Наложник

— Хадир. Хадир! Фара подскочила с твердой койки и подбежала к двери в камеру. Ноги ее не слушались, и она свалилась, вцепившись дрожащими пальцами в решетку. Было раннее утро, и в ее тесной комнатушке висела приятная прохлада, которая позже сменится невыносимой, адской жарищей. Которую Хадир, возможно, не застанет, ибо что-то изменилось. Не так давно (она не знала, когда именно, потому что потеряла счет времени), Хадир врезал одному из охранников и попытался сбежать. Его, очевидно, избили и уволокли куда-то. Нет, не в пыточную, откуда порой доносились чьи-то крики, а туда, откуда приходил Барков. И вернулся Хадир только через целую неделю. Помятый и тихий. С тех пор он периодически стал пропадать. А еще он вдруг набрал немного веса и всегда возвращался чистым, тогда как забирали из камеры его грязного. Что с ним делали? Он не говорил. Потирал руки с какими-то следами на них, думая, что Фара не видела, и покорно вытягивал их, когда за ним приходили, чтобы надеть наручники и вытащить за массивную дверь. — Хадир! Фара зашипела, когда охранники ушли. Хадир, сидевший на полу, мотнул головой и в ту же минуту придвинулся к решетке вместо двери, поближе к сестре, что во все глаза пялилась на него. Он снова чистый. Снова сонный и помятый. И одежда на нем не такая уж грязная. — Тебя не было три дня. Куда тебя опять забрали? — спросила Фара, поерзав и тем самым подняв в воздух едва заметное облако пыли и песка. Периодические исчезновения собственного старшего брата сильно ее тревожили — что с ним делают там, откуда приходят солдаты Баркова и он сам? Почему именно Хадир? Он поджал губы. Потер пальцем заспанные глаза и зевнул, прикрыв рот ладонью. Посмотрел на сестру. — Давай поговорим об этом попозже? Я очень сильно устал. Фара фыркнула. Ну вот, опять. Уже в какой раз он увиливает. Его заставляют пахать? Он стал работать на русских? Да что происходит?! Сколько ей ждать хоть каких-то объяснений, если единственный, кто может рассказать ей правду о том, что происходит за стенами тюрьмы, все время отмалчивается? — Ладно… Но пообещай мне. — Обещаю. Фара встала и легла дремать дальше, Хадир же сел на свою койку. Он собирался молчать долго. Как минимум потому, что хотя бы вспоминать о том, что в последнее время с ним происходило, неприятно, не то что говорить об этом. Накануне как раз повторилась ситуация, подробностями которой он так не хотел делиться с Фарой: его вытащили из камеры ближе к вечеру. Он тогда спал и с трудом спросонья понял, что происходило. Затем — уже рутина: вытянуть руки, не дрожать, как осиновый лист, и не издавать ни звука, идти быстро и ни в коем случае не волочить ноги по полу с потрескавшейся плиткой. Так нужно было идти минуты три, смотря вниз, пока спереди и сзади вышагивали высокие широкоплечие солдаты. Сперва Хадира мыли. Потом кормили, причем не отходами, а нормальной едой, пусть и пресноватой. Затем — снова мыли. Именно мыли, не давали это делать самому: унизительную процедуру с Хадиром проводили какие-то солдаты, намыливали его, пока он старался все это терпеть и смотрел, как в слив утекала вода вперемешку с блестящей пеной, что приятно пахла. Но это еще не самое страшное. Страшнее было только то, ради чего с ним так обходились. Барков. Все это: еда, вода душ, обработка ран — для того, чтобы Барков мог развлечься, и делал он это обычно по схожей схеме. Он Хадира трахал. Связывал, смазывал и трахал, причем даже не важно, в какой именно части его громадной спальной комнаты: у стены, на столе, на полу с колючим ковром или на большой кровати, такой мягкой по сравнению со старыми скрипучими койками и дырявыми матрасами. Барков хотел и Барков получал. Шлепал, растягивал, хватал за шею или отросшие волосы, отлеплял от подушки, чтобы охрана за дверями слышала громкие, ничем не скрытые стоны на грани криков, прерываемые всхлипами