Моего кого?
Этот простой вопрос втыкался ему в грудную клетку острием пера, хотя Арсений в жизни перьями не писал. Чернила разливались по грудной клетке, а на коже горла рисовали острую проволоку. Арсений поднимался из-за стола, ходил по комнате, но вдохнуть никак не получалось. И тогда, хрипя и закашливаясь, он выдвигал верхний ящик стола. Там, на скомканных листах и разорванных фотографиях лежало кольцо. Кольцо, которое он стащил с руки уже не дышащего Антона, сходя с ума от боли. Арсений тогда вжал его в ладонь так сильно, что роза ветров на ней отпечаталась. И теперь, пытаясь избавиться от назойливого вопроса: «моего кого?», он так же сильно сжимал его в ладони. И представлял, что сжимает шастовы пальцы, а те ответно смыкаются на его кисти. Так Антон делал во время их расследований: касался кожи и предупреждающе шептал «не будь излишне эмпатичным». Интересно, что бы Антон сказал про него теперь? Теперь, когда он сжимает в темноте гостиной его кольцо, не находя сил выпустить его из рук. Шаст бы, наверняка, вскинул брови и фыркнул: «Стащил кольцо с трупа? Кажется, я плохо на тебя влияю». И, представляя себе самодовольно усмехающегося Антона, Арсений вдруг тоже усмехался. Смешок выходил слабый — поднимался вверх к сводчатому потолку и там исчезал. Но, вырываясь, он придавал Арсению сил. И тогда он вытирал тыльной стороной ладони намокшие глаза, садился за стол и допечатывал.«Памяти моего друга, частного детектива и почётного петербуржца Шастуна Антона Андреевича».
А потом складывал кольцо обратно в ящик стола, выдыхал и убеждал себя — в следующий раз точно будет легче. Но легче не было. Чем больше букв Арсений печатал в тишине их гостиной, тем чётче осознавал, что в ней уже никогда не прозвучит шастов голос. Слова, рождающиеся из-под его пальцев, разносили их по разным концам времени: Антона отталкивали в прошлое, а Арсения пинком отправляли в будущее. Но Арсений всё равно отчаянно цеплялся за Шаста, пытаясь удержать того хотя бы в своих воспоминаниях. Даже если эти воспоминания были днем его смерти. Были моментом, когда Арсений коснулся кончиками пальцев шастовой шуршащей куртки. И были моментом, когда Антон оттолкнул его от себя с шипящим: «ты только и умеешь, что печатать свои буквы, вот иди и печатай», а потом затерялся среди покупателей книжного Дома Зингера. Арсений хотел за ним рвануться. Ему показалось, его сердце и рванулось, но тело он успел остановить. Если Шасту так хотелось выбрать какую-нибудь заумную книгу об уголовном процессе в одиночестве, то пусть. Он сам остался у стенда с книжными новинками, очерчивая кончиками пальцев красивые обложки. Блики от глянца слепили Арсению глаза. Иначе он просто не мог объяснить появившуюся в них резь. Арсений вышел из магазина всего через минут десять. Светофор пищал, оповещая о зелёном сигнале. Арсений от этого звука поморщился, но двинулся ему навстречу. Стоя на другой стороне дороги, он сильнее затянул шарф и посмотрел на серое небо над Домом. Орёл замер, расправив крылья и готовясь вспорхнуть в тяжёлые грозовые облака. А рядом, будто тоже к чему-то готовясь, стоял чёрный силуэт. Этот чёрный силуэт на крыше, конечно, никак не мог быть Антоном Шастуном. Но он был. Вслед за Арсением начали поднимать головы другие люди. Один за другим они уставились на крышу, будто ждали, что орёл сорвётся в грозовое небо. Арсений отказывался думать о том, что кто-то ещё мог сорваться. Ему показалось, что Антон посмотрел на него. Между ними были кубометры воздуха, наэлектризованного перед грозой, — они пахли азотом и горечью. Но Шаст точно посмотрел на него и будто что-то сказал. Когда Арсений просыпался по утрам в пустой квартире, думая о произошедшем, ему казалось, Антон тогда сказал: «прости». Потом, когда днём отвлекался на написание материалов, ему начинало казаться, что на крыше Антон предупредил его: «не смотри». А ночью, когда Арсений метался по кровати, пытаясь уснуть, сердце ему протыкало отчётливым: «люблю», которое Антон никогда бы, конечно, ему