🔆
19 мая 2024 г. в 15:09
Заглавную страницу Балдурского Вестника венчало предупреждение об аномальном подъёме температур, и Энвер Горташ лично поблагодарил бы извечно бдительных колдунов-фенологов за их монументальный труд, не попади к нему в руки этот самый труд на денёк позднее даты своего выхода.
Так уж сложилось, что теперь оставалось только закатывать глаза и проклинать злосчастную жару, утирая исходящее испариной лицо рукавом шифоновой рубашки.
В такую погоду жить-то не шибко хочется, что уж там говорить о ведении наиважнейших дипломатических встреч, присутствовать на которых приличествует с рассудком исключительно яснейшим, коим в сложившихся обстоятельствах он похвастаться не мог.
Времена такие, что теперь и погода, словно сговорившись со всеми его недоброжелателями, взялась пихать палки в колёса.
Вот ведь проклятие…
Графин ягодного взвара, сделавшийся вконец безвкусным от постоянного разбавления льдом, нисколько охлаждению не способствовал, а достаточного количества льда для заполнения им личной купальни — хоть и звучало это как никогда заманчиво — собрать не вышло бы, даже будь ему известно о грядущих катаклизмах заранее.
Возможно, будь у него чутьё на дрянную погоду и прозорливый третий глаз на затылке, он бы потратил вечер на заседание в мастерской и был бы к этому моменту уже снабжен механическим лакеем с опахалом, а то и двумя, но, увы, о подобном стечении обстоятельств сейчас оставалось только мечтать...
Грезя о блаженной прохладе из-под прикрытых век, Горташ, раскинувшись в кресле, вяло обмахивал себя одним из писем, то и дело прислоняя к щекам раздражающе быстро нагревающийся бокал. Он до последнего не оставлял надежды поработать хотя бы над корреспонденцией, с несвойственной ему заторможенностью выводя очередную благодарность за верную службу ровно до тех пор, пока солёная капля, сорвавшись с волос, не размыла свежие чернила прямо на середине с таким усердием выведенного письма.
— Проклятье!.. — прозрачная клякса, мгновенно разрастаясь, размывала уже не одно предложение, вынуждая, чертыхнувшись, скомкать испорченный пергамент.
Как будто этот день не мог сделаться хуже…
Эрцгерцог откинулся на спинку кресла, морща нос от ощущения липнущей к телу ткани.
Ладонь его в очередной раз обвела полукруг ото лба до подбородка и раздражённо смахнула собранную влагу. Даже от излюбленных украшений сегодня пришлось отказаться, оставив один лишь браслет с нетерийским камнем, ставший уже неотъемлемой частью его антуража — сегодня золото, как и все предметы в его окружении, нагревалось досаждающе быстро.
Настежь распахнутые окна пропускали только дополнительные волны стесняющей дыхание жары, разогревая каменные своды и навевая не самые приятные воспоминания о блужданиях по знойным коридорам Авернуса из давным-давно позабытой юности.
Подцепив черпалом остатки ещё не обратившегося в воду льда и ссыпав его прямиком в бокал, Горташ прислушался к городской тишине, пробирающейся в кабинет на пару с удушливым воздухом.
Улицы, по обыкновению кишащие трёпом разгуливающих горожан и неусыпным лаем зазывал-торговцев, поражали слух своим непривычным спокойствием. Не было слышно ни людей, ни птиц, не жужжали, казалось, и букашки у пышно цветущих адамантитовых лилий в подвесных кашпо. Даже исполинские фигуры Стального Патруля не раздавали команд, накаляясь под жгучим июльским солнцем в отсутствие неповиновения попрятавшихся по домам балдурцев.
Под гнётом полуденной жары затихла, казалось, вся Столица, не жалея ни души от мала до велика — ни живой, ни механической, и Горташ счёл бы непривычное затишье умиротворительным, не затронь свалившиеся на город погодные аномалии его самого.
Когда за его спиной распахнулись тяжёлые двери, так легко и свободно, словно небрежно перевёрнутая страничка пыльного фолианта, Горташ узнал вошедшего сразу, даже не поворачивая головы.
