Наполовину Бог, наполовину Дьявол.
Саша никогда не ответит на вопрос, куда и как его вообще занесло — сам не знает. Наверное, что-то смыслящие в жизни люди начнут делать выводы и рассказывать про его детские травмы, сокрушаться и высказывать очевидный, в общем-то, факт, что с ним что-то не так. Правда, он и так в курсе — человек, у которого всё хорошо с головой, вряд ли будет называть себя Истинным Спасителем, разрабатывать собственную божественную теорию и выстраивать буквально культ собственной личности. У тех, кто в порядке, иные приоритеты — они получают образование, обзаводятся семьями, рожают детей и мирно трудятся на благо государства. Он не из таких. Ему, наверное, просто спокойно не живётся. Со своих примерно двадцати пяти так точно. Именно тогда, кажется, он, молодой актёр неудавшийся, психологией начинает увлекаться и каким-то образом на информацию о сектах натыкается. Поначалу просто интересно и нравится, потом увлекает, а потом, годам к тридцати уже, окончательно формируется в чёткое: а я чем хуже какого-нибудь Чарльза Мэнсона? И он решает наконец, что ничем. Первым его слушателем становится Димка, парнишка молоденький, который ему татуировки набивает. Он на всякой эзотерической и религиозной теме повёрнут, и Саша об этом знает, поэтому понимает заведомо, что в лице Димы себе поддержку найдёт. И выходит так, что в истоках секты собственной как раз они двое становятся. Дима парень творческий, умный, поэтому концепцию продумать у них удаётся достаточно быстро, элементы веры христианской причудливо с дьяволопоклонничеством переплетая. У них и молебны, и жертвоприношения, и оргии ритуальные. Потом Саша обрастает полезными связями. Во многом благодаря Диме, конечно — тот личность более чем социальная, да и некоторые знакомства в полезных для них кругах более чем имеет. Собираются первые адепты, и Саша провозглашает себя Истинным Спасителем, а Дима становится первым его Апостолом. Первым из чёртовой дюжины. И ведь пока что всё совершенно ровно идёт, о таком и мечтать не приходилось — Саша упивается властью своей вовсю, денег гребёт немерено, начинает понимать наконец, что все эти истории про то, что люди все деньги свои в секты отдают, не ложь совсем, а правда самая настоящая. Саша счастлив, пожалуй, всем доволен и слабостей никаких не имеет; у него адептов, за него умереть готовых, по всей России масса, да и под Москвой община, где человек двести самых верных последователей проживает, и приближённых чёртова дюжина; у него накопления на разных счетах больше миллиарда составляют, машина новая, вилла в тихом коттеджном посёлке на Истре миллионов за сто пятьдесят без учёта ремонта, квартирка трёхкомнатная на Патриках, где он не появляется даже, в общине чаще ночевать предпочитая, — и, казалось бы, что ещё для счастья нужно человеку? У него есть власть. Его уважают. Его боготворят. Это, в общем-то, нравится, и он понимает, что актёрский и курсы по психологии прошли для него не зря. Только вот мало ему — хочется расширять влияние и получать ещё больше денег, которые несут наивные адепты, продавая без задней мысли квартиры ради искупления грехов или перенесения апокалипсиса на более поздние сроки. И, конечно, он знает прекрасно, что это нездорово, и после общения с ним любой психолог повесился бы к чертям собачьим. Трижды плевать. Слабостей нет, помимо одной. Одной-единственной. Олег. Олежа. Его родной младший брат. Точнее, по определению кровный брат. По факту — с братьями таких отношений не бывает и быть не должно. Единственный, пожалуй, к кому Саша не обрёл холодное безразличие за все эти годы. Точнее, напротив, единственный, к кому Саша смог что-то почувствовать. Тёплое, странное, неправильное. Любовь, только не такая совсем, как положено брата родного любить. Олег другой совсем, не такой, как Саша. Более светлый, более открытый, жизни радоваться может до мелочей, манипулировать другими не умеет даже. Олег прямой почти по-детски, непосредственный, честный. Олег, наконец, сильный очень и красивый до невозможности, и Саша тащится, как девчонка в пубертате, каждый взгляд ловит, каждое касание. Только рядом с ним он может позволить себе быть просто Сашей, Сашенькой, любимым, родным. Может быть любящим и заботливым, нежным, преданным. Но ещё приятнее другое — быть покорной сукой в рукахЯ могу быть твоим раем или могу быть твоим адом.
