Верить не хотелось. Нет, во что-то Джозеф верил охотно: что за всё есть воздаяние, что всё окупается, что если он будет хорошим и послушным, то бог будет милостив и никогда не накажет его. Он верил, что их с братом ждёт хорошее будущее, что они встретят не один праздник, вместе увидят взросление друг друга.
Они были похожи настолько, как и непохожи. Может после они пошли по разным дорогам, но можно точно сказать, что они были, есть, и будут неотделимы. По крайней мере так думалось Джозефу.
Джозефу казалось, что они два цветка в пустом поле, что они единственные, кто есть друг у друга. Что они причудливые попугаи-неразлучники, как солнце и луна, как всё есть в этом мире, как было создано по слову божьему: ничего не осталось без присмотра и всегда есть кто-то для другого. Даже для безумно одиноких людей сыщется собеседник.
Он был хорошим сыном, но бог оставил его, оставил, бросил, будто игрушку. Отделил неотделимое, нарушил своё же слово. Бог оставил после себя лишь такую же безжизненную землю, будто ступал не он, а Сатана.
Джозеф же был хорошим. И Клод был хорошим.
Почему же их не пощадили? Чем они заслужили такое? Почему на них упал нелестный взгляд?
Джозеф кричал, а после плакал. Снова и снова слёзы текли бесконечными сожалениями, слова перемешивались с ними, теряли любой смысл и лишь заполняли воздух, застревали в горле, душили, убивали и его. Пока его пытались оттощить, Джозеф лишь тёр и дул на чужую руку, будто они были на морозе, но чужая плоть лишь остывала, несмотря на все его старания.
За что же, боже? Чем он заслужил такие муки, за какие грехи он терпит такое воздаяние?
Он не помнит следующие месяцы, не помнит дни и часы за молитвой, не помнит, сколько он держал в руках чужую фотографию и отпускал ли её вообще. Сожаления отдавались в голове тысячей голосов. Джозефу казалось, что он тонет, но никак не достигнет дна. ОН уже и не знал, хочет ли достать этого дна. У него нет сил решать или двигаться: он мог лишь чувствовать, как апатия заполняла его лёгкие, вытесняя лёгкий воздух, любую радость, любимые сладости, красивые виды, развлечения…
Она распространялась будто яд, будто самая жестокая зараза, которой тело не могло сопротивляться. Оно отказывалось бороться, отказывалось откликаться на любые его желания, и Джозеф лишь лежал. Лежал и желал, вспоминал и сожалел, плакал, чувствовал, как слёзы высыхают из раза в раз.
Он был виноват. Это его грех, его наказание. Клод был идеальным, он был ангелом, которому оборвали крылья.
Джозеф падал в колени, умолял, уподоблялся всему жалкому на этом свете. Он был готов целовать ноги или пасть ниже, чем любой демон, чем любой бес, лишь бы этот страшный суд не коснулся Клода. Он готов был отдать свои крылья в обмен, но его лишь пнули и оставили рядом с трупом.
Пусть его кровать давно забрали, но Джозеф до сих пор видит её перед собой.
Он не помнит, когда ступил на дорогу ватных ног и такого же мутного сознания. Он не помнил, когда вместо фотографии стал чувствовать в руке горлошко бутылк, а во рту был сладкий привкус вина, а не солёных слёз.
Он не помнит, когда решил заменить свои мысли чужими, не помнит, когда сожаления просто стали другой формы.
Но чётко помнит их встречу.
Он появился из ниоткуда. Высокий, тощий, будто бы нескладный, но манящий. Джозеф не помнит, насколько быстро покинул очередную компанию и направился, будто загипнотизированный. Он помнит, что вокруг никого не было, хотя в помещении было больше,людей, чем он обычно приглашал. Он помнит будто всё, но и разом ничего. Было ли у него имя? Какого цвета его глаза?
Он помнит, как они ввалились пьяными. Наверное. Он не помнит, пил ли его гость. Джозеф может прямо сейчас детально пересказать, где и под каким углом его касались, но не вспомнит, целовали ли его. Он может показать на себе следы, доказательства того, что это было реально, но по словам других он весь тот вечер был с ними.
Джозеф привык доверять себе. Он привык доверять брату. Он привык доверять камерам. Он привык доверять вину.
Мог ли он теперь доверять хоть чему-то?
Как ему доверять хоть чему-то?
Внезапный стук дверь ошеломил его, будто ввергнул в бездну: Джозеф почувствовал на себе взгляд божий, почувствовал как по всей коже пробежали мурашки и совсем не услышал, как разбился стакан, который он выронил.