не сказал. Но от того, что оно никогда между ними не звучало, оно не становилось менее реальным. В ночной духоте мозг услужливо подкидывал моменты, когда это слово между ними горело без всяких признаний. Когда по утрам Антон встречал его в гостиной тёплым: «Ты весь такой лохматый». Когда вечерами клал голову на арсовы колени, позволяя тому запускать пальцы в его кудряшки и перебирать их. И когда поздними ночами Антон обрабатывал его шрамы после погонь, касаясь дрожащими пальцами, и серьёзно говорил: «Арс, нам надо завязывать с этим». Оставшись без Антона, Арсений завязал. Завязал, кажется, вообще со всей своей жизнью разом. Не завязал только с буквами, которые даже спустя долгие месяцы, хоть и не приносили облегчения, но помогали отвлечься. Помогали не царапать себе запястья от бессилия и не кусать язык до крови от невозможности говорить. Но были ночи, когда буквы не могли и этого. И сегодня одна из таких ночей. Ночей, когда буквы ускользают из-под пальцев Арсения и выпархивают в серое зловещее небо. А там вспыхивают в облаках грозовыми разрядами — неизменно зелёного цвета. Небо смотрит на Арсения антоновыми глазами. И в этих глазах страх, горечь и боль, прямо как перед прыжком. В сером небе Арсению мерещатся глаза Антона, которые он не видел, и разомкнутые губы с коротким: «люблю», которое он не слышал. Арсений закрывает глаза и подтягивает колени к грудной клетке. Та ноет тягуче и протяжно. Наверное, так воют волки, если попадают в капкан и понимают, что не могут выбраться. Но Арсений и звука из себя не извлекает, только рвано выдыхает, сжимает в ладони шастово кольцо и представляет, что тот рядом. Антон тоже не может уснуть и мерит комнату шагами. Злится из-за не укладывающихся в систему улик и сердито фырчит в тишину комнаты: «Ещё тупое это небо серое, мешает думать». Фырчит, не зная, что именно в такое небо он и сделает свой последний шаг. Тук-тук. Арсений вздрагивает и переводит взгляд на часы — половина второго. Он точно никого не заливает, не слушает громкую музыку, и соль у него вряд ли есть. Поэтому, кто бы ни постучал в дверь, говорить им не о чем. Но Арсений всё равно поднимается с кресла, пряча ладони в рукавах свитера. Он замирает, прислушиваясь, но стук не повторяется. И тогда Арсений привстаёт на цыпочки около глазка. С той стороны двери на него смотрит Антон. Антон, который семьсот тридцать один день назад размозжил себе голову у подножия Дома Зингера. Арсений прочитал сотни статей, убеждающих его, что галлюцинации — это нормально. Психика уязвима после потери близкого, и нет ничего страшного в том, чтобы услышать голос умершего человека или даже увидеть его силуэт. Арсений этого момента ждал, представляя, что он сделает в первую очередь, увидев Антона. Накричит на него? Съедет по стенке и заплачет? Или, может, попытается обнять? А теперь Антон здесь. Стоит за их дверью, переминаясь с ноги на ногу, а Арсений только и может, что недоумевающе таращиться на дверь. От реальности происходящего сердце предательски сбивает ритм. Какая всё-таки подлость, что галлюцинация Антона появилась столько дней спустя. Будто, чтобы заново разорвать сердце Арсения, которое он только-только по кусочкам начал восстанавливать. — И что ты там стоишь? Голос выходит осипшим и усталым. В последний раз Арсений разговаривал несколько дней назад в пекарне. Он тогда сказал продавцу: «Два синнамена с корицей», а тот посмотрел на него так, будто Арсений попросил ударить его пару раз. Сейчас его удары пришлись бы весьма кстати, но продавец спит где-то у себя дома, а Антон стоит прямо под его дверью. — Ты замок поменял, — голос у Шаста то ли обиженный, то ли сердитый. — Конечно, я поменял замок. Ты, вообще-то, умер. — Это неправда, я не умер, — обиженно поджимает губы Антон. Арсений знает, что Антон умер, а его галлюцинация нет. Он-то думал, что у него в мозгу не осталось тех подлых частей, которые вселяли в него надежду. — Ладно, — сдаётся Арсений, щёлкая замком. — Заходи, я всё расскажу. Шаст в той же куртке, которая