По правилам ночи

«Времени нет, но эта ночь даёт нам пару минут <…> Ночь снова заберёт тебя, а таких, как я, туда не берут»

Времени нет. Вечная гонка в потоке жизни. Ночь отнимает последние мысли, обволакивает город своим черным, тяжёлым… давящим будто. Черноту прорезают лишь рукотворные железные махины — неправильно четкие, острые небоскребы центра и неловкие, нарочито выделяющиеся дома Термитника, иллюминация, неоновые вывески. Зеркальные стекла, которые днём отражают солнечные лучи, теперь во власти тьмы и искусственного человеческого света. Марк не заметил в какой момент из города исчезли звёзды, в какой момент ночь для него стала тьмой, тягучим мазутом. Она перестала быть глотком свободы, свежим ветром позволяющим скинуть с плеч груз дневной ответственности. Теперь ночь заставляет его чувствовать… не страх, нет, но какое-то внутреннее напряжение, как будто он ждёт чего-то, кожей ощущает то, что не даёт расслабить вечно прямую спину, правильно-ровные плечи, закованные в черную инквизиторскую форму, не даёт провести по лицу рукой, разгладить морщинку между бровями и опустить холодную стену во взгляде. Марк Жонсьер умеет жить по правилам дня — времени, когда каждый выполняет предписанную ему роль, выходит в свет тем, кем он должен быть, кем его хотят видеть, следует четкому плану: что он должен сделать, когда или для кого. Ночь стирает четкость жизни, отменяет правила, даёт почти ложное ощущение, что все проще, без строгого порядка и резких граней, в которых отражается солнце, и это совсем не нравится Марку. У ночи правил нет, или просто он разучился по ним жить, подчинив себя системе, выстраиваемой годами, закрепив себя на определенной позиции в механизме общества. Свобода подразумевает нестройность, неслаженность, а отсутствие четкого плана всегда заставляет его чувствовать себя менее уверенно, чем обычно… и более раздраженно. Марк не выносит отсутствие правил, эту вседозволенность которую скрывает темный покров. Свобода? Отсутствие порядка. Хаос. И с каких пор он стал таким прямым до тошноты?.. Аж зубы сводит. Но отпустить, сбросить приевшийся образ выше его сил, он слишком врос в этот строгий инквизиторский китель, жёсткая ткань как будто прилипла к напряжённым плечам, мозг слишком заточен на постоянный поиск возможных опасностей и просчет всех вариантов ближайшего будущего. Он сам заковал себя в этот доспех вечного служащего, скрыл кожу под перчатками, постепенно отодвигая на задний план человеческую часть — уязвимость, привязанность, чувства, которые порядком поистрепались, стёрлись о многочисленные смерти вокруг, мягкое стало твердым, чувствительное — острым. Кто бы что ни говорил, но Жонсьер умел любить. Кажется только, что это было в прошлой жизни. По-настоящему, так, как должно быть — позволяя себе быть уязвимым и страстным, отдающим и отдающимся. Ночь была той самой подругой юности, одурманивающий и поддерживающей в любых идеях сердца. Тогда он понимал ее и мог показывать уязвимость и привязанность. И потому потерять это было особенно больно. Марк впервые разучился дышать тем особенным воздухом, который мог коснуться разгоряченной души, когда узнал о смерти Джейн. А затем началась игра: «я ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не говорю». «Я в порядке». «Это было давно». Повторения подобного в своей жизни Жонсьер не хотел. Обеспечить стабильность, порядок, чтобы не переживать лишний раз болезненные моменты. Семья, работа, дом — образ идеального члена общества. Летиция стала кусочком пазла, который казался именно тем, чего не хватало для большей надёжности, для заполнения отвратительно пустого места рядом. Стало легче не оглядываться назад, зная, что спина защищена, и есть куда возвращаться ночью, позволяя себе выдохнуть, позволяя себе быть уставшим, ищущим в ночи лишь спокойствия и шанса снять образ инквизитора, своими руками вяжущего петли осужденным. Марк не может утверждать, что то, что он мог дать, это любовь, но между ними было доверие и уважение, было спокойствие, а это все, чего он теперь хотел, чтобы не обжечься ещё раз. В тот раз было больнее. Больнее как-то по-другому. Теперь же не ноюще-грызуще долгими ночами. Теперь более резко, как удар в уязвимую точку на спине, в незащищённую, открытую брешь. «Моя вина». «Не уследил. Готов понести наказание». Наказание за то, что слишком отпустил себя, что ослабил железную защиту, годами выстраиваемую вокруг себя, и доверился обманчивому покою. Можно ли наказать себя сильнее, чем уже наказала его жизнь?.. Нет, всё, что не подчиняется порядку, выходит за рамки работы и товарищества-дружбы, — чертовски непредсказуемая и опасная вещь. Он уже допустил ошибку, решив впустить в свою жизнь другого человека, и ничем хорошим это не закончилось. Без яда и шипов этот город сминает людей. И как при этом не быть ублюдком? Марк привык всегда просчитывать элементы, которые могут доставить неприятности, вмешаться в задачу, и он заранее заботится о том, чтобы ничего не нарушило четкий план. Вот только этот элемент хаоса как будто преследует его на протяжении жизни, а теперь и вовсе обрёл материальную форму в виде чертовой Лу Рид. Слишком много в ней вольности, слишком много неподавленного чувства свободы… слишком резкая, прямолинейная. Слишком похожа на него прежнего, когда он мог чувствовать также. Горячность юности. Пройдет. Должно пройти, иначе сложно ей будет в жизни. Но