Я знаю боль как инкрустацию основы тела

Канту больно. Боль — она вполне настоящая, горят лопатки от тупого удара о стену, она же фантомная, разливающаяся от запястий до локтей, как от долго сдавливавших наручников. Она и внутри, остро приходящаяся по мягкому нутру психики: немного, и вскроешь так, что не останется крови. Кант мечется, скованный собственным телом, ожиданиями, желаниями и принципами. У него судимость от юношеской глупости, предплечья измазаны белой краской для тату — для идиотов, не знающих, что она желтеет, когда заживает кожа, — и за плечами, как чертовка, хлещущая по щекам зависимость. От человека, к которому должен испытывать лишь одно: как сводит от охоты мышцы. А этого нет — есть только секс и возрастающее чувство вины, тревожное, склизкое. От страха дурно и приятно одновременно. Дуло пистолета дышит в грудную клетку, с такого расстояния — в щепки сердце, стоит случиться выстрелу. Байсон опасный, убьёт, не моргнув, но Кант видит, какой гуттаперчевый: только знай, как приложить силу, ласково, осторожно, перебирая слова и интонацию, подначивающую флирт, и он уже не хочет крови. Он не тень, не копия старшего брата, чтобы быть таким же расчётливым и холодно-подозрительным, он нечто совершенно иное и совершенно совершенное, тающее, как пломбир, в руках Канта. Кант не строит иллюзий — убийца всегда им останется, сколь бы ни было подношений мудрейшим и сколь горьких слёз ни было пролито. Он всегда будет ценить безопасность и отсутствие свидетелей, что могут зацепить собой одну-другую улику. Но Канта это не отталкивает, как и не отталкивает Байсона, не глупого же, понимающего, что со свалившемся на голову любовником что-то нечисто. Тычет пистолетом, не собираясь стрелять, пытаясь больше защититься, чем ранить, и Канту не составляет труда его присвоить в свои руки. Не чтобы быть вооружённым — Кант ненавидит железяки с мальчишества, — скорее, чтобы обезоружить, не навредить друг другу. Кант действует по-другому, он нежный, он закрывает потребность в ласке у другого человека и действует едва ли не манипулирующе. Но беззлобно, Кант не может чувствовать злости, когда сам лицемерно ищет выгоду, пытаясь никого не предать. Пистолет — отброшен в сторону, а его владелец — жмётся в чужое тело. Кант давит собой к стене, прижимает. Его поцелуи осторожные, но не совсем нежные, чтобы забрать всё, что можно получить. Будто завтра может не настать. Завтра, в котором Канта не поймут и он не сможет объясниться. Его пальцы путаются в волосах Байсона, тянут ближе лица друг к другу, чтобы впиваться сильнее и ярче. От воздуха или его отсутствия — неясно — Кант давится, отстраняется едва, на миллиметры, и его ладонь, скользя по груди Байсона, опускается ниже. Тот возбуждённый, нервный, его тело подрагивает, а кожа в мурашках. Одной рукой не очень удобно возиться с молнией на брюках, но Кант справляется. Обхватывая член, он толкается языком в теплоту чужого рта, сталкивается о кромку зубов и сжимает руку чуть крепче. Другой — такая же крепкая хватка, но на талии, под футболкой, будто у Байсона есть сила или желание отстраниться. Он лишь глухо стонет-выдыхает в рот Канта и потирается бедром о чужое. Движения резкие, смазанные. Из-за сухости немного больно, а слюна, для этого не предназначенная, сохнет быстро. Байсон дёргается, тихо выстанывая, откидывает голову назад, ударяется. Больно, но он, кажется, не замечает. С прикрытыми глазами, почти вслепую он тянется ладонями к джинсам Канта, рывком вытягивает ремень и расстёгивает молнию. Его руки холодные и дрожат, от этих прикосновений Кант вздрагивает тоже, но не останавливается, продолжая дрочить в том же пытающем темпе. Сжимать в ладони член, обводя кончиком большого пальца головку, влажную от предъякулята. Почти отстраниться, услышать недовольное шипение. Самому взвыть, когда плотно и пылающе от рук Байсона. Они привыкли возиться с оружием и отвыкли от нежности — будто тело Канта ещё одна сексуально-железная игрушка. Байсон агрессивен, когда ему хорошо. Он кончает, вгрызаясь куда-то в шею Канта — где меньше одежды, — и его тело обмякает, расслабляется. Явно чувствует вину: после боли, нанесённой зубами, Кант ощущает несколько влажных поцелуев, едва втягивающих кожу. Этого оказывается достаточно, чтобы кончить и самому. Оргазм был равен облегчению — будто в голове рассеялся туман. Они моют руки, глядя друг другу в глаза через отражения зеркал. Кант чувствует себя будто на гнилой верёвке, натянутой, как канат у гимнаста. Будто ещё немного, и она оборвётся, а под летящим телом только пропасть — та, в которой он будет мёртв, как Байсон и предупреждал. — Мы поговорим? Кант больше ничего не произносит: ждёт, пока с чужого — родного — взгляда спадёт пелена. Он никого не предавал. Осталось лишь это прояснить.