Холодные ночи и пара тёплых рук

Энид вечно мёрзнет. Спит она под тремя пледами, свернувшись в клубочек, обнимая подушку или первую попавшуюся на глаза игрушку — одну из вечных её кроватных компаньонок. И даже при таком раскладе умудряется дрожать, зарывается носом в спасительную ткань, прибирает её ближе к рукам, стараясь сократить миллиметры разделяющей воздушной прослойки. Руки Энид постоянно холодны. Ощущение, будто не человека трогаешь, а покрытую потрескавшейся кожей ледышку. Постоянно в ссадинах, мелких разрывах. Не поймёшь даже, то ли от бесчисленных тренировок в попытках доказать невесть что другим или себе, то ли от мёрзлого снега, падающего на мягкие ранее ладони, пробирающегося в нижние слои, доходящего до костей, навечно остающегося внутри и прорастающего ледяным покровом, бронёй, обоюдоострым кинжалом, жалящим и саму Энид, и каждого прикоснувшегося. Несмотря на это, снег Энид любит. Подолгу стоит на морозе, разглядывая падающие с небесного покрова снежинки, ловит их ртом, вытаскивая язык подальше, словно маленькое дитя, наблюдает, как они растворяются на алеющих пальцах, зачастую задерживаясь подольше, не желая расставаться с жизнью. Энид улыбается, и улыбка эта так искренна, солнечна и тепла. И будто весна приходит с появлением радостных морщинок на её лице, озаряя всё вокруг мягкими первыми лучами. Пускай сейчас и середина января. Энид скулит, приходя домой, обдувает ладони обжигающим дыханием, подолгу держит под водой, с каждой секундой постепенно регулируя напор, пока не доходит до кипятка. Лишь тогда останавливается, кран закрывает и бежит к тумбочке за кремами. Открывая тюбик, обильно покрывает ладони, стараясь не пропустить ни единого места, замазывает новые ранки, попутно вытирая капли крови и мешая их с жирной субстанцией. Руки подрагивают, когда она спускает рукава, забираясь под одеяло под аритмичные стуки клавиш печатной машинки и бегающего по столу Вещи. Интересно, чувствует ли он этот холод? Хотел бы однажды приодеться, подобрать перчатку по вкусу, может, стаскивал одну у Уэнсдей, желая прогуляться в зимней ночи, пока та крепко спит? Энид никогда не узнает, если только не решит подкараулить однажды, выждав подходящий момент. Но к вечеру она слишком устаёт, не желая вылезать из кровати, да и вовсе двигаться. А ведь с утра бегает резво, словно волчонок, только познающий родной лес: всем всё расскажет и всех выслушает, не забыв при этом заключить каждого встретившегося человека в объятия. Под раздачу могла бы попасть и Уэнсдей, но Энид помнит, что та не любит тактильность. Днём хорошо, временами забываешь про мороз, пробирающий кости. По ночам же Энид чувствует себя уязвимо, что иронично для оборотня. С её кровати доносятся приглушённые всхлипы, настолько тихие, что не заметишь, не обратив особенного внимания, либо не имея острого слуха. Она не хочет беспокоить Уэнсдей, сидящую при свете лампы и сосредоточенно просматривающую очередной лист рукописи, что в итоге отправится в мусорку за остальными, превратившись в неаккуратный комок, наспех смятый. Вновь не нравится. Ещё один тяжёлый вздох, сопровождающийся мерным постукиванием по деревянной столешнице, что звучит подобно метроному. Успокаивающе. Энид прислушивается и дышит в такт, нормализуя дыхание. Больше не льются слёзы и сопли, а тревожная дрожь стихает вслед за замедляющимся ритмом, пока не уходит вовсе, оставляя место редким морозным мурашкам. Уэнсдей гасит лампу и ложится в кровать, решая отложить на завтра следующую страницу романа, но перед этим глядит на чужую половину комнаты, подобно кошке неслышно подходит и поправляет одеяло, натягивая его повыше. Энид же к тому моменту тихо сопит, видя первый сон. Энид снова забывает варежки — до противного розовые, мягкие и пушистые — оставляет на столе, умчав в Невермор, даже не позавтракав. Уэнсдей смеряет их, переглядывается с Вещью, хватает и суёт в карман. Позже оставит их на парте, придя ко звонку. Энид же вновь опоздает, несмотря на спешку, задержится с кем-нибудь переговорить. Она вваливается в кабинет, долго извиняясь, а после хлопает глазами, отыскав забытую вещь на своём месте. Ловит взгляд Уэнсдей, присаживаясь, и улыбается — виновато и благодарно, до невыносимого тепло. Настолько, что это самое тепло разливается по телу, исходя откуда-то из верхов желудка. Уэнсдей кивает в ответ, переведя своё внимание на лектора и пытаясь сосредоточиться на материале. От лёгкого неизвестного покалывания в груди её подташнивает. Занятия пройдут как обычно, а день пролетит совершенно незаметно — с Энид, крутящейся рядом, счёт времени стал полнейшей бессмыслицей. Как и само время. И под ночь они вновь останутся в комнате наедине с тишиной, прерываемой лишь шагами Вещи. Энид тишина не нравится — она ёрзает на кровати, размышляя над темой для диалога, ведь все прошлые попытки разговориться провалились. Уэнсдей, наоборот, чувствует себя спокойнее в полном молчании, пускай и смиренно выслушивает всё, о чём ей рассказывает Энид, насколько бы бесполезной ни была предоставленная информация. Энид вздыхает, упав