вжал в себя, так, что не оторвать. Глеб вжался куда-то в широкое плечо, в шею, в грудь, где билось тревожное сердце. Ему уткнулись и нервно дышали в кудрявую макушку, теребили серебристый свитер. Сковывали объятиями так, чтобы впиталась вся боль, тревога, нежность, забота. Крепкие руки не оставляли сквозняка одиночества, заглушали боль.. В шею нелепо упирался прохладный крест, на макушку, кажется, капали скупые горячие слёзы. И Глеб тоже, как мальчик, вдруг затрясся в искренних рыданиях, вдыхая, выдыхая, оставляя влажный след. Запах сигарет, полынного отчаяния и ласки окутал, пропитал всё вокруг. Оба закрыли глаза, пропали на какое-то время, растворившись в тягучем моменте. Только синхронное дыхание, дарящее забытое спокойствие. За окном в темном пространстве, в лучах фонарей свободно кружили белые хлопья. Из форточки поддувало. Было в этом что-то космическое. – Т-ш-ш.. Не бойся.. Что ты.. - Константин заглянул в мокрое лицо, с прилипающими к коже прядями. – Ты только.. не сдавайся.. Ты справишься. Глеб зажмурился, пытаясь спрятаться. На веки успокаивающе подули. Теплые ладони погладили плечи. Наконец было всё, как надо. Нужно было выпустить боль, высказать то, что тяготит. Ведь люди так непохожи, поэтому обычно плачут в одиночку.. Глебу почему-то хотелось верить всем тихим словам этого хриплого голоса. Верить, что его понимают, что он не один. Хотелось ещё прижаться к сильным, уставшим рукам и дышать ровно. Что он и сделал, вызвав теплую улыбку на чужом лице. – Ничего не бойся только.. И не дури.. Хотя я ж знаю, будешь.. - он легко выдохнул в макушку Самойлова, передавая своё спокойствие. Глаза щипало, сердце всё ещё билось о грудь, веки потяжелели и клонило в сон. Глеб тоже улыбнулся, наполняясь теплом, какой-то силой, обнимая благодарно. Чувствуя, как в его неуклюжих руках расслабляется этот сильный человек. Он зажмурился, запоминая безмятежный момент.. "Вот сейчас наверное можно было бы оторваться от земли и полететь.." - пронеслась в пустой тяжёлой голове мысль. Глеб сжал крепкую руку в своей и прошептал: – Спасибо.. Его обняли ласково, ещё сильнее. И фигуры у старого окна снова слились в один силуэт. Оба были погружены в спасительное единение, чувствовали, как в этот момент рождалось что-то нужное и родное. Нужное именно сейчас. В мягких руках, благодарно обнимающих чужую спину, в сильных ладонях, боящихся выпустить теплый свитер и россыпь кудрей. Соляной привкус слёз, дыхание с горечью дыма. И растворённые в понимании ненужные слова.