Со всей возможной жестокостью.

Мягкая кровать кажется не такой приятной, как раньше, когда Клаус с силой падает на нее спиной, заставляя пружины жалобно скрипнуть и больно впиться в кожу. Голова по инерции откидывается назад, заставляя тело прогнуться аж в нескольких местах, и открытое горло тут же безжалостно обхватывает крепкая рука. Кажется, Ягер ошибся. Кровать стала ещё приятнее. —Что, фриц, как шлюха прогибаешься? Уже так хочется раздвинуть ножки? — Ивушкин, словно дикий зверь: клыки оголил, лыбится, довольный тем, что загнал свою жертву в угол, тем, что она ничего не в силах предпринять. Смотрит снисходительно, как на глупого ребёнка, но в глазах видно откровенную насмешку и желание показать, что он здесь главенствует, что не стоит перечить воле русского. Клаус пытается приподняться, отчаянно упирается локтями в матрас, хочет сделать хоть что-то против воли разъяренного волка, делает назло, специально, чтобы позлить. Скалиться тоже, и в ответ получает сильную оплеуху прямо по располосованной шрамами щеке, заставляющую отвернуть голову. Да, лучше не играть против правил гневного русского, но что поделать, если гордая натура очень хочет. Рука на горле сжимается сильнее, к голове резко приливает кровь, и она как будто становится тяжелее. Дышать тоже стало трудно, но Ягер старается, Ягер борется за жизнь, будто прямо сейчас он на краю моста, готов упасть в ледяную воду. Хватает своими руками чужую, царапается, чуть ли не рычит, и вдруг чувствует, как его с силой вдавливают в матрас, выбивая остатки воздуха из груди. —Лежать, фашист. Не рыпайся, ты же не хочешь, чтобы было очень-очень больно? Ох, он очень хочет. В предвкушении закусывает губу, зная, что при любом неаккуратном движении прокусит её до крови, но ждёт этого, ждёт прекрасного ощущения боли, ощущения живых людей. И ведь как знал: русский снова бьет, бьет безжалостно, вкладывая всю свою Ивановскую дурь, и Клаус чувствует, как кровь быстрым ручейком стекает по подбородку, как Ивушкин склоняется, слизывает её одним широким движением, в один момент приближаясь к губам. Целует жестко, с напором, кусает все до чего дотягивается, губы начинает неимоверно щипать, но Ягеру так, черт возьми, хорошо. Воздух давно закончился, легкие горят адским пламенем, глаза закрываются, сознание готово отключиться, немец прощается с жизнью и рад, что последнее, что он видит- лицо Коли. Его самого заклятого врага. Очередной удар приводит в чувство, и Клаус запоздало понимает, что уже может свободно дышать. *** Николай везде: на шее, на лице, на груди, на руках, он завладел каждой частичкой тела Ягера и не собирается ни с кем его делить, кусает жгуче больно, чуть ли не откусывает куски, оставляет массу алеющих засосов, сжимает руками так, что Клаус уверен- синяки будут проходить очень-очень долго, и каждый день напоминать об этой полной боли и наслаждения ночи. Ягер стонет громко, прогибается так, будто он - профессиональная балерина, обхватывает ногами Колин торс, делает все, что русский ему позволяет. Глаза закатываются в искуплении, и похоже, он сейчас вознесется. —Ivushkin… fick mi-ах, — фраза прерывается очередным протяжении стоном, потому что Коля даже не слушает- кусает и оттягивает до невозможности чувствительные соски. Как же больно, как же, черт возьми, хорошо. Ивушкин обхватывает немецкий подбородок, сильно встряхивает, заставляет мутный и расфокусированный взгляд смотреть только на себя. В его голубых глазах, которые можно сравнить с бушующим океаном, видно только одно - то, от чего возбуждение на немца накатывает волной цунами. Собственничество. —Я не понимаю, что ты просишь. Пизди на русском, сучка, — и снова кусается, кусается до крови и звезд в глазах, немец напрягает связанные лентой руки, грозясь вот-вот разорвать несчастную ткань, но Ивушкин пресекает эти попытки, с остервенением насаживая на себя. Ягер жалобно смаргивает слезы, скопившиеся от боли в уголках глаз, в который раз закусывает красную от крови губу, и все смотрит, смотрит на Николая, не смеет отвести замученный взгляд от таких злых - и от того красивых черт лица, которые он, наверно, уже выучил наизусть. Кажется, он сейчас умрет. *** —Надеюсь, я не переборщил? — Коля нежно проводит губами по каждому следу, который оставил совсем недавно. Они лежат в обнимку, уставшие, запыхавшиеся, но довольные. У Клауса болит всё тело, шевелиться не хочется от слова совсем, но на губах все равно держится слабая улыбка. Вместо ответа немец отрицательно мычит, но из-за того, что неимоверно хочется спать, его практически не слышно. Ивушкин гладит его по голове, перебирает взмокшие волосы, медленно переходя на искусанную спину, гладит как кота- с чувством, с нежностью. Вообще, он часто сравнивал Клауса с котом, больно похожи они были. Например, стоило немцу довольно улыбнуться и приподнять голову, сразу же слышал в свой адрес «довольная кисья морда» и если сначала он отчаянно пытался выпытать почему, то сейчас привык и почти не реагирует. —Давай не засыпай, нам надо в душ. Первый пойдешь? —Мы идем вдвоем, Ивушкин. Точнее, ты меня отнесешь. — Клаус даже не соизволил открыть глаза, продолжая бревном лежать на плече Николая. —Ну нихуя себе. А ещё чего желаете, Иван-царевич? —Массаж на ночь. Русский только хихикает, и, звонко чмокнув Клауса в лоб, подхватывает на руки, игнорируя недовольное шипение и громкий возглас «осторожней!» Сам виноват, товарищ Фриц. Не Коля умолял потрахаться со всей возможной жестокостью.