nerves

И до этого дня проблем у Годжо было… не мало. Игнорировать он их научился мастерски — с ними жизнь сложнее. Строить из себя ветреного и простого тоже было проще. Так, со временем, он и привык к такой жизни: проблемы — игнорируются, жизнь — проста. Пока сам же не притащил эту мелочь под свое учительское крыло. Оккоцу не был глупым, но и умным его назвать было сложно. Он с самого начала был просто — обычным. Сатору, хоть и старался обращать на него чуть больше внимания, чем на остальных, хотя бы пока не адаптируется, ничего такого в нем не замечал. Он таких за всю жизнь повидал немало. Того, что со временем его стороннее наблюдение перерастет в интерес, он не ожидал. Оккоцу хотелось назвать ребенком, хотя по возрастным меркам тот им уже не был. Поначалу он показался Сатору забавным. Смотрел по сторонам цыплячьими глазами, почти не разговаривал, а если открывал рот, то из него непременно лилась почти бессвязная, приправленная извинениями и заиканиями речь. Голос его неизменно дрожал; боялся он и всех вокруг, и себя. Если с первым вопросов не возникало, от второго Сатору едва ли не впадал в ступор каждый раз, когда видел в этих глазах почти животный страх. Ему это не нравилось. Осень, до того греющая горячим солнцем, резко посерела: опали листья, зашуршали под ногами сухим треском; ветер стал холодным, а дни — короткими. Увлекшись своей новой ответственностью, Сатору совсем не заметил, как пролетели месяцы. Один, второй, третий, и вот он вдруг осознал: за Оккоцу следить больше не надо, а переживать — и подавно. Не то чтобы он до этого переживал, но. Но Оккоцу все еще смотрел на него цыплячьими глазами, стоило им пересечься, и в его присутствии так же дрожал и руками, и голосом. Хотя, быть может, и не только в его. Однако, он с самого начала заметил: с каждым днем первокурсники становились дружнее и теплели к компании новенького, а тот понемногу раскрывался — больше их не боялся. Почти. Во время боевых тренировок он все еще забывал прикрываться, не умел быть ловким и пропускал удар за ударом от того, что боялся схлопотать. Но то был иной, оправданный страх. В его боязни самого себя Годжо не хотел разбираться — не было интереса. Тот интерес, который проснулся в нем, заключался в другом. В тоненьких, дрожащих от нагрузки руках, в широких глазищах, лупящих на него так, будто видят они его каждый день, как впервые, и в заминках, так явно видных при живом контакте. О том, что Оккоцу испытывает к нему далеко не страх, Годжо понял сразу — глупым он, в отличии от юнца, никогда не был. Тот, как он и заметил раньше, тоже. Просто не во всех аспектах. Иногда Сатору, когда видел его одного, низко склонившего над книжкой голову, он вспоминал, при каких обстоятельствах они вообще встретились. Тогда ему становилось не по себе. Привыкший к тому, что негативное нужно игнорировать, он удивлялся: почему не удается выкинуть из головы? О своих переживаниях по поводу Оккоцу он никому, впрочем, не говорил, даже если держать плохое в себе не привык. Выливал шутками, издевками и простодушными фразами, за которые никто в силу расслабленного тона не цеплялся просто потому что было, по сути, не за что — все его слова для окружающих звучали так, будто он шутит. А в серьезность он обращался редко. О таком даже шутить не хотелось. В осени Оккоцу стал выглядеть немного иначе. Не потому, что наконец начал раскрываться, а потому, что синяки под глазами чернели, кожа серела, а тощие руки начинали дрожать сильнее. Наверное, думал Сатору, мельком замечая подростка издалека, выматывался — не каждому в таком возрасте открывали что-то, что так кардинально меняло всю его жизнь. В конце концов, у того и до этого жизнь сладкой не казалась — не зря же согласился на казнь. Годжо, уже с ног до головы изучивший Оккоцу, прознал и об издевках, и о погибшей подружке — то секретом не было, она то следовала за ним бесшумной тенью, то кричала так громко, что от раздражающего скрипа ее голоса закладывало уши. И о семье