траурным пятном расплывалась на тротуаре после его прыжка с крыши — чёрной и бесяче шуршащей. Арсений садится на корточки около его тела — «шорк», дрожащей рукой пробирается к горлу — «шорк», тянется снять с пальца кольцо — «шорк». Кудри у Антона длинные. Последний раз, когда Арсений видел их, те лежали вокруг его головы неаккуратной копной. А такие, отросшие, лежали бы красивым нимбом. В них бы Арсений вцепился пальцами, чтобы его не смогли от тела оттащить. Под глазами синяки — такие тёмные и синие, каких Арсений при жизни никогда у него не видел. Но цвет глаз неизменный. Радужки ярко-зелёные, даже в полумраке комнаты искрятся, притягивая к себе взгляд. Когда Арсений так описывал шастовы глаза в текстах, тот, бывало, тянул самодовольно: «Значит та-ак ты меня видишь, да?». Арсений тогда кивал — так. Разве Антон сам этого не понимал? — Чай? Шаст кивает, стреляя в Арсения осторожным и опасливым взглядом. Стаскивает куртку и кроссовки в прихожей — торопливо, но аккуратно. Таким тихим при жизни он никогда не был. Когда они оказывались дома после ночных погонь, Антон скидывал обувь на паркет с громким стуком, театрально вздыхал и принимался высказывать восторг от раскрытого дела. Эту часть Арсений в нём очень любил. А ещё ту, когда вдохновлённый Шаст поворачивался к нему, в поисках поддержки: «Ну, правда же, классно было, Арс?». Тогда было классно. А сейчас в их гостиной мёртвая тишина. Антон так любил эту комнату за высокие потолки, за шикарную хрустальную люстру, за окна под потолок. А сейчас боль пропитывает каждый клочок воздуха гостиной, в которой Арсений провёл долгие минуты, прикидывая: повеситься на этой шикарной люстре или из окна шагнуть. Шаст проходит в гостиную, прихрамывая. На нём бежевая рубашка, и Арсений прикидывает: настоящий Антон стал бы такую носить? И за этими размышлениями, между делом, спрашивает: — Что с ногой? Будь Антон реальным, только фыркнул бы зло: «ну не оторвалась же, видишь». А этот только садится за стол и мечется к нему виноватым взглядом: — Пуля зацепила. Через пару недель пройдёт. Арсений пододвигает к Антону чашку и снова его рассматривает. Отросшие кудри закрывают место, которое после удара раскрошилось на осколки. Арсений успел зацепиться взглядом за их острые края, за пульсирующую внутри них массу, а потом его оттащили. Но тогда, конечно, было уже поздно. В его сердце была точно такая же дыра. — А голова хорошо затянулась, — фыркает Арсений. Но Антон его веселья не поддерживает. Смотрит на него широко раскрытыми глазами, а нижняя губа коротко вздрагивает. Единственный раз, когда Арсений видел Шаста таким уязвлённым, вспоминается против его воли. За день до своей смерти Шаст замер посреди гостиной. Смотрел на Арсения поверх ноутбука тяжёлым изучающим взглядом. В его глазах искры то вспыхивали, то потухали, а свет косых солнечных лучей красиво подчёркивал черты лица. — Собираешься спасать очередную жизнь? — улыбнулся ему Арсений. Тогда у Антона дрогнула губа. Он часто-часто заморгал, а кадык неспокойно заходил. Арсений тогда замер в недоумении. С чего бы Шасту, (его Шасту, который брызжет сарказмом и вольностями), вдруг застывать в недоумении с обычного подкола? Но он не успел ничего сказать. — Я создаю условия, — отчеканил Антон. — А жизни спасаешь ты — своими текстами. Через мгновение на Антоне снова была непроницаемая маска. Через несколько десятков секунд он скрылся за дверью. А через двадцать четыре часа он был мёртв. И, когда Арсения оттащили от мёртвого тела, он вдруг вспомнил этот шастов комментарий. Может, если написать текст, получится Антона спасти? Поэтому он поднялся с колен, сжал в руке шастово кольцо и уверил себя: «Нужно написать некролог». Но он не рассказывает это всё сидящему перед ним Шасту. Губа у того уже не дрожит, но выглядит он испуганным. И, несмотря на то, что это всего лишь арсова дурацкая галлюцинация, он спешит перед ней извиниться. — Прости. Наверное, лучше сказать постепенно, но… — Арсений набирает воздух и продолжает. — Ты