Вперёд и вниз

В последнее время это происходит всё чаще. Гоголь вдруг начинает чувствовать своё сердце. Начинает чувствовать… смерть. Это случается всегда внезапно, по дороге ли в универ, дома ли, во время привычных посиделок с Федей — каждый раз по-разному, так, что системы выстроить не получается, а мир скатывается в кромешный хаос. Вот Коля улыбается кому-то, с кем-то говорит, пьёт кофе, общается с одногруппниками — время вдруг замедляется, и сквозь мутный туман головокружения он смотрит на лица перед ним, пока всё тело охватывает дрожь, а дыхание перебивает напрочь, словно он в одночасье погружается под воду — и тонет. Гоголь уже не понимает, улыбается ли, говорит ли что-то, существует ли в принципе — все пространство размывается вместе с ним, погружая в вязкое, зыбкое нечто. И он не может противиться, сдаётся во власть этого чувства, за которым приходит только… Страх. Гоголь суматошно обводит взглядом пространство, ищет источники опасности, но в мире всё как прежде: как прежде идёт лекция, как прежде Федя Достоевский сидит рядом, глядя нечитаемо в свой монитор, на котором вовсе не предмет их пары. О чём-то перешёптываются на задних рядах. Неприятно шкрябает мел по доске. Всё вокруг неизменно, как прежде — только его сердце стучит вовсе не в такт, только его дыхание тяжелеет и сбивается, только ему, кажется, хочется вскочить и нестись прочь из этого кабинета, скорее — прочь, на воздух, вперёд, дальше от этого места, дальше от людей, от безразличия Фёдора, от всего. Это повторяется слишком часто. Иногда всё заканчивается быстро. Иногда тянется, кажется, вечностью. Иногда он пережидает бурю внутри, закрыв глаза и сжимая в пальцах какой-то карандаш, иногда — выходит наружу, и слоняется по коридорам до конца пары, пытаясь прийти в себя, собраться и рассудок собрать, раздражаясь, когда не выходит, теряясь в этажах и мыслях, в желаниях и страхах. В себе и в мире. Гоголь старается не концентрироваться ни на чём и ни о чём не думать. О предстоящей сессии, о домашних делах, о том, что Федя его, кажется, совсем не любит, о том, что он никого не любит, даже Дазая, на запястьях и шее которого всё время новые бинты, а на лице — улыбки ломаные, старается не думать о том, как, чёрт возьми, хочется закончить всё это, закончить-закончить-закончить, сдаться, освободиться. Ос во бо дить ся. В конце концов он приходит к выводу, что это давящее чувство внутри — осознание запертости, ловушка, в которую он сам себя заточил — и закономерное желание выйти наружу. Но осознание причин проблем не решает: неясный, чужеродный страх, то и дело возвращается, заставляя его из раза в раз переживать, кажется, смерть. В один из таких разов — когда это не происходит дома и нельзя запереться в ванной с дышать как получается, Гоголь выходит из кабинета ровным шагом человека, с которым, в общем-то, всё в порядке, конечно, в порядке, он всегда в порядке и ничего с ним не происходит — и отправляется прямиком по лестнице вверх. Думает… Может, ему станет легче от этой прогулки. Может станет легче, когда он выйдет на крышу. И ещё думает… Здесь, в самой высокой точке факультета филологии, на крыше двенадцатого этажа… если он шагнёт вниз — никто его не остановит. Может, он поймёт, что такое полёт. Может, поймёт, что значит свобода. Может, сможет наконец… освободиться. Коля уже не вполне понимает, чего хочет на самом деле: свободы ли, забытья, полёта. Но точно знает, что хочет… чтобы прямо сейчас всё это пришло к своему закономерному и логичному завершению, а глупое, панически стучащее сердце успокоилось наконец насовсем, потому что выносить его становилось вовсе невозможно. На крышу следом выходит и Дазай. По-прежнему расслабленный, руки — в широких карманах плаща. Гоголь знает: будь это кто угодно другой, он бы непременно напрягся, ушёл бы прочь, прогнал бы его, но это Осаму, а он… кажется, он немного понимает. Не так, как Фёдор, конечно, но на близком уровне. А ещё… ему, в отличие от Фёдора, есть дело, хотя об этом, о чём-либо в принципе он практически не может думать теперь, когда его буквально трясёт. Дазай подходит чуть ближе — так близко, что Гоголь чувствует его дыхание кожей шеи. — Ты когда-нибудь был там? — шепчет Гоголь, неотрывно глядя вниз. Через двенадцать этажей, отделяющих его от конца. — Был свободен? — Да, — отзывается Дазай, сгребая узкие плечи в объятия. Устраивает подбородок сверху. Так будет лучше. Он отстранится, отпустит его, когда придёт время, когда сумасшедшая пульсация его сердца вернётся в нормальное состояние, а дыхание перестанет сбиваться. О, он лучше всех знает, что это такое: никакая не свобода, не стремление к концу, ничего подобного. Знает и как с этим бороться, что делать. Чего никогда и никто не делал для него. — Там ничего нет. «И всё же ты туда стремишься, — хочется сказать Гоголю, который даже теперь ощущает бинты на чужих запястьях. — Пытаешься снова и снова». Но он не говорит. Не может, хотя, кажется, должен, и в голове вертятся тысячи слов и вопросов, и все мешаются между собой, наслаиваются друг на друга, пока в голове шумит, но неожиданно, кажется… немного успокаивается? — Всё хорошо, — произносит Дазай у самого его уха. Голос — словно ветер, словно отголоски далёкого воспоминания. Тепла. Гоголь уверен, что никогда от него такого не слышал. И уверен, что оно ему не принадлежит. — Ты будешь в порядке. Больше ничего не говорит. Не спрашивает, можно ли остаться, потому что правильным ответом было бы «нельзя». Не спрашивает, что с ним — и это хорошо, потому что Гоголь, чёрт, понятия не имеет, нет. Дазай ничего не говорит — но Гоголь чувствует лопатками его тепло, и теперь от полного конца и окончательного освобождения Гоголя отделяет не только шаг, но и это его тепло. А потом Осаму наклоняется — и касается носом его виска. Колю прошибает электрическим разрядом — совершенно чужеродным, несвойственным, давно забытым теплом. Потому что никто до этого в мире не тыкался носом вот так в его волосы, и уж точно таким голосом не говорил. Гоголь закрывает глаза, старается удержаться в моменте и не скатиться мыслями в абсолютный хаос, потому что теперь… Теперь дыхание перехватывает вовсе не от страха.