он узнал, и обо всем-всем, о чем можно было узнать. Ничего хорошего в общем-то там, в его прошлом, не было. Почти знакомо. Оккоцу, хоть и подружился со всеми, часто сидел где-нибудь один. Годжо не раз замечал. Иногда подходил, чаще — проходил мимо. Сегодня проходить мимо не хотелось, но и говорить с ним было, если честно, не о чем. Да еще и дождь за окном плюса к настроению не давал. Однако, он все равно почему-то подошел. Привычно положил руку на костлявое плечо, сжал, почувствовал, как тот вздрогнул — тоже привычно. Потом уселся на другом конце подоконника, оперся на пятку, а другую ногу вытянул к полу и расслабился. Стучащие в дребезжащее стекло капли сегодня даже как-то успокаивали. Он оглядел Оккоцу с головы до ног, не приметив в его образе ни нового, ни интересного, и спросил: — Чего ворон считаешь? Будто специально, черная птица клюнула подоконник снаружи и вспорхнула в серое небо. Оккоцу пожал плечами и оперся о колени подбородком. Сидел, сгорбившись, и смотрел куда-то сквозь стекло, деревья за окном и даже сквозь мрачный осенний пейзаж. Думал, наверное, о чем-то, а о чем — не делился. Оно и неудивительно, сильно разговорчивым он с самого начала не был. Годжо зачем-то потянулся вперед и растрепал черные, и без того беспорядочно торчащие волосы. Просто захотелось, а природу своих хотелок выяснять надобности он никогда не видел. Оккоцу снова вздрогнул и снова пожал плечами. Взгляд он, однако, теперь спрятал, уставившись в подоконник и скрыв огромные глазища за длинными ресницами. Почти девичьими. — Не хандри, — сказал Годжо, внутри почему-то представившейся картине недовольный, — Случилось чего? Оккоцу, чтоб его черти брали, опять пожал плечами. Как будто кроме как жать ими ничего не умел. Годжо раздраженно выдохнул и, заручившись для себя выяснить природу чужой хандры, снова спросил: — Рассказывай давай, — он дернул плечом, не сумев контролировать то, как бесил его чужой перед ним страх — до того очевидный, что кости ломило, — и продолжил: — Я враг тебе, что ли? Он мог бы привычно пофилософствовать, выдать одну-другую фразочку, чтобы призрачно Оккоцу подбодрить, при этом не углубляясь в его забитую тараканами голову, только в этот раз не шло. И еще было интересно чуть больше обычного. — Ничего не случилось, — наконец, тихим голосом отозвался Оккоцу. Годжо ему, конечно, не поверил. Хотя в его природе было удовлетвориться ответом и пойти по своим делам. Дел у него, однако, на сегодня больше не было. Да и на завтра, если честно, тоже. — Если бы не случилось, был бы сейчас там, — он кивнул наружу, туда, где по огромному спортивному полю остальные, несмотря на подступающий ливень под раскатами грома, по обычаю тренировались на боккэнах. Похвальное усердие. — Не хочу туда, — отозвался Оккоцу. Годжо хмыкнул. — Вот кому-кому, а тебе туда и надо. Чуть что, а ты даже от кулака не увернешься. Оккоцу нахмурился и наклонил голову ниже, так, что теперь в коленки упирался лбом. Кольнуло, видно, по живому. — Если тебя даже разговоры уязвляют, — начал Сатору, но почему-то осекся. У Оккоцу дрожали плечи, а в тишине пустого класса раздавались частые тяжелые вздохи. Пацан ревел, совсем его не стесняясь. Лучше бы так открыто разговаривал или, на совсем уж крайний случай, смотрел в глаза. Годжо сначала захотелось засмеяться — примерно такой слабости он и ожидал, — а потом смешно быть вдруг перестало. Вернулось чувство, что перед ним — ребенок. Нерпиятное такое, оно еще умудрялось шептать ему что-то обвинительное и говорить, что это он стал причиной его слез. Вряд ли, — говорил трезвый рассудок, — а голос все нашептывал. Голос этот был, вроде как, совестью, а его Сатору слушать никогда не любил. И не слушал по обычаю. Сейчас — тоже. Поэтому, чтобы ни для совести, ни для трезвого рассудка, он и замолчал. Подождал пару минут, чтобы дать Оккоцу успокоиться, и, когда понял, что истерика не проходит, тяжело выдохнул. Честно признаться, понятия не имел, что делать с чужими эмоциями. Еще и