лицом в подушку, накручивая пару прядей на пальцы. Уэнсдей же выходит на балкон в компании опустившейся на землю ночи. Снежные покровы сегодня ослепительно яркие — под растущей луной переливаются радужными оттенками, рябят в глазах. Уэнсдей протирает их и не замечает открывшегося вновь окна и прикованного к ней взгляда. — Не против, если я постою с тобой? — голос Энид непривычно тихий и по-особенному спокойный, что даже заставляет насторожиться на секунду. В ответ ей кивок. Энид подходит к перилам, облокачиваясь на них, слегка переваливается. Снег она находит таким же прелестным, как и обычно, смотрит на него с полным радости, почти детским взглядом, в котором мелькает и нотка усталости. Клубы пара, исходящие от её дыхания, поднимаются в небо, растворяясь в воздухе и постепенно исчезая. — Ты плакала прошлой ночью, — это не вопрос, а утверждение. И сваливается оно на Энид как снегопад в июле. Она была уверена, что Уэнсдей не слышала, но самонадеянность в очередной раз подвела. — Извини, что тебе пришлось это слышать, — голос всё так же тих, почти переходит на шёпот. А промёрзлые пальцы сжимают перила покрепче, почти срастаясь с ними. — Я не прошу извинений. — С тобой что-то не так. Но ты говоришь обо всём на свете, только не о своём самочувствии, — спустя минуту добавляет. Энид кажется, что слышит ноты беспокойства в чужих словах, потому застывает на месте, не в силах произнести ни звука. Уэнсдей не торопит, давая подумать и принять решение по поводу того, хочет ли она сейчас делиться своими переживаниями. — Просто холодно в последнее время... — начинает она, наконец собравшись с мыслями. — а ещё не могу отойти от ситуации с Хайдом, и от того, что я теперь могу оборачиваться, и с мамой отношения напряжённые, и с Аяксом перестали разговаривать совсем, и мне кажется, что я для всех обуза, что тебя напрягаю, и что ты лишь из вежливости сейчас интересуешься, а на деле слышать не хотела бы обо мне, — темп постепенно ускоряется, а воздуха начинает не хватать. Но она держится за долгожданную возможность и выпаливает за раз всё, чем так долго не могла поделиться ни с кем — теперь сбивчиво, перепрыгивая с темы на тему. Хватка на прутьях становится всё крепче. Уэнсдей внимательно смотрит, не отводит взгляда. Уэнсдей не умеет поддерживать, но сейчас это и не нужно. Она лишь слушает и слушает, пока Энид говорит и говорит. Минуты проходят незаметно, но при этом растягиваются на часы, прежде чем между ними повисает молчание. — Прости... — слышится тихое слово со стороны Энид. Она опускает взгляд в пол, руки одубели от холода вокруг, а снег перестал идти, оставив за собой тёмную пелену, которую прорезал лишь лунный свет. — Пойдём внутрь, — лишь отвечает Уэнсдей, делая шаг ближе и накрывая ладонь своей. Аккуратно и мягко, будто боясь повредить. Руки Уэнс невообразимо горячие — тепло от касания растекается по коже, пробивая путь к мышцам и сосудам, по ним приливая к сердцу. Энид мягко улыбается и поворачивается лицом к ней — на щеках солёные разводы от идущих слёз. Она кивает, пытаясь высвободить руку, боясь, что причиняет дискомфорт прикосновением. Но Уэнсдей лишь берёт её крепче и тянет за собой в комнату. Она знает, как ей важен тактильный контакт, и сегодня, быть может, даже не против немного поступиться своей неприкосновенностью. Через пару секунд они оказываются в помещении, Уэнсдей ведёт сразу к кровати Энид, жестом просит присесть и на пару секунд отпускает руку. Лишь затем, чтобы пройти к тумбе и найти знакомый тюбик. Возвращаясь обратно, она открывает его, сама присаживается рядом, берёт руки Энид вновь в свои, нежными касаниями нанося мазь на ладони. Энид наблюдает за сосредоточенным выражением на лице Уэнсдей, а сама чувствует, как сердце на части пытается разорваться, пока девушка напротив его пластырями склеивает с каждым новым мазком. В комнате уютно и тепло, но не от работающих батарей, а от чужих, неведомых, но таких родных пальцев. И если улыбка Энид — это весна, то касания Уэнсдей — самое настоящее лето. Лето, наполненное дождями. Но дождями мягкими, совсем мелкими — после них обязательно выйдет солнце, от которого по комнате побегут зайчики, что разбудят от тревожного сна, пощекотав лицо. Энид хочется раствориться в этом моменте, никогда больше не отпускать руки Уэнс, хотя бы зимой. Но дело сделано. Её ладони наконец покрыты мазью, а тюбик закрывается. — Не скрывай от меня ничего, — Уэнсдей говорит уверенно, подняв взгляд, чтобы встретиться с Энид. И в её глазах читается нежность и обеспокоенность. — Постараюсь, но не могу обещать, — слышится в ответ с широкой улыбкой. Энид высвобождает свои руки, тянется ближе и обвивает их вокруг шеи, заключает в объятия. Уэнсдей неловко приобнимет за плечи и просидят они так ещё пару минут. — Спасибо, Уэнс, — придут слова с цветной стороны комнаты, когда обе будут отходить ко сну. — и спокойной ночи. — Спокойной ночи, — слова с другой стороны перейдут разделяющую два мира границу. Энид сегодня будет спать не так беспокойно, ведь сон её оберегают фантомные касания, ещё слышимые на коже.