Каждый вечер в общине в ожидании Олега проходит. Он к сектантским делишкам старшего брата отношения не имеет совершенно никакого, находиться ему здесь незачем вовсе, за исключением тех моментов разве что, когда он к брату старшему на ночь приезжает. Приезжает, чтобы наутро исчезнуть, как дым сигаретный. Чтобы снова наедине оставить с путаницей в голове. Олег редко появляется трезвым — куда чаще либо с амброзией алкогольной во все стороны, либо с побелевшими от кокаина ноздрями. Саша знает, что образ жизни у брата разгульный достаточно, денег на тусовки с избытком хватает, потому что сам он младшего обеспечивает; и он, конечно, за Олега переживает, но тот уже все его слабости знает прекрасно, понимает и чувства его болезненные до самой глубины, ласками своими каждый раз успокаивает, сам лезет под руки, как кот мартовский. И Саша, конечно, ему в любую секунду покориться готов, что бы он такого ни сделал. Пожалуй, Олегу он даже то готов простить, за что другого убил бы без промедления в самом что ни на есть буквальном смысле. Он не знает даже, по какой причине — за то, что Олег единственный может удовольствие такое дать, или за то, что он просто брата до невозможности любит. С ним хорошо до безумия, без него — до безумия плохо. И это помешательство, наверное, сумасшествие какое-то, но Саша Олега каждый день ждёт верно и преданно, пытаясь лишь мысли неприятные отгонять подальше и по минимуму о том, где он и с кем сейчас, думать. Когда его рядом нет, мысли только о нём в голову идут, и Саша ничего с этим поделать не может. Не может, впрочем, и Олега в чём-либо ограничить — права морального на то не имеет, хотя хочет очень. Хочет, чтобы Олег таким же преданным ему был, рядом всегда находился, чтобы руки сильные только его ласкали, чтобы лишь он один вправе был еле видный шрам над губой целовать. Саше в ту ночь не спится отчего-то, как и в любую другую; он один в большой зале находится, где жертвоприношения проводятся. Почти каждую ночь он здесь проводит — ждёт, как у моря погоды. Одному плохо до трясучки, и он уверен, что лишь один человек способен ему помочь. Саша окидывает взглядом помещение, едва свечами освещённое и травами пропахшее, и думает, как же тяжело самому для людей фигурой божественной быть и не иметь возможности что-либо попросить. Смысла не имеет — Высшие силы от него наверняка с его сектантскими штучками отвернулись. Если бы не этот факт, он помолиться бы сейчас не против, чтобы поскорее с Олегом увидеться, чтобы приехал он. В отголоски мужских шагов в сводчатом коридоре он вслушивается с желанным облегчением, зная уже наверняка, кому они принадлежат.Я могу молиться за тебя, а могу наслать заклятие.
Олег прямо на алтарь жертвенный усаживается размашисто, Сашу за талию к себе тянет, рядом усаживает, выбора не оставляя совсем — как-никак сильнее во много раз, — обнимает сразу. Саша расслабиться в руках родных пытается, но волнения, в голове засевшие, покоя не дают. — Ты… нетрезвый? — вопрос робкий — Саша вообще задавать его не хотел бы. Олег явно либо пьян сейчас, либо под наркотиками — иначе, он просто уверен, не приехал бы к брату в такое время, не ластился бы открыто так. — Неважно, Сашуль, — Олег в изгиб шеи целует небрежно, по талии ладонью выше ведёт, оглаживает. Он долго запрягать не любит — приезжает, чтобы получить своё, всегда сразу к делу переходит, ясно даёт знать, что ему нужно. — Или поговорить хочешь? Разговаривать не хочется — хочется хватку крепкую на талии и бёдрах чувствовать, под руками горячими гнуться, имя родное выстанывать срывающимся голосом, чувствовать его хочется. Каждое касание разрядом тока по нервам оголённым ощущается, и Саша понимает, что удержаться не сможет снова; взгляд отводит, бёдра сдвигает зажато, просит сдавленно, скорее для порядка и остроты ощущений, чем из желания что-то прекратить взаправду: — Не сейчас же, Олеж. Олег вплотную почти придвигается, за шею хватает бесцеремонно и резко, воздух на мгновение перекрывая, к себе на колени затягивает, так, чтобы лицом к нему и ноги раздвинув пошире, и свободной рукой за талию в себя вжимает, уха губами касается, мурашки по всему телу запускает: — Брось, Саш. Я же знаю, чего ты хочешь. Меня не обманешь. — Не чего, а кого, — шепчет Саша, почти что пульсирующей на шее голубоватой венки губами касаясь. Его в жар бросает, он крепче в плечи брата вцепляется, виснет безвольно, сильным рукам на своей талии подчиняясь. И тот правила игры принимает немедленно, без лишних слов — они им не нужны давно уже. — На колени, — голос Олега в каменных сводах эхом отдаётся, звучит гулко, неестественно как-то, от камня ледяного отталкивается. Среди безжизненных каменных стен удушливо пахнет какими-то травами, а от Олега, что снова в опасной близости находится, тонким душком древесных благовоний наподобие пало санто сквозит. И этот запах дурманит до мурашек, Саше голову кружит. Кружит лишь потому, что конкретному человеку принадлежит, тому-самому-на-всю-жизнь-единственному. Саша на колени перед ним падает буквально, прямо на пол холодный, не заботясь о том, что непременно синяки останутся. Руками пока не прикасается, любуется только с благоговением и покорностью тихой, снизу вверх из-под ресниц робко поглядывая. Олега просто так трогать нельзя, пока он сам не попросит или не прикажет — Саша это чуть ли не осквернением считает; Олег — святыня чище любой иконы, а в Саше без тьмы не было бы света. И от этой иллюзии идеальной святости его ведёт больше всего.Я не буду притворяться, что сопротивляюсь искушению.