философия из головы куда-то пропала. — Тяжелый ты, — подумал и зачем-то озвучил он, — Обычно все — простые. Оккоцу ничего не ответил, только, кажется, обиженно фыркнул. Или Сатору показалось, что обиженно, или что фыркнул — он не понял. Дождь совсем разыгрался и выгнал с поля учеников. Они же, как два дурака, остались сидеть в неловкой тишине почти пустого здания и молчать дальше. Годжо же только и думал, в какой ему момент лучше свалить: сейчас, пока совсем не заистерил, или потом, когда успокоится. Однако, ни то, ни другое не происходило. Оккоцу вздрагивал плечами, ревел молча и тихо и упирался лбом в коленки, обхваченные руками. И на этом больше не двигался. Сатору поднялся с подоконника с необъяснимым чувством не то вины, не то безразличия — что-то между или все сразу, или вообще только одно из двух, — но оказался остановлен холодными пальцами на запястье. Оккоцу одернул руку сразу же, как ее протянул, и вышел из кабинета так быстро, что Сатору удивился. Умеет же быть ловким, когда надо. Годжо бы соврал, если бы сказал, что тот странный инцидент не зародил в нем еще больше интереса. Если раньше он был сквозящим и присутствовал лишь потому, что ему было непонятно, почему поведение Оккоцу с ним так отличается от поведения с остальными, то теперь почему-то стало интересно и многое другое. С одной стороны он понимал, что, если немного подумать и покопаться в прошлом подростка, то и ответы там наверняка найдутся. И на то, что того редко видно в компании, и на то, что он вдруг так спокойно может разрыдаться, как ребенок. Сопоставить хотя бы то, как над ним издевались в его обычной, человеческой школе, с тем, как он дергается сейчас — вот тебе и ответы. Но что-то казалось Сатору неправильным. Для таких истерик место в своей комнате или где-нибудь в запертом туалете, если надо чуть больше романтики ранимый подростковой душе. Точно не в пустом кабинете рядом с собственным учителем. Сам он себе такое никогда бы не позволил. Но он, к слову, вообще истерик себе не позволял. Не позволял и думать о плохом: проблем все еще было немало, решать их нужно было исключительно на трезвую голову — ему никогда не было времени на хандру. У Оккоцу тоже все свободное время должно было уходить хотя бы на тренировки — его худоба пугала, а неумение защититься даже в ожидаемый момент настораживало. Еще немного, и снова начнутся выговоры: привел неизвестно кого, позволил выпустить сущность, а научить сражаться не получается. Годжо на эти выговоры, конечно же, внимания не обратит. Но они станут новым пунктом в списке нескончаемых проблем: ему же лучше, если получится отправить юнца на новое дело. Иначе они так и застрянут на одном месте, и тогда Сатору придется задуматься, не совершил ли он ошибку, когда отговорил добровольца от казни. Отправляя Оккоцу с Инумаки к какой-то мелочи, он не рассчитывал и на то, что тот вернется невредимым. Он вовсе не сомневался в том, что Тоге его прикроет или вообще не даст пораниться. К сожалению, и на то, что Оккоцу вообще вынесет из этого дела какой-то урок, он не рассчитывал тоже. Однако, когда они вернулись, он не сразу осознал, что риски не просто не оправдались, а превзошли все ожидания — юнец снова воспользовался проклятием и сделал это весьма успешно. Плохо было то, что теперь шугался он, кажется, еще больше. В этот раз Годжо застал его в одиночестве почти в той же позе, что и раньше, но теперь за стоящим у окна столом. Поприветствовал он не прикосновением, а словами, но Оккоцу все равно испугался и перевел на него ошарашенный взгляд: видимо, сильно задумался и не заметил, как заскрипели двери. — Ты хорошо себя показал, — он поставил стул напротив и сел лицом к спинке, опершись о нее руками. Оккоцу нахмурился и покраснел кончиками ушей; сейчас, когда снаружи было светлее, чем в прошлый раз, хоть и так же серо, это было слишком очевидно, — Но в следующий раз не рискуй. Я сказал тебе просто смотреть, указа действовать не было. Больше никакой самоволки. Оккоцу