упал с крыши и разбил голову. Почти два года назад. — Это была инсценировка, — тут же упрямо выдыхает Антон. — Хорошо, — Арсений усмехается и отводит взгляд в окно. — Ты живой. Дальше что? Он придумал для их истории столько альтернативных концовок, в каждой из которых Антон был бы жив. Представлял себе, что их последнее расследование о закулисье похоронного бизнеса оказалось серьёзнее, чем они представляли. Арсений выдумывал, что Шаст скрывается, чтобы искоренить филиалы во всех регионах. А больше всего ему нравилось представлять, как Антон заваливается на порог с радостным восклицанием: «Не ждали, а я живой!». И тогда Арсений прописывает ему с правой. А потом с левой. А потом падает в его тёплые объятья и рыдает, пока не закончатся слёзы. Арсений смотрит на серое небо, сжимая кольцо в ладони. В такой ночной час кажется, что утро никогда не придёт. Но Арсений пережил тысячи таких часов и точно знает, что рассвет наступит. И наступит без Антона. — Я ещё не думал, что дальше, — тупит взгляд Шаст. Его Антон идеями фонтанировал — время и место для объявления своего авторитетного мнения не имели никакого значения. А теперь у него вдруг нет ни одной. То, насколько этот Шаст не похож на настоящего себя даже смешно. И Арсений этому усмехается. Улыбка выходит кривая — красный шрам вместо губ. И галлюцинация напротив удивлённо вскидывает брови. — Просто не понимаю, с чего моему подсознанию рисовать тебя таким… непохожим, — поясняет Арсений. И хуже всего то, что и такой Антон — жалкая тень себя настоящего — делает больно. Несмотря на его измученность, несмотря на тихое поведение и взгляды украдкой — сердце болезненно сжимается от каждого движения. Он кажется таким реальным, протяни руку — и коснёшься тёплой кожи. Но Арсений не позволяет себе обмануться. Каждую ночь он просыпается, а подушечки его пальцев красные. Кровь на тех была тёплая, когда он стоял над телом Антона. Но как только он сделал шаг назад, сразу схватилась на коже плёнкой. Которую Арсений до сих пор не может с них содрать. Арсений поднимается со стула — тот скрипит жалобно и протяжно. Этот звук бьётся в стекло, привлекая арсово внимание. Белые облака плывут по серому небу, и в том больше не искрятся шастовы радужки. Арсений сжимает в ладони его кольцо, и то отвечает ему резью по коже. С каких слов он начнёт пересказывать сегодняшнюю ночь психотерапевту? Наверное, с тех самых, которые первыми пришли ему в голову, когда он открыл дверь: «Семьсот тридцать один день назад ты размозжил себе голову». — Я читал твои тексты, Арс. Настоящий Антон его тексты не читал. Только просматривал описание фабулы и доказательств, занудствуя до тех пор, пока Арсений не учитывал все его правки. А тексты, написанные после своей смерти, Антон бы даже просматривать не стал. Те залиты слезами, сбрызнуты кровью с расчёсанных рук и пропитаны таким горем, что Арсений и сам их не перечитывает, чтобы не удавиться. На плече оседает касание — лёгкое и аккуратное, будто на пробу. Арсений втягивает воздух через зубы со свистом и замирает. Прикосновение кажется таким горячим, что прожигает до кости. Кажется таким холодным, что его кожа мгновенно теряет чувствительность, крошась на мелкие части. Кажется таким реальным, что его сердце сбивает ритм. Арсению кажется, что оно сейчас остановится. — Расскажи, как работают галлюцинации, — просит Арсений. — Если я повернусь, ты исчезнешь? — Между тактильными и зрительными видениями в семидесяти процентах случаях отсутствует связь, — шастово дыхание оцарапывает шею, кожа на той идёт мурашками. Семьдесят процентов не так много. С другой стороны, это на семьдесят процентов больше, чем шанс выжить при падении с крыши Дома Зингера. — Пообещай, что не исчезнешь, — настаивает Арсений. — Обещаю. У Арсения нет никаких причин доверять этому обещанию своего подсознания. То устроило диверсию, вообразив Антона в их гостиной через два года после его смерти. То многие дни не давало ему забыться даже в текстах. И то долгие ночные часы изводило