1940, восточная граница Рейха
- Открыть вагоны! - Ну, выходим, выходим, быстрее! - Чёрт, Ганс, в восьмом двое померло. - Красных? - Вроде коричневых. - А, да этих не страшно, задним числом можно оформить. Тяжёлый грохот двери и ворвавшийся в душный вагон холодный воздух, принесший с собой мелкие капли дождя, крики охранников и лай собак, разбудили ютившегося у стены, на краю усталого людского нагромождения светловолосого юношу в сером пиджаке, ещё хранившем приметы дорогого ателье, надетом поверх робы с красным треугольником, и кепке такого вида, что была в последние годы популярна среди немецких мотоциклистов. В растерянном, медленном, лишь слабо подгоняемом рявканием потоке людей он, едва очнувшийся от вызванного спертым воздухом и мерной тряской пути полузабытия, вышел наружу, присоединяясь к длинной очереди, ведшей к зданию низкому и плоскому, будто бы раздавленному по серой осенней земле огромным сапогом. А за этой болячкой простиралось поле, до горизонта усеянное такими же низкими зданиями, но на этот раз маленькими и не плоскими, но выглядевшими как длинные чёрные бугры, будто ими была вспахана здесь вся земля. - Ну и громадина, конечно, не то что транзитник был, - сипло сказал стоящий рядом с ним мужичок, - а я тебя что-то не припоминаю, хотя вижу, что ты из наших, - он указал на красный треугольник на своей одежде, - кем будешь-то? - Меня зовут Генрих Шварцкопф, - ответил юноша. Мужичок собирался что-то сказать, но на них прикрикнул один из оцеплявших очередь эсэсовцев, и оба поникли, продолжив молча топтать грязь у железнодорожных путей. Ещё месяц назад Генрих Шварцкопф, 18-летний студент Рижского политеха, сын уважаемого инженера Рудольфа Шварцкопфа и любимчик девушек, интересовавшихся мотогонками, и в самом страшном сне не мог представить себе, что на родину он вернётся грузовым вагоном полным коммунистов и цыган, с красной нашивкой не на плече, но на груди, и что в Рейхе видеть ему доведётся не блеск столицы, а гнусь и грязь лагерей. Но Рудольф Шварцкопф оказался тайным коммунистом, якшавшимся с советами вплоть до прошения о получении советского подданства, и потому даже его смерть не могла смыть пятно такого позора с его крови. Таким образом судьба его сына, Генриха, была предрешена, круто обернувшись от сытой и беззаботной жизни рижского немчика к красному треугольнику и грязной скученности транзитного лагеря. Напрасно Генрих надеялся на протекцию дядюшки Вилли, имевшего чин штандартенфюрера и непыльную должность в Берлине — тот настолько испугался клейма брата коммуниста, что всеми силами своей трусливой, но честолюбивой душонки показывал, насколько далёк от всей семьи Рудольфа, и заключению Генриха не только не воспрепятствовал, но вероятно и поспособствовал. Со смерти отца прошло меньше месяца, но Генриху она уже казалась слабым воспоминанием, погрязшем в густой беспросветности последовавших событий. Маленький, сколоченный наспех у железнодорожной станции, транзитный лагерь не предусматривал работы узников (кроме как для обеспечения функционирования самого лагеря), и Генрих проводил почти всё время в томительном и голодном безделье общего барака. Часто он думал о Берте Голдблат, внезапно уехавшей из города незадолго до смерти Рудольфа Шварцкопфа. Его волновала судьба этой талантливой еврейской пианистки, к которой ещё несколькими неделями ранее он был неравнодушен. Сумела ли она избежать цепких лап национал-социалистического режима или, как и он, вынуждена томиться где-то в лагере? От этой мысли всё у него холодело так, что не будь Генрих атеистом, бросился бы молиться Богу прямо на холодном, вечно влажном полу барака. Ведь если её схватили, то ей придётся хуже, чем ему, чистокровному немцу… В голове Генриха смутно всплывали образы лагерных мучений, подчерпнутые из рассказов бывалых заключённых, хотя сам он ещё не был свидетелем подобного. Проходил и слух, что в генерал-губернаторстве строят лагеря нового типа, где долгое заключение не предусмотрено в принципе, а вместо дополнительных бараков возводятся огромные печи, но это звучало столь невероятно, что Генрих отбрасывал от себя эту мысль как пустое фантазирование любителей сенсаций. Но иные рассказы, более цветистые и изощрённые, клещом впивались в его разум. Сотрудники транзитного лагеря были слишком заняты бюрократией, чтобы неистовствовать подобно их коллегам из других лагерей, да и евреев здесь не было — их перегоняли отдельно, опасаясь смешивать с политическими, в которых оказался вписан и Генрих. Поэтому детали того, что происходило с еврейскими узниками, ему известны не были — и это неведение было даже хуже, ибо открывало воображению двери к самым страшным картинам. Когда это самоистязание приближало его к краю сумасшествия, организм Генриха принимался спасать себя от опрометчивости его разума и одаривал его долгожданным безразличием. Образ Берты становился далёким и холодным и не вызывал более утомительных терзаний. А потом наступала ночь, и когда Генрих засыпал на узкой и жёсткой полати, вымаранные днём из его головы жуткие картины прокрадывались обратно, и Генрих даже был благодарен тому, что не мог спать крепко и оттого быстро пробуждался, освобождаясь от уз безраздельного воображения. В транзитном лагере его продержали чуть больше недели, а потом был тёмный переполненный вагон с редкими линиями