каждый раз они сцепляются в словесных укусах, и каждый раз Марк силой удерживается на грани язвительных уколов, едва не падая до откровенного, раздражённого рычания. Право, как мальчишка, не хватало ему еще опуститься до уровня Рид с ее порывистостью и гонками на мотоцикле по ночам. Тогда сразу можно списывать его со службы. Сколько бы Марк ни раздражался, но отмечал невольно, как гармонично она смотрится на этом байке, в этом черном облегающем костюме, как будто иначе и быть не могло, как будто она сама воплощение этой неукротимости, импульсивности — педаль газа и ночь принимает ее за свою, приветливо обволакивая в своих объятиях, наполняя лёгкие холодным и живым воздухом, расступаясь перед ее мотоциклом, уносящимся навстречу огням города. Марк физически ощущает, что ночь — это стихия Лу Рид, но не его, больше нет. Лишь темными ночами душа ноет, по-собачьи, как старый служивый пёс, скулит в тесных застенках, тепла хочет, хочет свободы… чего-то недостающего. Заглушить, заковать, крепче сжать. А маленькие, но яркие искры все равно долетают, вспыхивая, порой обжигая своей дерзостью, ее эмоциями. В глазах отражается чертова усмешка Рид, и Марк привычно цепляет на лицо недовольную гримасу, отворачиваясь. Вот только нет смысла уже держаться за свои холодные взгляды, презрительные колючие ухмылки, когда на кончик языка уже попал забытый вкус свободы, а в колючей темноте вспыхнул огонек. Тянется к ней невольно, наблюдает. А времени всё меньше — пресловутое завтра может быть ярким и солнечным, а может и вообще не быть. Может быть, план сорвётся, может быть, их уже давно раскрыли, может быть их тела будут болтаться на эшафоте напоказ народу. Марк предпочел бы другую смерть… Марк вообще предпочел бы не умирать, но этой ночью он сам не свой, и мысли не дают покоя. А на улице темнота и искусственный свет от вывесок. Он бы закурил, да давно бросил. И тлеющая сигарета между губ Рид так и приковывает внимание — губы или сигарета? Он морщится, предплечьями опирается о перила. — Вам бы домой, Рид. Голос как можно безразличней, как будто его это не заботит, мимо куда-то смотрит. — Вам, между прочим, тоже. Или планируете всю ночь на улице торчать? Завтра ведь не отмажетесь простудой. Привычные словесные уколы друг друга сейчас заставляют почувствовать, как что-то неприятно сжимается внутри. Плохое предчувствие. Днём это ощущалось по-другому, а четкие грани позволяли чувствовать себя на своем месте. А сейчас только тени, дым, запах ночи и Лу Рид. Лу Рид в своей настоящей ипостаси — упрямая, гордая. Свободная. Лу Рид, которую он видел и грубую, жёсткую, ребра ломающую, сквернословящую как последний пьяница из Термитника, и хрупкую, открытую, душу выворачивающую, глаза прячущую. И он почти завидует, что не может так же — разучился. Она его другим увидеть не сможет. Таким, как он, сложно снова открыться. Он понимает, что Лу Рид — совсем не его и не для него во всех смыслах. Но он видел эту ухмылку, эти глаза и плечи в стольких ошеломляюще неправильных снах, что просто не может заставить себя не думать. — Поезжайте, Рид. У меня нет сейчас настроения с Вами препираться. Лу фыркает, стряхивает коротким движением пепел, пока взглядом пробегает по профилю Жонсьера. — Нет? — она чуть усмехается, — Редко можно увидеть Вас таким… задумчивым что ли? — чуть нерешительно прикусывает фильтр сигареты, самой трудно заводить такие разговоры, — Переживаете? О завтрашнем? — Я в порядке, мадмуазель. Беспокоитесь? — Жонсьер бросает на нее короткий косой взгляд, прежде чем продолжить, подражая Лу, — Обо мне? — губы искривляет едкая усмешка, как подтверждение, что он просто шутит. — Это не первая важная задача на моей памяти… — Да, — бесцеремонно прерывает его девушка. Смотрит уверенно, но на грани того, чтобы отступить и свести всё в привычную колкость, укатить в темноту, прячась от своих же слов и ответной реакции. — Не смейте завтра подохнуть, Марк. Не люблю я всю эту возню с похоронами и кучей людей. Речь еще придется придумывать, врать, какой замечательный и распрекрасный был человек… — она не продолжает, но заправляет за ухо непослушную прядку, позволяя себе опустить взгляд, чтобы фыркнуть, слегка усмехнувшись. Жонсьер задумчиво покусывает внутреннюю сторону щеки, держа себя на этой тонкой грани, теплея лишь в мимолетном взгляде. И хочется что-то сказать, толкнуть обратно на ровные рельсы — ни одного лишнего шага в сторону — но молчит. Не язвит даже, не шутит и не смотрит. Прохладный воздух пробирается под одежду, пытаясь вызвать хотя бы мурашки, но фигура инквизитора остается неловкой, неправильно ровной в мягких тенях, которыми ночь старается сгладить углы. Черная ткань кителя — строгость и выдержка, но сердцебиение слышит давно знакомый ритм ночи, а искры летят на железные рельсы. Он соединяет свои пальцы вместе. Почти не холодно. Вдох. Секундная, почти колючая теплота. Порывистый шаг и шум мотора мотоцикла. Марк остаётся неподвижным, наблюдая за девушкой в ее стихии — оседлавшей саму скорость, влившейся в ткань ночи, отражающейся в неоне и линии шоссе. Силуэт Лу на мотоцикле удаляется. Марк задумчиво касается костяшками пальцев там, где пару минут назад чужие губы оставили свой теплый след. И горько-сладко становится внутри, кривая полуухмылка ломает тонкую линию губ. Воздух пахнет свежестью. Сегодня он не будет об этом думать. А завтра?.. А завтра будет новый день.