нахмурился только больше. — Можно было закончить на похвале, — тихо, даже не заикнувшись, пробурчал он. Сатору фыркнул: — А ты любитель, а? — и почти в голос засмеялся, когда Оккоцу резко отвернулся в сторону окна и заалел теперь еще и щеками. Годжо от того, что попал в точку, почувствовал себя едва ли не гением. — Ну, раз так, — он снова, как в прошлый раз, потрепал его по пушистым волосам, перегнувшись через парту, на что Оккоцу вдавил голову в плечи и совсем зарделся, — Молодец, малыш Юта. От того, как подросток от него отпрянул и скуксился, он все же не сдержал смех. — Не издевайтесь надо мной, — совсем уж тихо попросил он. Годжо вытянулся: чего это не издеваться, если ему весело? Словно прочитав его мысли, Оккоцу продолжил: — Вам смешно, мне — нет, — и отсел на край стула, повернувшись боком. Ладони он зажал между бедрами, сгорбился, выставив впереди плечи, и уставился в окно. Ничего интересного за ним, впрочем, не происходило, и Годжо для себя заключил — просто не хочет смотреть в глаза. Как всегда. — Я такой страшный? — все еще посмеиваясь, спросил он. Оккоцу округлил глаза и отрицательно мотнул головой. Потом, когда Сатору только сформулировал в голове ответ, тут же кивнул, словно бы передумал. И кивнул еще дважды, как для подтверждения. — Ну спасибо, — улыбка по ощущениям стала совсем широкой — щеки заныли. — За такое не благодарят, — Оккоцу снова скуксился. Годжо, желающий узнать, чем он так страшен, и вместе с тем ставший от пугливого признания каким-то даже для себя чересчур игривым, поднялся с места со скрипом стула и подошел сзади, уперевшись ладонями в сжатые плечи. Оккоцу попытался уйти от прикосновения, но Сатору не дал — не для того он его в принципе касался. — И почему это я страшный? — хмыкнул он. Сжал руки посильнее в попытке расслабить напряженное тщедушное тельце, и, не получив отдачи, переместился к предплечьям. Тогда Оккоцу подался вперед, но остался пригвожденным к месту — у Сатору в планах отпускать его пока что не было. Годжо обожал моменты, когда настроение само по себе поднимается так, что хочется петь. С ним такое происходило частенько, и это не отменяло приятного эффекта. Сейчас же, в сравнении с другими разами, петь хотелось даже громче обычного — его радовало, что с каждой последующей секундой улетучивалась тяжелая серая атмосфера. Не потому, что Оккоцу вдруг стал расслабляться и почувствовал себя в его присутствии лучше, — он не стал и не почувствовал, оставаясь таким же напряженным, как раньше, — а потому, что наконец дошло, почему он вообще так жался. Раньше Сатору зачем-то думал о его прошлом, пытаясь найти там причины, а сейчас, наминая руками напряженные предплечья и плечи, стал понимать, что дело было вовсе не в том, что кто-то там когда-то над ним смеялся или что у него умерла подружка, ставшая его проклятием. Это, конечно же, тоже оставило свой след, с которым Оккоцу еще предстояло справиться, но по большей части самостоятельно — Годжо никогда не был человеком, способным помочь выгнать из головы тараканов. В случае с его страхом посмотреть Сатору в глаза — в повязку или очки: это важный и забавляющий его самого факт, — руководствовался подросток явно не травмами прошлого. — Ну же, птенчик, — Годжо, игривый и по-своем радостный, снова вернулся к плечам и одной пятерней зарылся в пушистые волоски на затылке, чуть сжав. Наклонился пониже, так, чтобы говорить прямо в ухо, и тише попросил: — Расскажешь мне? Оккоцу снова попытался сжаться. Годжо эту попытку сразу же осадил, наклонив его голову вбок рукой в волосах и открыв себе доступ к напряженной тонкой шее. Ответа он так и не услышал, но, судя по тому, как подросток задрожал, и без слов все понял. Глупым он все же никогда не был. И, исходя из своего крепкого ума, он заключил, что и выуживать из Оккоцу ничего толку сейчас нет. Но тут, признаться, больше сыграла привыкшая к ребячеству натура — немного, быть может, поиздеваться да отстать так же, как начал приставать. Давить он не