Раны святые

Иногда Иуде интересно, найдется ли на теле Иисуса хотя бы пять мест без шрамов. На спине у того длинные следы от девятихвостой плети с гвоздями, взбухшие, багровые. На груди—шрамы от розг. На боках—от чего-то не поддающегося определению. Камни, может? Было бы лучше не думать, было бы лучше оставить это вечной загадкой. Одной из многих. Из их бесчисленного количества, вороха вопросов. Иуда не может. В памяти слишком силен образ того, как все это намертво врезается в плоть. Царапина за царапиной, синяк за синяком. Теперь у Иисуса даже кожа другая. Слишком ранимая, до болезненности. Уязвимая, красноватая. Легко натирающаяся грубой тканью. Такая тонкая и воспаленная. Будто и не надо быть ей прочной: рано или поздно полопается. Отрастет ли вновь? К ней слишком страшно прикоснуться губами. Смелости, а может, безумия Иуде хватает только на то, чтобы вести по ней кончиками пальцев, замирая от давящего трепета. Удивляясь, что все способен испытывать удушье. Что руки у него по прежнему дрожат, что на запястьях выступает пот. Он не спрашивает «больно?». По крайней мере, вслух. Иногда передавленная веревкой гортань не слушается. Особенно сейчас. Искариот может только сглотнуть, принимая саднящее ощущение в груди как должное, почти радуясь тому что сейчас—да, именно сейчас не может ничего сказать. Иначе спросил бы. Иисус ласково накрывает своей рукой чужую. Его прикосновения все такие же чуткие, щемяще-осторожные. И если не видеть его ладонь, то легко подумать, что она ничуть не изменилась. Что не огрубели пальцы, не окривели. Что ногти не обломаны. Что они—такие как раньше, аккуратные и без трещин, без единой застрявшей занозы. И что в центре нет ран от гвоздей. Таких темных, таких больших. Интересно, кто из апостолов смог бы вложить (правильнее: запихнуть) сразу два пальца? Иоанн? Они бы застряли, не вылезли… Язык окутывает железистый привкус. Иуде хочется сплюнуть кровь. Закрыть лицо руками и кашлять до свиста в легких. Даже, может быть, упасть на колени и отплевываться красным сквозь зубы. Но он не позволит Христу увидеть это. Никогда. Иисус старается прятать ладони. Он будто невзначай сжимает их в кулаки, зябко прячет в складках одежды. Накрывает одну другой. Но сейчас он забывает о привычке, отстраненно смотря куда-то вдаль. Волнистые волосы свешиваются ему на лицо. Все еще густые, забавно всклокоченные у корней. Пот и ветер их не способен испортить. Даже грязь. И терновый венец. В них хочется вжаться лицом. Еще хочется похоронить в этой копне свои кисти целиком. Пусть пряди с нитями седины целиком скроют рубцы от веревки, синюшные ногти, разбитые костяшки. Как озерная гладь прячет утопленников. Но сейчас Иуде нет дела до волос. Он видит только дыры от распятия. Пробитое мясо. Незарастающее мясо. Сплошную пустоту там, где должна быть плоть, должны быть кости и жилы. Точно такие же пробоины есть и на ногах, и оттого Иисус начал ходить так чудно и странно, робко щупая землю шагами, иногда начиная прихрамывать. «Больно?» —Не виноват ты. Не смотри туда, пожалуйста. — со своей обыкновенной мягкостью произносит Иисус. Слишком большую часть в его характере занимает эта чуткость. Пожалуй, лишись ее он на кресте, то всего в нем стало бы слишком мало. Иуда чувствует, что его губы шевелятся. Он знает правильный ответ на свое «больно?», знает что Иисус солжет ему одним «нет» и после непременно примется гладить шею, плечи, голову Искариота в попытке успокоить того. Удачной и самой провальной на свете одновременно. —Мне больше не больно. Ты сам видишь…они почти зажили. — Иисус ведет заострившимся плечом. Все еще чистый в своей наивности, в своей блаженности и потому убедительный. Убедительный настолько, что ему хочется верить. В это