Reference

      Тогда я училась на первом курсе филологического факультета, на литературоведа. Я опоздала в тот день на встречу со своей лучшей подругой, потому что дописывала анонимный ответ на анонимную критику своей любимой работы своего любимого автора — он часто остаётся недопонятым в народе, и я считаю своим долгом объяснять глубинный посыл его произведений каждому, кто не способен самостоятельно почувствовать весь гений его творений… я пристально рассмотрела себя в зеркале, привычным движением поправила свою карминовую помаду и закрыла за собой дверь.       Как всегда после долгой прогулки она пригласила меня к себе на чашечку чая, и едва переступив порог её дома я почуяла неладное. Почуяла буквально — в нос мне ударил странный тяжёлый запах, который, как я узнала спустя несколько лет, бывает часто в подвальных офисных помещениях, где целыми днями шелестят бумаги, гудят полные чернил принтеры, и куда часто бухгалтеры заказывают доставку еды. Тогда этот запах показался мне неприятным, и к своему сожалению я совсем скоро нашла его источник.       На диване в гостиной развалилось нечто, похожее на заплесневелый мусорный пакет. Когда я вошла в комнату, нечто дернулось, но не потому что обратило на меня внимание, а только затем, чтобы перевалиться с одного бока на другой. Раздался усталый, унылый стон. Я присмотрелась.       Ещё долго потом я не понимала, как это существо могло приходиться моей жизнерадостной, энергичной авантюристке кровным родственником. Она называла его дядей, но никогда не обращалась к нему по имени. Когда я спросила её, кто он вообще такой, она пожала плечами и сказала:       — Вроде бы юрист.       Это был противный, сморщенный старик, похожий на высохший, покрытый слоем пыли изюм. Не буду утруждать своего читателя описанием этого мерзавца — Диккенс уже сделал это за меня в своей «Рождественской истории». Только если у Скруджа была в жизни хоть какая-то страсть, пусть даже и счёт денег, то этот старик не занимался ничем, кроме круглосуточного пролеживания вмятины на диване. Каждый раз, когда, оставаясь у приятельницы, я находила его в гостиной, он, скрючившись в своем засаленном халате, разлагался на том же самом месте, где я видела его в прошлый раз. И если Илья Ильич у Гончарова может быть мне, как читателю, симпатичен, то зловонный старик из гостиной никогда не вызывал у меня никаких иных чувств, кроме отвращения и презрения.       Он, подобно дикому животному, ревностно охранял оккупированную им территорию, то есть гостиную, и, точно крыса, устроившая на мусорке своё логово, приходил в бешенство, когда-то кто-нибудь вторгался в его обитель и нарушал созданный им «порядок». На подоконнике развалилась кипа пожелтевших от времен и съежившихся от влаги бумаг, шторы были всегда задернуты — упырь, видимо, боялся солнца, — на полу, у дивана, валялась раскрытая на половине книга с огромным пятном неизвестного происхождения посередине — даже Гоголю не представлялось во время создания «Мертвых душ» такое свинство. Я не заглядывала под диван, но могу быть уверена, что найду там кладбище домашних носков, если решусь посмотреть. И на полу, и на столе возле дивана всюду громоздились пустые кружки, грязные чашки, один на другом стаканы и тарелки с остатками бог знает чего, вокруг разбросаны были пакеты и контейнеры из разных служб доставки, пластиковые вилки, использованные салфетки, маленькие вскрытые упаковки от соусов и деревянные палочки. Но сердцем этого смердящего хаоса был низенький стол неизвестного цвета (неизвестен он был потому, что я ни разу не видела самого стола за тем нагромождением хлама, который на нем располагался).       