Последовавший за вошедшим сквозняк не принёс облегчения — душная комната так и оставалась душной. Что под самым потолком, что у босых ног, с перекрёстом сложенных на обитом дерматином подножии, но появление гостя заслужило слабую улыбку.
— Боюсь представить, каково тебе — сидеть в четырёх стенах. Здесь как на адской сковородке, — выдал вошедший, словно будничное приветствие.
В голосе не звучало насмешки, хоть под формулировкой она явно подразумевалась. Горташ её позволил — не в его состоянии сейчас было бы ёрничать.
— Сказал бы, что рад тебя видеть, но сейчас меня порадует только что-нибудь по-настоящему холодное.
Драконорождённый фыркнул в ответ, с грохотом захлопывая за собой двери.
— Пришёл порадовать меня визитом по последнему контракту? — Горташ наконец обернулся через плечо, когда очертания знакомого силуэта почти вплотную приблизились к его креслу.
Тёмный Соблазн, несмотря на погодные условия, оставался в капюшоне подпоясанной туники с открытыми плечами, плотных штанах и ботинках по самую голень, заставляя не в первый раз усомниться в его теплокровности.
— Ещё не убил. Выследить не удалось — на улицах никого не застать. Дай мне пару ночей — сделаю, как обещано.
— Эта чёртова жара порушит мне все планы. — сокрушённо прокомментировал Горташ, хоть тон его не выдал ни намёка на раздражение. — Чем же тогда обязан твоему визиту, если не новостям?
Соблазн неторопливо обошёл стол, оказавшись напротив повёрнутого к окну кресла, по-хозяйски придвинул стул и расселся без приглашения, сорвав с рогатого затылка капюшон и закинув ботинок на колено.
— Пришёл проверить, как держится лицо города в столь трудный час.
— С трудом. — без зазрения признался Горташ, вновь поднося к губам бокал с бледно-розовой жижей, теперь уже окончательно потерявшей сходство с прохладительным напитком.
Соблазн лишь хмыкнул в ответ, потерев чешуйчатый подбородок, и с небывалой любезностью подождал, пока эрцгерцог утолит свою жажду, прежде чем заговорить:
— Не сахарный, не растаешь. — на сей раз не пряча усмешки бросил он, придвигая к себе отставленный Горташем бокал и подливая в него переразбавленное талым льдом содержимое графина.
— Моё самочувствие вынуждает усомниться в достоверности твоей оценки, дорогой убийца, но не могу не оценить твоей заботы.
— Заботы? Кто же мне заплатит, если я найду тебя мёртвым от теплового удара?.. Заботится пусть твоя прислуга.
С этими словами Соблазн чуть приоткрывает пасть, выпуская на зажатый в пальцах бокал поток ледяного дыхания, вмиг покрывающего стеклянные стенки иневатой корочкой.
От такого зрелища Горташ теряет дар речи, но лишь на секунду — тотчас отмирая, когда ему в руки возвращают бокал, ножка которого холодна настолько, что липнет к пальцам.
Он жадно вливает в себя содержимое, от удовольствия прикрывая глаза.
Жидкость холодит глотку, охлаждая перегревшееся за часы изнурительной жары тело, и в момент насущный это ощущается милостью всех богов вместе взятых.
— Чёрт тебя подери, Соблазн… — ему хочется высказать что-то остроумно-глумливое, что-то язвительное, но на языке висят одни лишь оды благодарности, опускаться до которых не позволяет чувство собственной важности, потому он лишь со смешком качает головой.
Соблазн ухмыляется ему в ответ, повторяя свой трюк уже на полупустом графине.
Во второй раз промерзающее стекло выглядит в равной мере завораживающе — Горташ не может отвести глаз от того, как остатки напитка подёргиваются тонким слоем льда, как плавно мутнеет и покрывается тонкими трещинками ещё мгновение назад бывшая тёплой жидкость. Процесс занимает не дольше пары секунд, и, кажется, не стоит дракониду особых усилий, но всё же этой пары секунд хватает, чтобы проморозить содержимое графина до самого дна.