быстрого света там, где доски обшивки прилегали неплотно, и плоская болячка приёмного здания, и бесконечные чёрные бугры по серому полю. Внутри новоприбывшим велели раздеться и долго водили от стола к столу, узнавая, измеряя и записывая всё, что можно было узнать, измерить и записать, причём женщин, мужчин и детей осматривали совместно, но посреди блёклого кафеля и механического движения от инспектора к инспектору стыдливость истончалась, обнажая у кого страх, у кого апатия. Помимо принимавших, выполнявших свою работу с безразличием, от которого лица их почти сливались с вездесущим кафелем, вокруг новоприбывших ходило несколько человек с погонами более высокого чина, не принимавших участие в бюрократической монодии, но смотревших на толпу с любопытством бывалого покупателя на скотном базаре. Больше всего внимания они уделяли молодым женщинам, иногда совсем ещё девочкам, но и Генриху, чьё юное, хорошо сложенное тело ещё не успело окраситься зеленью лагерной худобы, досталось проявлений интереса, от сальных взглядов до хозяйского ощупывания его яичек широкой и грубой рукой рябого гауптшарфюрера, ростом едва доходившего Генриху до плеча. Окаченный гадливостью, Генрих смотрел в пол, не желая встречаться взглядом с гауптшарфюрером, когда посреди шаркания и бубнежа инспекторов его слух уловил новый звук — мерное щёлкание работающей кинокамеры. - Таннер, лучше поднимите ему голову. Это был не гауптшарфюрер — Генрих уже слышал его голос, круглый и скользкий, будто намазанный салом блин. Грубая рука поспешно убралась с его срамных мест и появилась на его подбородке, подкручивая, выталкивая наверх, и взгляд Генриха был вынужден покинуть спасительную невыразительность пола. - Хорошенький он, это да. Обидно даже, такая порода — а красный, тьфу! - задребезжал сальный блин. - Дайте больше света, - вновь приказал тот второй голос, спокойный но острый. Этот завёрнутый в бархат кинжал, принадлежавший, как Генрих понял, тому эсэсовцу, чьё лицо было скрыто за камерой, явно имел здесь вес, потому что едва он прозвучал, как Генриха ослепило переносным прожектором. Камера защёлкала ещё ближе. - Так-то лучше, - отметил кинжал, и капля мёда задрожала на кончике клинка. ***1955, Вена
- Двери, подержите же двери! - Фрау Гольдблат, добро пожаловать в наш отель, это для нас большая честь. А это?.. - Мой муж, Генрих. - Рады вас приветствовать, герр Гольдблат! - Его фамилия Шварцкопф. - Ах, простите! - Ничего, вы отнюдь не первый. Немногие представляют себе возможным, чтобы муж и жена держали разные фамилии. - Я сообщу обслуге, обещаю, что пока вы у нас, этого более не повторится. Уважаемые гости, извольте пройти вон туда к стойке, вам выдадут ключи к номеру. Генрих стоял с царственно-скучающим видом, молча внимая разговору Берты с метрдотелем и лениво разглядывая убранство фойе. Пышное почти до безвкусицы, но лишённое индивидуальности, оно было подобно всем отелям, в которых они останавливались во время гастролей Берты — тёмная позолота и волнистый мрамор, тёмно-красное дерево и кроваво-красные ливреи. Походили один на другой и разговоры, которые Берта вела по прибытии. Метры неизменно заискивали перед знаменитой пианисткой и непременно попадали впросак, предполагая, что фамилию она взяла у молчаливого мужа. Она сама всегда их поправляла, и её вежливая повелительность имела силу не менее гипнотическую, чем её выступления, афиши к которым часто можно было найти прямо на входных дверях отеля — когда посреди искусно вырезанных барочных завитков доставало места для такого объявления. - Спасибо, - Берта благосклонно улыбнулась метрдотелю и направилась к указанной стойке. Генрих последовал за ней, неся один из их чемоданов. - Милый, что же ты не отдал его носильщикам? - У них достаточно мороки с твоими платьями, а мне несложно. Да и должен же я хоть чем-то быть мужественным перед тобой. - Нет ничего мужественного в усталости и больной спине, поверь. - Ты как всегда права, - ответил Генрих, вспоминая множество массажей, которым подвергала себя Берта в попытке избавиться от болей в спине — извечных спутников пианистической карьеры. Сухонький старичок с добродушной тонкогубой улыбкой выдал им пару ключей. - Надеюсь, ваше пребывание у нас будет исключительно приятным. Признаюсь, фрау Гольдблат, я сам неравнодушен к музыке и очень жду вашего завтрашнего концерта. - Я рада, что вам удалось достать билет. Слышала, это было непросто. - О, у меня есть свои каналы! - заговорщически воскликнул старичок и добавил, - если вам что-то нужно, звоните сюда, в номере есть телефон — я к вашим услугам по любому поводу. - Даже и посреди ночи? - беззлобно усмехнулась Берта. Генрих вздохнул от скуки пустой болтовни и, опустив чемодан на пол, принялся листать лежащий на стойке путеводитель по городу. Старичок развёл руками. - Тут уж увы, я в девять вечера откланиваюсь. Но в ночную смену работает Йоганн, уверяю, что он обслужит вас ничуть не хуже. Не так ли, дорогой Йоганн? - он повернулся к стене с ключами, за которой был проход в подсобный закуток. - Конечно, фрау Гольдблат, в этом можете быть спокойны. Рука и взгляд Генриха застыли на странице с рекомендациями по посещению Шёнбруннского зоопарка. По самому сокровенному, нежному и страшному, упрятанному в самый далёкий уголок души, полоснул мучительно знакомый, завёрнутый в бархат кинжал.