На столе в кучу были свалены бумаги, вавилонской башней поднималась вверх стопка криво, но обильно исписанных листов, иногда порванных, частично скомканных. Я видела обгрызанный карандаш и протекшую ручку (темное пятно спускалось по ножке стола), но не видела, чтобы старик ими пользовался. Постоянно горел холодным светом разбитый экран ноутбука, на котором иногда можно было разглядеть пустой документ «Без названия*», чаще — пасьянс. Рядом лежали без футляра склеенные сбоку скотчем очки, тоже треснувшие. Я не пыталась сдержать довольную улыбку, когда думала о том, что старик, вероятно, получил по морде.       Просто пройдя мимо него я уже чувствовала себя грязной, а оставаться с ним наедине дольше, чем на минуту, было невыносимо. Моё присутствие, очевидно, раздражало его, и он не только не стыдился всячески демонстрировать своё недовольство кряхтением, вздохами и презрительными взглядами, но и говорить мне об этом в лоб.       — Отойдите, вы загораживаете свет, — вздохнул он с упреком, не глядя на меня. Света не было, потому что окна были, как всегда, зашторены.       — Чудесная погода, — пробурчал он в другой раз, — чтобы сидеть у себя дома дома и не шататься по гостям. Потом он случайно узнал от подруги мою специальность и после этого, кажется, вовсе перестал считать меня за человека.       — Вы литератор? Какая гадость. Займитесь достойным делом, пока ещё не поздно. В один день с моим мистером Хитклиффом случилось нечто странное. Речь между мной и подругой шла о собаках, о породах собак.       — О, я знаю, она называется волкодав, — крикнула мне подруга из ванной.       — Он кидается мне на плечи, а я по крови не волк, — крикнула я в ответ рефлексивно, не задумываясь.       На полминуты повисла тишина: все в доме замерло, притаилось.       Старик вскочил, скинув на пол одеяло. Со стола с шумом слетели смятые листы бумаги, пустые пакеты и даже пара кружек, зажужжал ноутбук. Глаза старика лихорадочно блестели, неотрывно вперившись в одну точку — он был напряжен, как готовый к броску тигр. Он вдруг о чем-то глубоко задумался, я никогда прежде не видела на его лице такого сосредоточения мысли.       — Какие есть синонимы к слову «красный»?       — Багровый, алый, кровавый, бордовый, червонный, кирпичный, карминовый…       Услышав последнее, старик закивал, зашевелился, довольно забормотал, заулыбался, встрепенулся, будто ожил, пробудился после долгого сна, и замер. Двигались у него только пальцы, быстро набирающие текст на ноутбуке, и зрачки, перебегающие со строки на строку. Он с видом почуявшей дичь легавой жадно настукивал букву за буквой, не отвлекаясь даже на садившихся ему на спину мух.       Когда я заходила к подруге в следующий раз, старика в гостиной уже не было. Всё, что от него осталось — вмятина на диване и пустой стол с чернильным пятном на ножке. Я забыла о нём в тот же день.       И вспомнила только спустя пару лет, сидя в кафе за долгожданным новым романом своего любимого автора. Держа в руках пахнущую свежими чернилами книгу я чувствовала себя ребёнком, которому только что подарили игрушку — я не могла думать ни о чём другом, кроме как о том удовольствии, которое получу от предстоящего чтения. Если бы не высокий каблук, я бы прыгала от счастья, если бы не тушь — плакала бы. Перелистывая хрустящие странички, я ерзала от нетерпения. «Смелое переосмысление известной сказки» — гласила аннотация.       В первой же главе я наткнулась на поразившее меня описание.       «С высоты своего эго она не видела ничего из того, что творилось там, внизу, в мире смертных, где-то на уровне её до блеска начищенных туфелек. Её карминовая помада по цвету перекликалась с плащом, и она, уверенная всегда и во всём, слепо шагала в своё блестящее будущее. Я боялся представить, как больно ей будет падать с такого высокомерия, хотя и понимал, что падение это неизбежно так же, как и моё».       «Злодей в этой истории с самого начала кажется таким незаметным — всё потому, что он сидит в глубине души главных героев» — гласила аннотация.