его, предлагая последовать за Шастом следом. Но пока его тело остаётся недвижимым, внимая аргументам, сердце к видению тянется. И Арсений поворачивается. Касание не исчезает. Наоборот, от зрительного контакта усиливается, отзываясь жжением и горечью. Арсений так давно не чувствовал тепла чужой кожи. Так давно никого не касался. Так никогда никого не касался, кроме Антона. Антон стоит совсем близко. Радужки его глаз подёрнуты туманом. Будто серое небо пробралось к ним в квартиру сквозь щели в оконных рамах и заволокло те дымкой. — Я написал столько слов про тебя, но так и не сказал самых главных, — шепчет Арсений на сбившемся дыхании. Арсений прикрывает глаза. Пытается отдышаться, но это никак не получается. Вдохи судорожные — будто приступ смертельной болезни, которая никак его не добьёт. Щёки вдруг обдаёт теплом. Ладони Антона тёплые и нежные, и Арсений прижимается к ним. Шаст большими пальцами ведёт по щекам, оглаживая их. Движения успокаивающие — по большой дуге вверх и вниз. И под этими касаниями Арсений снова может вдохнуть. А на выдохе с его ресниц срываются слёзы и скользят по щекам, исчезая под шастовыми пальцами. На арсовых пальцах кровь Антона. На шастовых пальцах слёзы Арса. Если бы он знал, что их история закончится так, он бы не написал про них ни буквы. — Посмотри на меня внимательно, — просит Шаст. Антон отнимает ладони от его лица, и Арсений тянется за исчезающим прикосновением. Но то сразу вспыхивает на его кисти. Антон разжимает его ладонь с некоторым усилием и забирает кольцо. Арсений распахивает глаза и часто моргает. Сжимает ладонь. Кольца там, и правда, больше нет. В месте, где металл касался кожи, бегут мурашки, восстанавливая чувствительность. А сердце, кажется, наоборот её теряет. Потому что боль уступает место недоумению. Антон надевает кольцо на палец, прокручивая, и рассматривает его всего пару секунд. Роза ветров слабо бликует в полумраке. — Ты всё ещё смотришь? — привлекает его внимание Антон и отступает к столу. Широким взмахом руки он задевает свою кружку с чаем. Та опрокидывается на бок с громким «дзыньк», и чай расплывается по столешнице коричневым пятном. Арсений задерживает дыхание, следя за тем, как пятно подбирается к краю. Чай капает на ковёр. Звук глухой, но в застывшей между ними тишине даже он — как гром. Арсений, честно, пытается убедить себя в том, что галлюцинации могут и такое. Но у него никак не получается. — В прихожей — грязь от моих ботинок, — продолжает Антон. — На вешалке — куртка. И ещё… кое-что. Арсений пятится. Сначала отступает от Шаста на расстояние пяти шагов и только потом боком двигается к двери. Он отказывается анализировать своё поведение в частности и всё происходящее в целом, по крайней мере, пока не дойдёт до прихожей. На коврике грязь, подозрительно похожая на настоящую. И куртка Шаста всё ещё здесь. Противно шуршит, когда Арсений её задевает. А ещё на тумбочке в прихожей — записная книжка. Чёрная с серебряными узорами. Те вьются вокруг обложки, перепрыгивая на корешок и теряясь в полумраке. Арсений дрожащими пальцами поддевает первую страницу. Наклоняет лист, пытаясь попасть в пятно лунного света. И когда тот касается листа, он читает короткую надпись.1 день без тебя
Арсений пролистывает страницы, и под его пальцами те складываются в дни, месяцы и годы. Каждая новая надпись — констатация ровным почерком. Но этот почерк сдирает с него кожу, вцепляется в мышцы и добирается до сердца. А там изнутри разрывает хрупкий мир, который Арсений успел выстроить после смерти Антона.731 день без тебя