Олег приближается, руку тянет, и Саша подбирается весь, готовый принять абсолютно всё, пожалуй. Олег касается невесомо, по щеке ладонью ведёт мягко, едва кожи касаясь. И Саша понимает прекрасно, что ласка эта обманчива, но всё равно ведётся, подставляется покорно, разрешает внезапно и властно двумя пальцами за подбородок ухватить, заставляя голову поднять, чтобы взгляд снизу вверх получить. Он знает, что Олегу это нравится, а самому и в жизни власти за глаза хватает, так что поддаться хочется, подчиниться, принадлежать полностью. И оба понимают прекрасно, чем это кончится. — В глаза мне смотри, — Олег тихо, почти шёпотом говорит, но настолько властно, что аж до дрожи прошибает, большим пальцем ведёт по нижней губе небрежно, надавливает слегка. И Саша послушно смотрит. У Олега зрачки тёмные, как две луны, и бездонные, как омуты, расширенные сильно, до жуткого, и почти полностью радужки перекрывают — и если складывать всё в единую картину, понятно становится, что он опять не в себе. Они обязательно поговорят об этом позже, но только не сейчас. Сейчас, прямо вот сию секунду, важнее другое — Саша позволяет себе утонуть в зрачках безумных и еле видных серых, как океан пасмурный, радужках, прочувствовать проникновенный взгляд, до глубины души пронзающий. — Вот так, — произносит Олег одними губами почти, пальцем чуть сильнее надавливает, и Саша в рот его вбирает покорно, позволяет по дёснам касанием пройтись, язык огладить, касание резко прервать, в глаза при этом по-прежнему глядя и пытаясь реакцию до мелочей считать. — Умница. Рука Олега повелительно на затылок опускается, давит осторожно, но настойчиво, и Саша к бедру его льнёт, через одежду даже тепло ощущает неимоверное, что трепетать заставляет. Олег надолго в такой позе задержаться не позволяет, ближе к паху рукой направляет, вжимает крепко, чтобы шеей даже пошевелить лишний раз не мог. Саша выдыхает негромко, всем телом содрогается, будто сквозь него разряд тока проходит, руку тянет осторожно, проводит по члену уже напряжённому через ткань; он не смотрит, но чувствует на эвфемерном уровне, что Олег усмехается самодовольно, вопрос больше риторический задавая: — Знаешь, чего хочу? Саша знает, конечно; расстёгивает брюки чужие неспешно и член сжимает сначала сквозь тонкую ткань, а потом уже, немого одобрения дождавшись, бельё приспускает и головку губами обхватывает, языком обводит, чувствуя, как Олег от прикосновения влажного вздрагивает, шею сзади пальцами сдавливает ощутимо. Колени саднят, от хватки железной на загривке больно, но боль эта приятная до одури, будто костёр внизу живота разжигает. — Глубже бери, — голос у Олега хриплый, грубоватый, сердце быстрее биться заставляет. — Я знаю, ты можешь.Ты смотришь на меня, как на откровение.