станет. Так и не дождавшись ожидаемой реакции — слов, хотя бы, — Годжо отстранился, потрепал по торчащим во все стороны волосам и разжал руку, лежащую на плече. Прервал прикосновения он, однако, медленнее, чем мог бы — все надеялся, что Оккоцу остановит его в последний момент, как в прошлый раз, и сейчас может даже не убежит. Не увидев шевеления, он вышел из кабинета и, хоть и не получил ожидаемого, реакцией остался удовлетворен — теперь плод страха стал чуть более очевидным. И стало почему-то спокойнее от того, что серьезного в этом страхе по сути своей ничего не было. Хотя для Оккоцу, он уверен, это было более чем серьезно и вероятнее всего ощущалось едва ли не самой большой проблемой в его жизни. И это-то на фоне резко изменившейся жизни и всего, что происходило с ним до и после. Каково же было удивление Годжо, когда к наступлению зимы, во-первых, в их отношениях ничего не изменилось, а, во-вторых, он поймал себя на мысли, что теперь стал думать об Оккоцу больше и чаще. Раньше все его размышления были обращены в желание помочь ему раскрыться и обучиться, а теперь — в желание превратить его робкие взгляды и тонкий страх в действия и признание. В том, что признаваться было в чем, Годжо был уверен почти на сто процентов. Эту уверенность подкрепляли не только пугливые гляделки, прерывавшиеся, стоило ему посмотреть в ответ, но и та сцена в пустом кабинете. Вряд ли Оккоцу дрожал так лишь из-за того, что Сатору вдруг решил помассировать его плечи. Еще менее вероятно, что дрожал он от страха того же рода, что испытывал на своем первом задании или перед самим собой. О последнем же Годжо стал думать гораздо реже. С месяцами Оккоцу раскрылся. Казалось, незамысловатая дружба подростков влияла на него даже слишком положительно, словно забылись все прошлые годы и травмы, которые люди по обычаю проработать не могли и к тридцати, и к сорока годам. Или же он просто научился их маскировать. О беседах подростков наедине Годжо мало что знал, но почему-то был почти уверен, что сильно откровенными они не были. Из того и делал свои выводы. Они, хоть и были призрачными, его полностью удовлетворяли. Не удовлетворяло его лишь то, что сам он об этом вообще думал. Сколько бы не пытался, он не мог вспомнить в себе подобного интереса ни к Инумаки, ни к Панде… Ни к кому. Оттого ему это и не нравилось. Однако, будучи далеко не ребенком, он, конечно же, все понимал. Назвать возникший к Оккоцу интерес влюбленностью у него не поворачивался язык — об этом не могло идти речи. А что у Оккоцу к нему… Впрочем, не так уж и важно. Привычно прогуливаясь и игнорируя все невыполненное, что давило и по срокам, и по необходимости выполнить, Сатору наткнулся на Оккоцу в парке под тенью заснеженного облысевшего дерева ранним утром. В это время он обычно либо видел сны, либо смотрел в окно и о сне мог только мечтать — в последнее время его мучила страшная бессонница. Почему именно сегодня захотелось выйти наружу на стылый воздух, он не знал и отговаривать себя, в отличии от других дней, когда теплая кровать казалась привлекательнее снежного одеяла, не стал. А завидев вдалеке Оккоцу, так и вовсе взбодрился. — Прохлаждаешься? — он присел рядом на покрытую снегом скамейку и поежился: утро выдалось совсем уж холодным. Подросток, словно погрузившийся в свои мысли так сильно, что не заметил его тени под теплым светом фонаря, вздрогнул и поднял на него взгляд. Кивнул раз и тут же второй, будто думал, что одного будет недостаточно, и уткнулся носом в теплый яркий шарф. — Тоже не спится? Годжо бы его не услышал, если бы вокруг не было так тихо. Он кивнул, откинул голову на спинку скамьи искал разглядывать перевернувшиеся вверх тормашками деревья, скрывающие друг друга от лунного и фонарного света тенями. Ничего интересного и привлекательного в них не было да думать от такой картины о своем не получалось. Еще и шея почти моментально затекла, а горло, теперь не скрытое плотным шарфом, продрогло. Он поежился и снова сел ровно. Оккоцу