Падший сокол

      Гриффит помнил его слишком отчетливо, чтобы взять и забыть. Прошло столько месяцев, в этой кромешной тьме, а он всё никак не мог выкинуть его из своей жизни.       Его роковая ошибка, застрявшая в горле режущей горечью отравляющего яда. Гриффит видел его в кошмарах на жертвенном одре, в глубинах самого ада. Был ли это ад на самом деле? Ад в котором он находился сейчас, был гораздо хуже.       Пора бы уже забыть это подростковое влечение…       …Он содрогался в непроизвольных, коротких судорогах, довольно долго, подвешенный к сырой, бетонной стене за запястья исхудавших рук. Боль была невыносимой, практически не совместимой с жизнью, но Гриффит так и не произнес ни малейшего звука. Наконец, его мучения стали совсем невыносимыми, и смерть казалось бы дышала холодно в шею. Так было уже ранее, но почему то, его теперь никчемная жизнь, никогда не приводила его в самые недра ада.       Его мучитель, воспользовавшись самодельным, тупым ножом, положил конец его разумным мыслям, ударив Гриффита в тощую щиколотку. Нож разорвал сухожилия, послав последний отмирающий сигнал конечностей в мозг…       Ему давно не осталось места во дворце. Он понимал это отчетливо и будучи на грани безумия все равно видел замок перед глазами.       Гриффиту давно не осталось места в отряде Сокола. И понял он это не тогда, когда его хлыстали до полусмерти, за измену короне, а именно тогда, когда Гатс решил начать жить своей жизнью.       Гатс… Такой необузданный, дикий, свирепый… сильный… и до боли простой и понятный. Гриффиту он был понятен от глубокого шрама на переносице, до кончиков черных волос. Именно так он думал, прежде, чем он решил уйти.       Гриффит не раз по повторял, что смерть его подчинённых солдат-наемников из отряда Сокола, исключительно их выбор. Погибнуть за его мечту их собственная прерогатива . Но почему то представить как умирает Гатс он никогда не мог.       «Во всем равный ему человек…»       Являлся ли он таким? Конечно же нет. Гатс не был больше чем равным, но был ближе чем все остальные. Он принадлежал Гриффиту, был его целиком и полностью. Гатс не мог стать ему равным, по одной простой причине— Гриффит владел им. А иначе он бы не оставил ему этот необратимый след.       Когда Гатс воспротивился, когда его немоневренный, неуклюжий, казалось бы, меч, оставил режущую рану у него на плече, Гриффита пронзило воспламеняющей искрой— теперь не с ним его щит и меч, его лучший солдат… Его друг..?       Он проиграл. Упустил. Сломался…       Пустота овладела разумом и казалось мечта, что была почти под ногами, в один миг провалилась под тонкий лед, как и он сам.       Знал ли он когда нибудь, что привяжется к кому либо?       Боль потери кровоточила, несколько дней, как и раненое плечо. Но этой физической боли было мало, чтобы перекрыть нескончаемый поток мыслей.       Под закрытыми веками Гатс все еще бьется за его мечту, отдавая себя целиком. По закрытыми веками, в полной темноте, Гатс плещется водой, пьет пиво и припирается с Каской. Под его веками…       Голос Гриффита пропал, язык вырванный с корнем и висел пересохшим куском гнилого мяса на грязной шее у уродливого карлика. В камере воняло серой, свалявшейся потной шерстью, гнилыми цветами, которыми обычно украшали какой нибудь бал. Воняло пылью, кровью и скисшим молоком. Воняло муками и отчаянными возгласами. Но Гриффит уже ничего не чувствовал. За год рецепторы притупились, физическая боль не приносила былого облегчения от наказания. Но одно оставалось неизменным— его разум. Гриффит чувствовал себя помешанным, ничтожным, сломленным. Его голос шумел тихим шелестом невнятных звуков, но потрескавшиеся губы кривились, липко смыкались и в висках отчетливо слышался собственный голос:       — Гатс… Гатс… Гатс!       Он проснулся. Его имя не переставая гремело раскатами грома в сыром подземелье и лишь где-то на фоне звучали истошные крики остальных заключенных.       Сколько ночей подряд Гриффит не спал, никому не известно. Мысли все так же заполоняли его разум бескрайним потоком, бились о стенки сознания. От одиночества мысли казалось говорили в слух, а наказание, которое он выбрал для себя, оказалось нелепым и до боли отвратительным.       Осознание нахлынуло резко, колко, проделав червоточину в костлявой груди. Как же глупо было все потерять. Как глупо было отречься от мечты, ради Гатса. Отличался ли он от безумного короля, был ли лучше него? Тот взрастил принцессу, для того что бы грязно и похотливо возжелать. Гатс же появился в жизни Гриффита сам, блестнул своим неуклюже выточенным мечем, совсем не таким, какой когда-то умело держал Гриффит— изящный, острый и начищенный до блеска. Гатс пробил голову огромному, непобедимому толстяку в доспехах, смотря смерти прямо в лицо и у Гриффита скрутило в солнечном сплетении. Охваченный чуть ли не благоговением, Гриффит несколько раз обошел своего коня. Надо же— всего лишь наемник, а выдержал все, что в пылу сражения обрушил на него чужой кистень.       Он возжелал его. Так же грязно и безобразно. Всецело. Захотел подчинить, присвоить, сделать своим оружием— бесстрашным, грозным и на все готовым. Возжелал его меч и силу, возжелал его для достижения своей мечты. Вот только о ней он совершенно начал забывать. Он возжелал его так же безумно, как старый, мерзкий король принцессу.       Вдалеке, за безжизненным туннелем высоко к небу, бывшим некогда столицей Мидланта, в отливающем сталью лунном свете виднелся замок. За год усердных, изощренных пыток и безуспешной возни с его телом, что еще так называлось, образ королевства и то, что теперь он был потерян, уразумел всю чудовищную невероятность произошедшего. Прочие привилегии были когда-то у его ног. Обломки разгромленных замков и армий разнесло на полумилю вокруг. И только этот, единственный, горделиво возвышался над останками поверженных «собратьев». Он был нужен Гриффиту, нужен все это время. Он шел за ним, следовал, пока точкой невозврата не стал уход Гатса.       Думал ли он, что ночь с Шарлотой обернется кошмаром, думал ли он, что одна глупая выходка обретет его на вечные страдания? Конечно же нет. Но он явно понимал, что бесследно это все не пройдет. Хотел ли он Шарлоту в ту ночь? Хотел ли ей обладать? Все чего он хотел— получить наказание, сопоставимое с его упущением и потерей. Наказание, боль от которого, хоть как-то, должна была приступить его душевную.       Темными ночами, когда крики о помощи разносились по глубокой пропасти, Гриффит думал, нужно ли ему теперь вообще жить? Точнее существовать… Но его ничтожность была настолько велика, что он год как не способен свести концы в сырой яме.       До носа доносится едва ощутимое дуновение ветра — Гриффит не может разобрать. Дверь камеры, как гигантская птица, отозвалась хлопаньем крыльев и рассерженным криком-скрипом, старых прогнивших петель. В груди сердце безнадежно царапается о ребра, в тщетных попытках наконец остановиться. И только его глаза остались неизменными— небесно голубыми с глубокими прожилками и черной, необузданной пропастью в центре. Он прикрывает их, дробно вдыхает глоток более свежевошедшего воздуха и до ушей наконец доносится страшное:       — Г…Гриффит…