— Ты перестарался. — констатирует Горташ, встречаясь с алым взглядом напротив.
— Разве?.. — чуть склонившись к своему творению, интересуется драконид, — Может, самую малость.
Его внимание в мгновение ока переходит с графина на мужчину.
Горташ узнаёт этот взгляд, этот наклон головы, этот огонёк в глазах, беглый, едва уловимый — такой, что легко упустить, но невозможно спутать ни с чем.
Он ничуть не удивляется, когда чешуйчатый рот прижимается к его губам в подобии поцелуя. Он не противится, ведь когтистая лапа, опирающаяся на его ногу, всё ещё прохладна и даже через ткань штанов приятно холодит бедро.
— Я знаю, что тебя остудит. — шипит Соблазн ему в самое ухо, обдавая нежную шею ещё не согревшимся дыханием.
Человеческая кожа отличается от драконидной во многом: она реагирует на касание, на перепады температур, она совсем иная на ощупь, на запах и на вкус… Соблазну это известно уже давно, но подмечать, как и касаться, доставляет удовольствие каждый раз.
Холодный язык проползает по шее, прислоняясь одним только кончиком, чертит извилистую линию от угла челюсти до ямки промеж ключиц, собирает солоноватый, чуть отдающий оскомистой кислинкой пот, ещё хранящий послевкусие недавно принятой ванны — чего-то душистого с примесью застоялой сладости накрепко въевшегося аромата летнего воздуха.
Запах чужого тела дурманит рассудок, заставляя дышать через ноздри — куда чаще, чем того требовал бы организм.
Холодная слюна остаётся на бесчешуйчатой коже лёгким давлением, пока Соблазн переключает своё внимание на противоположную сторону шеи, расставив руки по обоим подлокотникам и нависая над Горташем, точно хищник над беспомощной зверушкой.
Вторую сторону он вылизывает уже старательнее, смелее — шершавый язык проминает кожу с ощутимым нажатием, исследуя каждый сантиметр.
Он старается не дышать ртом, зная, что малейшая ошибка может оказаться фатальной, когда его исходящая стужей пасть вплотную прижимается к сонной артерии. Проморозить тончайшую кожу окажется проще простого — и тогда ему точно не видать ни плотских удовольствий, ни платы за грядущие кровопролития.
Горташ и сам подозревает — напрягается, дышит совсем поверхностно, но не отстраняется, демонстрируя поразительно притупленные для человека в его положении инстинкты самосохранения. Это Соблазн тоже подмечает уже далеко не впервые — Горташ любит поиграть с огнём.
Когда не шее не остаётся сухого места — не то чтобы оно имелось до того, как до неё добрался Соблазн — он с треском рвёт шифоновую рубашку, спускаясь языком к пушистой груди — такой же влажной, липкой и усыпанной мурашками от взлохмаченного затылка до затвердевших сосков.
Первым делом он начинает с них, не задерживаясь ни на одном дольше положенного, особенно тогда, когда до ушей долетает судорожный вдох, особенно походящий на упрямо сдерживаемый стон.
Он запрокидывает голову, выдыхая холодом вверх, подальше от этой чувствительной человеческой кожи, и возвращается к начатому, переходя на леденящие поцелуи от груди и ниже, и ниже, по напряжённому животу до самого пояса туго зашнурованных штанов.
— Терпеть не могу эту дрянь. — морозные буквально и фигурально слова звучат в унисон со взмахом когтя, рассекающего шнуровку в опасной близости от налившегося кровью содержимого штанов, и Горташ, пойманный врасплох, выдыхает резче обычного. Но с места не сдвигается. Разумеется…
Когтистые лапы, не церемонясь, в одно движение сдёргивают штаны, отчего Горташ, вынужденный выйти из своего ступора, хватается за подлокотники, чтобы не свалиться с кресла вместе с ними.