Стук повторяется, и Джозеф почти летит к двери: это снова он, это снова он! Он знает это, он это чувствует! Ноги кажутся лёгкими, а разум - чистым.
На третий стук он открывает дверь и готов был поклясться, что без раздумий бы разбил о чужую голову бутылку, которую тоже схватил с собой.
Его продвигают внутрь и Джозеф улыбается: значит это всё правда! Он чувствует, он видит здесь его. Он не знает его имени, но готов повторить всё сначала. Он готов запомнить всё, что будет здесь, он готов готов готов готов
готов готов готов готов готов готов готов готов готов готов…..
о н г о т о в
“Сегодня вы выглядите более весёлым.” бархатно,шутливо улыбаясь и почти нежно, но всё же больше предметно произносит чужой голос и блондин невольно сжимает бутылку крепче: нет, он получит всё же, юморист хренов! Но у него её отбирают на удивление легко, будто для гостя это ничто. Джозеф только сейчас невольно замечает, насколько темна чужая кожа и дивится: что может делать во франции выходец из Америки?
“Вы верите мне?”
“Верю.” Джозеф произносит это почти любовно, с придыханием, как девица, льнет к чужому телу, заглядывает в глаза, по крайней мере пытается, но от него поспешно отворачиваются. Он надувает губы: неведомое неуважение к его персоне!
“А вы мне поверите, если скажу, что хочу всё повторить?”
“Разве подобает вам так себя вести?” его берут на подбородок и Джозеф только примечает длинные ногти, которые не запомнил в другой раз. Он смотрит в чужое лицо и желание снова меняется непреодолимым, животным ужасом, будто перед ним дьявол. Сам дьявол. Приятный, льстивый, горячий, жестокий дьявол.
Разницы, будет ли он следовать заповедям божьим, если горя трогает даже святых?
Джозеф и сам не знает, подобает ли, лишь притягивает за поцелуем и чувствует, как его переносят на кровать. Он уже давно сам не свой: себе он не принадлежал с тех самых пор, когда его и не стало. Он помнит это как сейчас, он может припомнить чужое лицо…
…а может ли?
Джозеф отбивается от поцелуя, дышит загнанно, и невольно чувствует себя дичью. С ним играются, и он это чувствует. Ужас снова меняется экстазом и Джозефу хочется кричать, но он лишь сдирает вместе с корнем чужую одежду, даже не разбирая, во что гость одет. А был ли?
Он мечется: извивается под чужими прикосновениями к причинным местам, к нежной, юношеской коже, к шёлковым волосам. Джозеф мечется руками по чужому телу, будто убеждая себя, что всё это реально, что всё это - не выдумка.
Когда в него входят, заодно затыкая лицом в подушку, не проходит и секунды, как Джозеф чувствует, что умирает, и в следующее же мгновение чувствует ублажение. Экстаз. Наслаждение. Наверное. так себя чувствуют люди, к кому бог смотрит благосклонно, но он прелюбодействует с демоном.
“Не отключайтесь, прошу вас. Всё ещё впереди.”
Джозефу не хочется этого впереди.
Он почти рвёт простыни, когда его волосы натягивают, заставляя выгибаться дугой. Он не чувствует боли: просто страшно. Страшно настолько, что он плачет. Он плачет, пока самый настоящий демон сжимает и пощипывает соски, бьётся своей кожой о чужую, пока демон оставляет свой след повсюду.
Чужие волосы щекочут бока, но Джозефу кажется, что они будто раскалённая лава. Он истошно кричит, когда что-то внутри задевают, будто саму суть его личности растоптали. Но ему даже не дают опомниться, как переворачивают лицом к
нему.
К нему. Гостю. Реальному. Самому настоящему. Настоящему дьяволу.
Джозеф смотрит в чужое лицо и глаза. Он смотрит. Что? Почему?
“Вам ведь никогда не будет всё равно.”
“Ангелы вас покинули.”
Джозеф хочет кричать, думает, что кричит, дёргается, но не отрывает взгляда. Его рот открывается и закрывается. Глаза уже высохли, их выжгли одним лишь взглядом.
Но Джозеф продолжает смотреть.
Продолжает смотреть.
Ч т о П о ч е м у Н е т Н е х о ч у В е р н и с ь Я б о ю с ь Б р а т Я о д и н о к
Я скучаю. Я скучаю, брат.
Я ненавижу бога.
Один лишь крик вороны пробивает тишину, и Джозеф моргает, только чтобы продолжить смотреть.
Только чтобы закричать и тут же замолчать. К сожалению, уже навсегда.