мгновение в нем столько от себя прежнего, себя-до-креста. Но Христос лжет, и знает об этом сам. Никакой нормальной жизни для них двоих—распятого и висельника—нет. Не нашлось даже смерти. А то что осталось слишком уж иное. Не схожее ни с раем, ни с адом. Он почти шепчет: —Посмотри, я воскрес, и ты тоже. — опять это слово, пронизывающее каждую успокоительную речь Христа. Иисус с немой лаской берет Иудину ладонь и прижимает к своей груди. Его прикосновения остаются приятными. От них были без ума орды прокаженных. Заботливые—такое не положено предателям. Воскрешение. Иисус называет это так. Раньше Иуда бы только рассмеялся. Но теперь ему нечем возразить, а все веселье осталось в той петле. Воскрешение. Да, для посмертия они больно живы. —Чувствуешь это? От толчков слабо дрожат ребра. Еле уловимо. Иисус замирает, прикусывает губу. Совсем как в те моменты, когда Магдалина умащивала его лицо миром. Иуда сжимает зубы. Кровавая слюна расползается озерцем у основания языка. Он проводит языком по небу. И там тоже мокро. Ему кажется, будто во рту лопнул сосуд с благовониями. Целый кувшин, и теперь они заливают глотку, душат—как на подбор дорогие, проданные лучшими купцами. Разве благовония бывают железистыми на вкус? Впрочем, попить их Иуде уже не доведется. Рубцы от веревки саднят. Жалко что глаза не могут тоже обойтись только этим. Жалко, что слезы нельзя проглотить как кровь. Было бы лучше отдернуть руку, прикрыть ей лицо, и Иуда делает это почти неосознанно. Может быть, из так и неотмершей тяги к жизни. Жесткая кожа чуть согрелась и пахнет отголоском пота. Иуда жмурится так, что лоб почти простреливает болью. Отчаянная попытка сдержаться—и та не помогает. Течет, склеивает ресницы. Мокнут пальцы. Он не может плакать как обычный человек. Больше не может. Надтреснутые всхлипы рвутся сквозь зубы и закушенную ладонь, а гортань взрывается от боли, гортань вся будто залита кровью. Капли текут в скрутившийся желудок. Целыми реками журчат под ребрами. Будто копьем туда ткнули. Искариоту кажется, что слезы тоже красные, водянистые. Иуда почти уверен, что влажные дорожки у него на щеках розовые. Но Иисус заставляет его повернуться и утирает их. Касается скул. Мимолетом задевает крыло носа. Проводит по заросшему подбородку. Гладит темные волосы. Туда уж никак не могло затечь. Самое худшее: целует в лоб, в висок. И это не похоже на тот раз в саду, нет. От губ пахнет уксусом. Застарелой, неизбывной жаждой. Иисусу вечно хочется пить. Иуде хочется выть от ненависти к себе, от того что он принимает всю эту заботу от Христа, когда должен был оттолкнуть. От того, что не находит ни сил, ни желания отвернуться еще раз. Чего бы стоило отодвинуться от Иисуса? Уйти прочь? Иуда не может. В конце концов истина проста: Иисус такой же блаженный. Правильный? Все еще в чем-то безумный, но по особенному. Готовый опять пустить свою плоть на хлеб, а кровь—на вино? Ради кого? Предателя. Иуда послушно остается. Он обнимает Иисуса в ответ, позволяет убаюкивать себя, как уже делал до этого, покорный и счастливый. Тысячи раз еще до распятия, и десятки тысяч, сотни—после. И осторожно касается губами извилистого шрама на плече. На коже нет влажного следа от крови. Видит Бог, останься пятно, и Иуда слизал бы его. Пальцы тонут в чужих волосах, вязнут в них. Так мягко. Так приятно, что забывается как выглядят руки. Что слабнет призрачная веревка, обвившая как пуповина. Что перестает саднить и дрожать кадык. От мягких поглаживаний по шее и затылку вечный привкус железа в горле не уходит, нет, но превращается во что-то новое. В вино, в соленую воду. В разведенный уксус. Но петли могут затягиваться и, если повезет, ослабевать бессчëтное количество раз. Иуда Искариот знает это.