Чешуйчатый рот перемещается к паху, нисколько не замедляясь и не давая Горташу перевести дух. Кожу вновь засыпает мурашками, когда шипастый контур челюсти задевает подрагивающий в напряжении член, а из приоткрытой пасти вновь высовывается синеватый язык, в следующую секунду петлёй огибающий основание члена.
— П-проклятье… — в который раз за день ругается Горташ, впиваясь ногтями в обивку подлокотников, и приподнимается на руках, не в силах удержать себя на месте.
Язык у Соблазна такой жёсткий и фактурный, но такой умелый и подвижный, что отстраниться при всём желании было бы попросту невозможно.
Свернувшись плотным кольцом, он скользит по члену снизу вверх, не добираясь до истекающей смазкой головки — если бы не резкость движений, можно было бы подумать — поддразнивая. С челюсти вслед за языком тянутся пузырящиеся нити прохладной слюны.
Горташ не успевает опомниться, как клыкастый рот вбирает член целиком — плавно, без малейшего усилия — длинные челюсти вместили бы ещё, будь ему что предложить.
Щёки его неумолимо розовеют, пока член, охваченный по-прежнему морозной пастью, почти панически вздрагивает в недрах клыкастого узилища. Самосохранение — первое, о чём стоило бы озаботиться, подпуская убийственной природы драконида-баалиста к детородному органу, но момент упущен — метаться поздно.
Вместительность пасти позволяет Соблазну подталкивать член к ребристому нёбу, языком поигрывая с уздечкой, а когда к водовороту ощущений прибавляется ещё и ритмичное покачивание головы, Горташ не может сделать ничего, кроме как распрощаться с остатками самообладания.
Неаккуратные, граничащие с грубостью движения заставляют мужчину вгрызаться в губы, лишь бы не подавать голос. В дневное время, на рабочем месте — это было бы тоном как нельзя дурным...
Но хватает его ненадолго. А его сдержанности — и того меньше.
Противоречивые, ранее неизведанные ощущения заполняют всё его естество и оргазм настигает ещё до того, как он успевает ляпнуть хоть что-нибудь предупредительное…
Драконид, жест едва ли оценив, сплёвывает прямо ему под ноги: на ковёр, на чёртово подножие. Сплюнутое долетает даже до стола с разбросанными письмами, но этого Горташ не замечает, растекаясь в кресле с дрожащими от напряжения руками.
— Я проглочу твою сперму только вместе с твоим членом, бэйнит. — хрипит Соблазн ему в лицо — то ли угрожающе, то ли извращенно шутя.
Горташ выбирает верить в последнее, отвечая своему гостю пьяной улыбкой:
— В следующий раз подумаю дважды. — обещает он, не исключая и первый вариант.
Он ожидает услышать что-то про то, что следующего раза не случится — если не на деле, то на словах — но Соблазн лишь небрежно утирает рот и, распрямившись в полный рост, хватает успевший порядком оттаять графин, заливая содержимое в рот и тут же сплёвывая недалеко от разлитого семени.
В этот раз Горташ не может не заметить, но решает придержать язык за зубами, хоть те и скрипят от недовольства.
— Ты нужен мне живым. Но не жди, что я стану охлаждать тебя по первой прихоти. — напоследок бросает Соблазн, разворачиваясь к двери и подчёркивая свои слова щелчком хвоста по сланцевому полу. — Завтра доставлю тебе голову, не забудь про оплату.
Ни приветствия, ни прощания… только завуалированные угрозы. Такого стоило ожидать от существа, которое привыкло посещать его постель через окно и избегать его охрану за добрый километр. Приличия — может, и не про него, но вот новые достоинства обнаруживаются с каждым днём…
Так Горташ и остаётся провожать взглядом захлопывающиеся за спиной своего переменчивого любовника двери, сидя в кресле с разорванной рубашкой, спущенными до пят штанами с продолговатыми разрезами на коленях и заплёванным агларондским, чтоб его, ковром.
Опустевший кабинет теперь кажется не таким уж и душным, подмечает он, с возобновлённым рвением возвращаясь к бумагам.
Как знать — быть может, переждать жару ему всё же окажется по силам.