и хлюпающими звуками. Барков не скупился на смазку. И на презервативы, будто брезговал, хотя это не мешало ему иметь Хадира, казалось бы, того, кого он должен был давно убить. Но он не убивал. В каком-то смысле заботился, не давал умереть и даже один раз оставил спать у себя в кровати, пускай до этого та самая кровать ходила ходуном, когда Хадир почти что задыхался от того, как сильно пальцы русского генерала сжимали его шею. В этот раз было почти так же. Барков сразу начал с самого интересного (по его мнению): сорвал дряхлое мокрое полотенце с бедер, как только охранники закрыли за пленником двери, ухватился за веревку, чтобы перевязать ими запястья того так, что при малейшем движении становилось больно; разделся, пожирая взглядом. И набросился. Словно сам голодал, дрожащими пальцами сжимая смуглую кожу, как если бы тоже совсем не спал и оказался без сил. На деле то было возбуждение. Дикое, обжигающее, такое, что вдохнуть сложно — Хадир, оказавшись на кровати, жадно глотал ртом воздух, пока Барков откровенно его лапал: сжимал, где вздумается, водил мозолистыми ладонями везде, куда мог дотянуться, и стискивал соски или член. Больно. Стыдно. Неприятно. Будто кусок мяса. Из-за открытого настежь окна и луны, которую хорошо было видно на безоблачном небе в ту ночь, у Баркова блестели глаза. Большие, черные, внимательным взглядом которых он облизывал тело Хадира под ним, теплое и податливое, как пластилин, отзывающееся на любое прикосновение и хрупкое — веревки уже здорово натерли руки. Но Хадир терпел. Смотрел на потолок или генералу за спину и зажмурился, когда тот проник в него одним плавным движением, сдержанно простонав. Издал стон сам, но от боли, и поморщился, а потом стал тихо поскуливать, когда поначалу медленные аккуратные толчки начали становиться резче и глубже. Барков называл его своим наложником. Он цеплялся пальцами за щеки, надавливал на них, мазал кончиками по колючей щетине, неотрывно смотря в глаза одновременно с толчками. Ухмылялся, скалился, пока на лбу от быстрых фрикций выступали крохотные капли пота, и разговаривал на русском. Говорил что-то про гаремы, оскорблял, один раз даже упомянул Фару, но больше всего ему понравилось повторять «наложник». В этом есть какой-то смысл: обычно наложницы не были женами султана и выполняли роль любовниц. Так и Хадир. Он — что-то между рабом и любовником, тот, кто давал в любой момент (выбора не делать этого у него не было, впрочем), но очень красивый, уж точно привлекательнее десятков арабов в других камерах. Он высокий, голубоглазый, раньше был широкоплечим — настоящее сокровище. Из-за этого Хадир боялся, что в один момент больше не вернется к Фаре. С каждым разом Барков двигался внутри все активнее, держал крепче и шлепал усерднее. Вдруг думал, что лучше бы оставить его у себя? Зачем возвращать наложника в грязную тюрьму, где все в соседних камерах загибаются от голода и болезней? Гораздо проще выделить какой-нибудь угол здесь, и тогда не придется долго ждать очередной возможности кончить в рот, на лицо или еще куда; плюс, сестра будет далеко и не сможет одна придумать очередной «хитрый» план, как украсть у охраны ключи. Хадиру помотал головой, когда лег на койку. Воспоминания о произошедшем буквально пару часов назад слишком свежи, и он до сих пор ощущал следы касаний Баркова у себя на бедрах и шее, а снизу болело от недавнего глубокого проникновения. Он ведь не сумеет объяснить Фаре ни то, почему хромает и прячет руки, ни то, что однажды может исчезнуть с концами. Что она подумает о нем? Что он слабый? Но он никогда не хотел Баркова. Не хотел и сегодня, когда тот толкался особенно глубоко и резко и спустя примерно вечность кончил в презерватив, растягивая и без того податливые мышцы, пока кожу запястий ранила крепкая веревка. Он никогда не захочет этого психа. Впрочем, не наложнику решать.