за эти жалкие секунды не сдвинулся ни на дюйм. — Замерз же, — Годжо заметил, как дрожали его плечи, немного радостный от того, что слез на бледном лице он не видел. Как и вчера, позавчера и месяцами ранее, сильного желания кого-то утешать он не чувствовал. Однако, если говорить совсем уж честно и прямо-таки откровенно, иногда у него возникало что-то ветрено-легкое, когда он видел призраков прошлого в поведении подростка. Когда он дергался на резкие выпады вне тренировок и шугался резкого ума. И когда синяки под его глазами росли все больше и чернели все сильнее. Но это было сиюминутное, и мысли тут же возвращались к своему: какой технике обучить, какую цель поставить, каких булочек поесть на ужин. О последнем он думал, по нескромному мнению всех своих студенов, слишком часто; он же считал, что в самый раз. Сейчас на секунду подумал, что было бы неплохо в следующий раз прикупить лишнюю порцию моти и для Оккоцу, чтобы тщедушное тельце поднабрало весу. Иначе катану удержать не сможет, не говоря уже о чем-то более тяжелом. Оккоцу мастерски проигнорировал его замечание и в краткий период глубоких размышлений не беспокоил ни шумом, ни словами, ни шевелением в принципе. Сидел он все в той же позе, будто правда пристыл к скамейке, и смотрел куда-то себе под ноги. Был ли смысл говорить что-то еще или о чем-то спрашивать — Годжо не знал. Но он и сам стал замерзать, а солнце подниматься не планировало: до рассвета оставалось еще пара часов, а светать не планировало, наверное, и к вечеру из-за застывших в небе уже привычных черных туч. Потянувшись и широко зевнув, он поднялся на ноги и, не давая себе повода ни подумать, ни передумать, взял Оккоцу за запястье и потащил несопротивляющееся тело в сторону общежития. Та довел до комнаты, а дальше предложил снять куртку. Оккоцу удивленно замер, будто только сейчас понял, что вообще произошло, и до Годжо дошло — он не отвечал не потому, что игнорировал, а из-за того, что настолько сильно погрузился в свои мысли, что даже не осознавал происходящее. Такое раньше случалось с другим его подопечным, и он к этому оказался привыкшим. Потому и не задело. Хотя вряд ли бы его задело даже откровенное игнорирование — этим маялись все, кому было лень его слушать и не лень пытаться его уязвить. — Чай будешь? — спросил он, когда Оккоцу, наконец, стянул с себя куртку и ведомый его рукой прошел к кровати, усевшись на самом уголке. Он отрицательно мотнул головой и стал рассматривать все вокруг. Осоловело и почти не заинтересовано. Кажется, в этот раз он не чувствовал страха. Годжо даже стало интересно, к чему такие перемены. Не надеясь на внятный ответ, он, усевшись колено к колену, спросил: — Что все-таки произошло? Оккоцу сначала ожидаемо пожал плечами, а потом развернул к нему голову и сказал вслух: — Не знаю, правда, — он почесал заднюю сторону шеи и зажал руки между коленями, — Я не понимаю. Я как будто… Мне как будто плохо, а почему — не понимаю. Годжо понимал, но говорить ему не стал. В такой ситуации мало помогут разговоры с кем-то заинтересованным лишь на уровне утоления интереса, тут нужен профессионал. Или хорошие друзья. А еще, может быть, какие-нибудь пилюли, от которых сам Сатору открещивался, как мог, и никогда их не признавал. Все, что он мог — широко раскинуть руки и привычно улыбнуться. А потом обхватить внезапно близко прильнувшее тело и принять тот факт, что это утро он проведет в компании вновь ревущего при нем подростка с влажной от чужих слез шеей и, возможно, царапинами на спине от того, как сильно тот за него цепляется. Как ни странно, жертва показалась ему недостаточно великой, чтобы ее избежать. В комнате стояла привычно прохладная температура и приятная тишина — таким ранним утром ни одна живая адекватная душа не совалась ни в коридоры, ни на морозную зимнюю улицу. В соседних комнатах давно никто не жил. Оккоцу плакал тихо, как птенчик, и жался близко, как утопающий. У Сатору быстро заболела спина, устали руки и продрогла