𝚍𝚎𝚛 𝚑𝚊𝚜𝚜.

все началось на войне, там и должно закончиться. он - русский солдат, закованный в кандалы собственного сознания. он - Николай Ивушкин, и он не помнит, когда плакал в последний раз. его зубы сводит, но далеко не от холода - в Чехии в это время года тепло, солнечно. воспоминания мелькают перед глазами: вот он снова на прохладном полу, расположился между своих товарищей, но ему в который раз не спится. вот он ворочается, задевает пяткой лодыжку соседа, уже не помня, кем был тот случайный сосед, ведь каждый раз ложились по разному. свет бьется через тусклое стекло корпуса, в котором они живут. вернее, не живут. каждый день выносят мертвых, каждый день складывают трупы в одно место, похожее не то на подвал, не то на погреб. и каждый чертов день похож на кошмар, тот, что любой человек в здравом уме и при мирном небе не пожелал бы даже заклятому врагу. Ивушкин пожелал бы. немецкие офицеры здесь - конкретные мрази, как и везде, как и всегда с начала войны. и он так хочет перегрызть глотку каждому из них. перестрелять, переехать танком, перерезать, сжечь. слышать их крики, отчаянные вопли и мольбы. слышать треск их костей, последние несколько ударов их черствых, пустых сердец. он не считает их людьми. немецкие солдаты - те, кого он ненавидит. и ненависть эта чистая, крепкая, всепоглощающая. его зубы сводит не от холода, а от ненависти. он стоит над штандартенфюрером, которого готов растерзать прямо сейчас. но Николай - человек другого склада ума, его сделали из другого теста. даже если война изменила его, те самые черты его характера дойдут с ним до самого гроба. он был, есть и будет таким всегда. пощечина. вторая. Ивушкин бьёт четко, его рука отскакивает от щек немца, а удары получаются громкими, звонкими, при всей своей тяжести. рука у русского тяжелая, мозолистая, твердая. его пальцы скользят по шрамам на щеке Клауса в ещё одном жёстком шлепке. ненависть взаимная. Ягер ненавидит людей, абсолютно всех, каждой клеточкой тела. пусть даже кого-то больше, а кого-то в сравнительной степени меньше. его не ужасает то, что делают немецкие солдаты в деревнях с девушками и детьми, наоборот: он скорее поощряет, ядовито смеясь над рассказом одного из солдат о тех тяжелых преступлениях, что делали немцы, двигаясь к столице Советского государства. он смеется, докуривая, а затем стряхивает пепел с сигареты, больше похожей на самокрутку. его не волнует ничего, кроме собственной безопасности. а сейчас он гнется под русским танкистом. извивается, рычит. делает все, чтобы выбраться из лап ужаса, окутывающего его. но Ягер связан. привязан к стулу намертво. он зря извивается, зря скалит зубы. Ивушкин повышает голос, ещё не ревёт басом, но уже на краю. и, кажется, Клаус продолжает подталкивать танкиста к этому самому краю. ещё пощечина. оглушающая, резкая боль. еще не зажившие шрамы от прошлой перепалки снова дают о себе знать, чуть трескаются. „Lass mich los. Sofort!"** – он почти кричит, но сил недостаточно. серые, ледяные глаза Ягера вонзаются в кожу Николая. второму плевать. он решает идти напролом, он решает сломать все, что есть в этом жалком подобии человека. стереть остатки чести, убить изнутри, а затем и снаружи. Ивушкин не слабохарактерный. убьет нацистскую тварь, и все тут. почти сдирает с немца фуражку, обнажая короткие, непослушные волосы. отрывает от нее знамя - серебрянная брошь с орлом летит вниз. фуражка летит следом. "не понимаю твоего лепета поганого. молчи", – расстегивает рубашку немца, а сам знает, что тот самым нахальным способом требует его отпустить. после всего. нет уж. у Николая с детства усиленное чувство справедливости. добьётся своего всегда, всегда будет рядом с ним правда. стягивает галстук на шее штандартенфюрера так, что придушивает фарфорово-белоснежное горло, оставляя красный след под туго завязанной тканью. пальцами сдавливает, помогая галстуку перекрывать кислород. у Клауса слезы. маленькими, прозрачными бусинками выступают на его глазах слезы, заставляя длинные, редкие черные ресницы намокать. он чувствует