Саша взгляд поднимает на него, смотрит из-под ресниц дрожащих, губами член пульсирующий плотнее обхватывает, вверх ведёт уже более напористо, с нажимом, горло расслабляя. Олег голову запрокидывает, выдыхает протяжно, и взгляд у него совсем поплывший уже, расфокусированный почти, разве что зрачки огромные дыру всё ещё выжечь способны. Саша сильнее ртом на член насаживается, взгляд не отводя по-прежнему, а потом резко до основания почти в рот берёт, задерживает, языком с головкой играя и видом Олега с откровенным садизмом наслаждаясь — того потряхивает ощутимо, плавит от касаний к возбуждённой плоти. Определённо, думается, в покорности есть своя прелесть. В покорности больше возможностей для власти, чем в грубой силе. И Саша пользуется этим активно, глаза прикрывает, снова губами по члену мажет, ласкает, вылизывает, артерии проступающие языком обводит, старается как можно приятнее сделать, потому что его резкий прилив нежности к Олегу накрывает. Слишком хорошо всё-таки, чтобы быть реальным. Приятная тяжесть члена на языке такой правильной кажется, как ничто и никогда. И это, пожалуй, единственное, что ещё как-то заставляет в сознании находиться. — Красивый, — исступлённо шепчет Олег, в волосах его пальцы путает ласково и сумбурно, гладит, скулы кончиками пальцев очерчивает. — Хороший такой… Мой. Саша хочет ответить — твой, но вместо этого лишь глаза жмурит, снова глубже член в глотку пропускает, языком по уздечке ведёт, заставляя Олега на стон тихий и хриплый сорваться, в пряди короткие на затылке вцепиться крепче; Саше плохо-хорошо, он физически удовольствие чужое ощущает буквально и от собственного возбуждения умереть готов буквально. Он пальцами Олегу косточки бедренные сдавливает судорожно, до костяшек белых, чтобы меньше соблазна было себя рукой ублажить — знает, что Олег такое не любит. Олег млеет, плавится окончательно, с ума сходит, снова стонет сорванно, ноги раскидывает сильнее и сам бёдрами вперёд подаётся, в рот податливый толкается. Саша язык к члену его вплотную прижимает, не двигаясь почти при этом, Олегу темп задавать позволяя. — Посмотри на меня, — Олег явно на пределе уже, но тон у него даже сейчас приказной, и Сашу снова ведёт. Он глаза на брата поднимает, смотрит открыто, прямо, совсем расслабляется, позволяя головкой чуть ли не самое горло задеть и ещё раз поглубже в рот горячий толкнуться — болезненно слегка и сладко до одури. Сладость становится запредельной, когда Саша послушно сглатывает семя, и Олег, грубо притягивая к себе за подбородок, дарит почти целомудренный поцелуй.Я толкаю тебя во тьму, чтобы вытянуть на свет.
— Интересно, как бы отреагировали твои адепты, если бы я им рассказал, что трахаю их бога, — Олег, довольно быстро от оргазма отошедший, брюки застёгивает и смеётся тихонько. Сашу его голос чарует — аж колени, и без того слабые, сильнее дрожать начинают. — Фу, как грубо, Олеж, — он решает брата отругать шутливо, вида не подавая, что изнутри содрогается весь от каждого слова. — Так уж и грубо. И Олег к себе привлекает, снова на колени свои усаживает, за бёдра ближе притягивает, по шее носом ведёт. Объятия у него крепкие, собственнические настолько, что у Саши аж мурашки вдоль позвоночника бегут от осознания, кому он принадлежит. Запах пало санто обволакивает с головой, окутывает, собой пропитывает, а кудри каштановые щекочут легко, невесомо почти. — Сашенька, — тянет Олег хрипловато куда-то в губы почти, дыханием опаляя, к себе ближе прижимает. — Любимый мой… И целует жадно и резко — почти вгрызается, за шею придерживая и сдавливая ощутимо. Сильнее урагана. Ярче фейерверков. Жарче пламени. До искорок в глазах. Внутри всё переворачивается. Саша понимает, что об этом весь вечер мечтал. Это для него самое важное, сакральное, как молитвы ему для его последователей. — Не уезжай, Олеж, — просит Саша, по губам, поцелуями разгорячённым, подушечками пальцев, проводит осторожно. — Не могу без тебя. Олег крепче к себе прижимает, в плечо носом уткнуться заставляет, к виску касанием нежным жмётся, обещает: — Я останусь. Навсегда останусь. Никуда от тебя не денусь больше, Сашуль. И Саша в кои-то веки ощущает себя нужным, в плечи широкие дрожащими пальцами вцепляется, запахом родным наслаждается наконец сполна. С Олегом рядом будет гораздо лучше, и вероятность сойти с ума в несколько раз уменьшается. Правда, всё ещё не сходит на нет. Ведь каким бы любимым и любящим Саша ни был, он всё ещё не в порядке.Наполовину Бог, наполовину Дьявол.