Арсений поднимает глаза. На фоне серого неба чёрный силуэт. Тот самый силуэт, который спикировал с крыши Дома Зингера головой вниз. И который Арсений умолял вернуться два года подряд в каждом своём тексте. Он печатал: «Мой напарник был талантлив ровно в той же степени, что и невыносим», а когда перечитывал строку, видел только: «Вернись ко мне [день 1]». Печатал: «Шастун искусно откидывал всё невозможное, оставляя одну только истину», но получалось: «Вернись ко мне [день 363]». И печатал: «Сколько бы строк я ни написал про него, он навсегда останется для меня неразгаданной загадкой», на сердце выцарапывая: «Вернись ко мне [день 731]». Красной нитью через все материалы он умолял Антона: «пожалуйста, вернись». А теперь, когда тот вернулся, Арсений и слова вымолвить не может. Столько дней подряд они находились, а теперь он стоит как немой и не может ни одно стройное предложение сформулировать. — Арс? Антон смотрит на него с надеждой. И слова у Арсения, наконец-то, находятся, только чтобы эту надежду с его лица стереть. Так же, как он сам её у него стирал с каждым прошедшим со смерти днём. — Если ты ждёшь, что я кинусь тебе в объятия, то я скорее вышвырну тебя из окна, ясно? Вот что Арсений чувствует, когда реальность обрушивается на его плечи. Когда на его плечи обрушивается реальный Антон Шастун, который два года спустя застывает в полумраке их квартиры. Их квартиры, которую Арсений уже привык называть своей квартирой. Арсений не знает, куда себя в этой сцене деть, поэтому садится на диван и пялится в пустой телевизор. Он столько раз представлял, как Шаст снова положит голову ему на колени. Представлял, как зароется пальцами в его кудряшки. Стоило ему открыть глаза, и эти мечты проходились в солнечном сплетении болью. Потому что эта голова с этими кудряшками разлагалась в нескольких метрах под землёй. А теперь, когда и голова, и кудряшки прямо перед ним, Арсению кажется, что, зарывшись в них пальцами, он с корнем их вырвет. Антон на него не смотрит. Поднимает опрокинутую чашку и промакивает стол салфетками. Те сморщиваются и окрашиваются в коричневый. Арсений следит за тем, как красивые длинные пальцы раз за разом складывают новую салфетку. А та всё так же промокает. Арсений хочет разозлиться сильнее. Разозлиться настолько, чтобы он не мог сидеть молча, закусив язык. Чтобы уже наконец-то швырнуть в Антона чем-нибудь. Или вышвырнуть из квартиры. Но Арсений не может. Он смотрит на антоновы красивые пальцы, а те мелко дрожат — всё сильнее и сильнее. Шаст молчит, хотя, наверное, мог бы рассказать тысячи причин, почему он исчез. А ещё смотрит на него украдкой из-под своих кудряшек и даже близко не подходит. Замечая арсов взгляд, Антон выпрямляется и констатирует: — Ты злишься. — Ты только что восстал из мёртвых, козёл, — фыркает Арс. — Я не злюсь, я в ахуе. Губы Антон трогает улыбка — совсем слабая — призрак его обычной улыбки. И к этому призраку Арсений теплеет так быстро и бесповоротно, что становится страшно. Он тоже ему улыбается, слабо и отчаянно. — Подойдёшь? Антон сжимает губы и согласно кивает. Шаги по ковру аккуратные и тихие — будто крадётся. Когда Шаст опускается на противоположный край дивана, кидает на Арсения осторожный взгляд: — По всем признакам, у тебя почти прошло шоковое состояние. Так что ты всё-таки злишься, а не… в ахуе. — Серьёзно? Арсений откидывается на спинку дивана, Шаста рассматривая. Тот сдвигает брови к переносице и покусывает нижнюю губу, сдерживая рвущиеся из него факты. — Дыхание выровнялось, с лица ушла бледность и… — но спотыкается об арсов холодный взгляд. — И, конечно, ты лучше знаешь, что с тобой. Арсений скучал по такому его растерянному лицу. Лицу, когда он вдруг понимает, что слишком увлёкся, расчленяя какое-то наблюдение на части и объясняя его. Объясняя в самых мельчайших подробностях часами напролёт. Арсений не собирается признаваться Антону, насколько сильно он по нему такому скучал. Вместо этого он протягивает свою руку к шастовой, касаясь кольца. Проходится по нему кончиками пальцев — то согрелось от кожи — тёплое. Арсений соскальзывает в шастову ладонь и её сжимает. Антон удивлённо выдыхает, смотря на их сцепленные руки. Будто тоже боится в реальность происходящего поверить. — Ты понимаешь, какую боль ты причинил? — Арсений поднимает глаза, сталкиваясь с шастовыми. — Какое бы слово я не напечатал, оно всегда было про тебя. — Я это… чувствовал, — признаётся Антон и продолжает, но не своими словами, а