себя слабаком, чувствует себя ребенком, который не может выдержать пару шлепков ремнем от строгого отца. старается смахнуть слезы, вертит головой. чувствует губы русского на местах слез, морщится, кричит, ругается. пытается кусаться. Ивушкин одаривает его еще одной пощечиной и тихим смешком. Ягер ненавидит этот кабинет, ненавидит этого танкиста, ненавидит себя. Николай не зверь. утирает слезы немцу, даже если тот против. знает, что хочет убить его, и все же что-то просыпается в Коле. может, сочувствие, которым он всегда орудовал в самых подходящих и неподходящих ситуациях. так вот, этот случай - последняя категория. вздыхает тихо, смотрит на Клауса. "ну, хватит", - шепчет почти заботливо. справедливость просыпается вновь. хватает немца за волосы, вгрызается зубами в его шею. Ягер вскрикивает. как щенок, в первый раз подавший голос, он продолжает скулить, стараясь свести собственные звуки к минимуму. больно, сука, еще как больно. он терпеть уже не может. руки штандартенфюрера затекают от тугих веревок, ног он не чувствует совсем. его сердце тяжело бьется, а по шее бежит струйка алой крови. минутка нежности. Ивушкин слизывает кровь, будто зацеловывая след укуса. „Lass mich gehen... es tut weh, du Hurensohn! Hasse dich!“* – последний вскрик. "тише. услышат же", – делает вид, будто не понимает. знает же, что нацист обзывается. бьет по щеке снова, спускается ниже, сдавливая тонкую шею Клауса. он хотел убить его моментально, а теперь что? нежничает. нельзя так. немец извивается. хриплые, сдавленные стоны вырываются из его груди. руки Ивушкина на всем его теле. танкист режет веревки, ставит Ягера, прижимая того спиной к столу. усаживает. движения рваные, грубые. расстегивает ремень на его штанах, стягивает их вниз. ремнем орудует как отец, когда сам Коля, еще маленький мальчик, провинился. разбил стекло соседа мячом, получил двойку. тут все серьезнее. удары громче, хлеще. синяки, которые остаются от ремня на белой коже немца, болезненные, как и стоны, как и крики, срывающиеся в невольном движении губ Клауса. Ягеру кажется это все таким абсурдом. он решает не перечить. расставляет ноги шире, стирает с глаз слезы. настоящие слезы будут потом, с первым толчком. Ивушкин не церемонится - пальцы толкает только немцу в рот, аккуратно сжимая второй рукой ремень, продолжая хлыстать немца. входит наконец. первый толчок, прямо всухую. Клаус кричит, посасывает большой палец Николая, старается делать все так, как ему нужно делать. будет больнее, если ослушается. штандартенфюрер знает по себе - сам не раз делал больно и очень больно людям. все происходит быстро. грубо, резко, смазанно и неряшливо. немец громко ругается, русский затыкает ему рот рукой. резкие, грубые толчки. Николай не церемонится - не принцесса же этот Ягер, в конце-то концов. тот вьётся. наконец, входит во вкус. испарина на лбу у обоих - естественная реакция. низкий рев, переходящий в громкий стон и наконец, скулеж. тянется к Ивушкину, ищет поцелуй. находит. губы русского танкиста накрывают его губы в поцелуе. лишь бы заткнуть этого засранца. он трясется. либо слишком боится, либо слишком возбужден. с громкими криками Клауса и шлепками Николая по его заднице, они кончают почти одновременно. немец остался без последнего достоинства, без капли чести. танкист, улыбаясь, оставляет поцелуй на щеке Клауса, покрытой шрамами, будто закрывая гештальт, открытый тогда, в первую встречу. отстраняется. сплевывает прямо на пол. не может схватиться за Люгер. не может выстрелить. одевается. почти оставляет немца в кабинете. ловит изнеженный, незащищенный взгляд на своей спине, оборачивается. Клаус дрожит. и неприкрытый, абсолютно обнаженный телом и душой, наконец шепчет дрожащими губами. "geh nicht." не уходи. Ивушкин не знает немецкого, но все понимает. он никуда не уходит. он садится рядом. он помогает Клаусу одеться, застегивает рубашку и пуговицы брюк штандартенфюрера, почти заботливо, почти нежно. и вот они курят немецкие самокрутки вместе, и вот они ждут закат. их связала ненависть.