влажная шея. Но греть Юту в своих руках оказалось почему-то как-то правильно и по-своему приятно. Он всегда, несмотря на свою репутацию и собственные попытки от всего откреститься, оставался участливым когда требуется. Только успокаивал он обычно иными способами — словами, наставлениями и советами. Так, чтобы никому не хотелось обращаться к нему по ничего не значащим для него мелочам и проблемам, какие были у Оккоцу — душевым, больным. В этот раз ему было… Иначе. в какой-то момент сидеть так стало совсем невыносимо. Отстранять его от себя, кажется, было невыносимее в разы — впервые захотев подарить кому-то свое нерастраченное тепло и почувствовав в отношении его какую-то наставническую заботу, он не позволил себе отстраниться. Лишь отодвинулся на секунды, чтобы стянуть и с себя, и с Оккоцу верхнюю одежду да залезть на кровать. Оккоцу не сопротивлялся. Удивленный, он наблюдал красными широкими глазищами за всеми действиями Сатору, позволял стягивать с себя форму, оставшись в одной широкой безрукавке, и так же покорно подлез под откинутое одеяло. Годжо накрыл их обоих и снова позволил себя обнять. В этот раз Юта не плакал: — Зачем вы это? — спросил он, вновь уткнувшись горячим носом в его шею. Годжо пожал плечами, тихо засмеялся и передразнил: — Не знаю. Юта фыркнул. Рука его, однако, сильнее вцепилась в его бок, и тело прижалось ближе. Он был холодным, ледяным даже, но нос и губы — горячие, почти обжигающие, — касались шеи и грели так, что по телу шли мурашки. В этот момент Сатору-то и понял, что сам сейчас сделал. М-да, — подумал он. Вот и приплыли. Ожидая, что настроение с тихого и ласкающего сквозящим спокойствием перерастет в интимное и неправильное, он сильно удивился, когда услышал тихое сопение сбоку. Оккоцу задремал. Руку на боку он так и не разжал. Засыпал Годжо со странным чувством правильности, смешанным с толикой сомнения и вины, однако, это было последнее, о чем он думал. А первое, о чем подумал, проснувшись, — ему и впрямь не помешает купить лишнюю порцию сладостей. Оккоцу переместился из-под бока ближе, улегся на него сверху и даже расслабленным был совсем уж невесомым. Годжо не удержался и, проведя по костлявой спине открытой ладонью, вцепился в тонкий бок и уснул снова. Потом Оккоцу долго краснел. Еще дольше отказывался к нему повернуться — тут уже вступило ощущение полного наслаждения от происходящего и им увиденного. Красные уши, пылающие щеки — бледное лицо алело на удивление быстро и ярко. Сатору с чувством исполненной мечты захмыкал, зафыркал и засмеялся над каждым дрожащим действием и неуверенным движением. О словах не шло и речи — Юта молчал, как в рот набравшая воды рыба. Однако, несмотря на его явное смущение, он все еще не уходил и не пытался ни подняться с кровати, в которой лежал, отвернутый лицом к стенке, ни отодвинуться подальше, когда Годжо потянул его на себя и навис сверху. О том, что творилось е с его мировосприятием, говорить не был толку — сколько бы ни прошло времени, выуживать из него то, чем забит мозг, не было смысла. Годжо решил оставить это на потом. На сейчас — насладиться пару лишних минут тем, как широко распахнулись чужие глаза, стоило их взглядам встретиться, и тем, как задрожали его руки, когда Сатору схватился пальцами за его запястья. И даже тем, какой гримасой исказилось его лицо, когда он отстранился. Сжатыми губами, нахмуренными бровями и отведенными в сторону глазами. Оккоцу выглядел так, будто собирается вот-вот расплакаться. Годжо, сам уставший его мучать и разнеженный с самого утра теплой постелью, наклонился и выдохнул. Оккоцу двинулся вперед сам. Пугливо, резко и совсем уж неумело — стукнулся зубами о зубы и, зажмуренный, со второй попытки скользнул в уголок губ, промахнувшись. испугался своих действий он тоже резко, но отстраниться до конца Годжо ему уже не дал — поцеловал снова и улыбнулся, когда напряженные руки расслабились, губы разомкнулись, а Юта тихо захныкал и приоткрыл рот, позволяя углубить поцелуй.