арсовыми, — «В день моего ранения рядом со мной был верный друг. И его забота стала доказательством того, что расчётливый детектив Антон Шастун обладает сердцем. Живым и трепещущим сердцем, как бы он ни старался убедить в обратном всех вокруг». Арсений поджимает губы. Он помнит, как писал этот текст. Слёзы капали на клавиатуру, на и без того заедающие клавиши, но он не останавливался. Строка за строкой и абзац за абзацем воссоздавал дело, которое изнутри разрывало грудную клетку. Дело, которое чуть не стало для него последним. Арсений высунулся из убежища, не проверив местность. За годы работы с Антоном стоило бы научиться, но буквы всегда слушались его лучше, чем тело. Поэтому когда пуля врезалась в живот, он в первую очередь подумал: «какой захватывающий получится текст», а потом уже «если не умру». Шаст зажимал его рану руками. Арсова кровь толкалась в шастовы ладони, проскальзывая между пальцев и расползаясь по свитеру уродливым пятном. Антон тогда смотрел на свои руки со смесью ужаса и паники, но не переставал крепко зажимать рану. — Всё нормально, — сглотнул тогда Арсений. Но ничего нормально не было, это понимали они оба. Шаст, наверное, понимал до доли процента, а Арсений только интуитивно — уж слишком быстро он терял способность связно мыслить. — Ты не можешь умереть, — прошептал тогда Антон. — Не могу, — согласился Арсений. — И не умирай, — настойчиво повторил Шаст, и его пальцы задрожали. Губы пересохли, и говорить не получалось, поэтому Арсений только кивнул. На улице было солнечно, и он следил за тем, как в зелени антоновых глаз прыгают блики. И вдруг — дождь. Прямо с безоблачного неба Арсению на щеку упала капля. Он удивлённо заморгал. А потом капля соскользнула на губы и оказалась солёной. Антон плакал. Касался губами лба, щёк и носа. И шептал что-то, что Арсений не мог разобрать сквозь ускользающее сознание. Это дело случилось с ними за несколько месяцев до смерти Антона, и так и осталось лежать в черновиках. Шаст тогда сделал вид, что ничего не случилось. Не случилось касаний губами арсовой кожи, не случилось испуганного взгляда и не случилось слов, которые Арсений не услышал. А сейчас Антон наизусть читает кусочек именно из этого дела. Смотрит в его глаза открыто, и в них уязвимость, до которой Шаст никогда его раньше не подпускал. И в этом взгляде он читает, чем была та сцена для Шаста. И чем оставалась те долгие дни, в которые он не мог к нему вернуться. Она стала тем самым «люблю», которое чудилось Арсению в движении губ на крыше. И это осознание толкает к Шасту навстречу. Арсений тянет его за ладонь и стискивает в объятиях. Вечно выступающие ключицы Антона теперь выступают ещё больше, больно врезаясь в его собственные. Шаст прижимается к его плечу, а пальцы стискивает на свитере — те мелко дрожат. Когда Арсений ведёт ладонями по спине, Шаст рвано выдыхает. С каждым антоновым выдохом его сердце болезненно ёкает. Потому что Арс два года мечтал услышать его дыхание. Два года представлял, как сжимает вокруг того кольцо рук. И два года мечтал о том, чтобы коснуться кудряшек. А теперь они в его руках — отросшие настолько, что можно заплетать косички. Когда Арсений запускает в них пальцы, Антон прижимается к нему ближе. Два года он пытался убедить себя в том, что это дурацкий сон, и скоро всё это закончится. А теперь, когда оно заканчивается, Арсений не знает, как с этим жить. Арсений не может делать вид, что не было дней, наполненных болью. Не было дней, когда Арсений хотел шагнуть из окна их квартиры и оказаться на асфальте. Не было дней, когда Арсений сожалел о том, что они вообще встретились. Все эти дни были. И эти дни внутри него подстёгивают такую злость, на которую он вообще не знал, что способен. Но когда Арсений между пальцами пропускает шастовы кудри, важно только то, что Антон дышит. А с остальным они как-нибудь разберутся. — Ты такой придурок, — шепчет Арсений, прижимаясь губами к его виску, — и я так сильно тебя люблю. И буквы, наконец-то, приносят облегчение.