Вроде день 18.
Раньше я много думала о смерти. О том, что со мной будет после, какой последний сон мне приснится. Хотелось, чтобы он был хороший и самый сладкий на свете. Ведь застрять в кошмаре стало бы для меня хуже жизни (не такой уж плохой, если подумать). Когда-то я выписывала на листочке причины жить и причины умереть. Причину жить я нашла одну — видеоигры. Другой мир увлекал меня сильнее реальности. Чем не бегство в сновидения? Впрочем… Я никогда не верила, что моя жизнь может оборваться так резко. В секунду, когда мозг угасает, а сердце замирает и тело обмякает. Когда летишь с моста, наверное, все годы проносятся перед глазами — это и есть жизнь. По некоторым причинам я не могла писать, поэтому пересказываю события из своей ненадёжной памяти. Мы поссорились. Тик-так. Вообще-то время идёт, я не переживу свободный год дома. Я готовилась к экзаменам, чёрт возьми. Мало мне упрёков от мамы, к ней присоединится отчим. Я бестолковая, а вот сынок нашего соседа такой молодец, такой умница, пример для подражания, проходит практику в центральной больнице. Вот же… Почему я так уверена, что вернусь домой? И почему я решила, что пора бы побороться за свою свободу? Я у Шигараки Томуры, а не у просто мутного парня. Но в тот день меня снова понесло. Тоска по родному дому, по маме… всё встало поперёк горла, слёзы и слова застряли пробкой, которую я не могла проглотить. В новостях обо мне ничего. Я пустое место. Горечь непринятия стала ядом на моём языке. Чаша терпения переполнилась, ежедневный страх с напряжением отравили мне разум. И загнанная в угол крыса начнёт кусаться, правда? Я всего лишь хочу, чтобы папа смотрел с небес и гордился мной. — Это уже, блять, не смешно! — кричу я. — То, что я по твоей ебаной прихоти здесь, не значит, что я хочу всего этого! Сколько ещё будет продолжаться наша игра в нормальные отношения? — Кончай ныть, — цедит Шигараки сквозь зубы, пальцем стучит по столу, будто ведёт отчёт до взрыва. Пять. — Ты сама жаловалась на своего отчима. — Это повод меня похищать?! — я выхожу из себя. Нет, я давно не в себе. Я ору, по столу ударяю, чувствую себя безнаказанной. Мне тошно от себя, тошно от этих стен и его лица. Я думаю, что больше не могу. Не вынесу очередного дня наедине с ним. — Мы можем видеться, но дай мне уйти. — Нет. — Почему? — я опускаюсь на край кровати. Четыре. — Зачем тебе причина? — Шигараки повышает голос, встаёт из-за стола и смотрит на меня сверху вниз. В нём жгучая ненависть и ничего кроме. — Что даст причина, если результат один? Ты всё равно будешь здесь, — он стоит, пока я ничтожная и беззащитная сижу перед ним, задрав голову. Его глаза горят адским пламенем. — Я так сказал. Я так хочу. И ты это не изменишь. Его слова звучат как приговор. — Я не твоя вещь, ты понимаешь? — на меня накатывает снова и снова. Отчаяние берёт верх, я словно скребусь в темнице, сдирая ногти в кровь. Как бабочка, ломаю крылья о стенки банки. Я бессильна. — Отпусти меня, Шигараки. Три. — В чём проблема просто слушаться меня? — он впервые зол настолько, что я вижу настоящее безумие на его лице. Он нездоров. Я забыла, что он убийца. — Что сложного? Это, блять, не что-то невыполнимое! — Шигараки горбится, нависая тяжёлой тенью. Напирает, давит. Воздух между нами накаляется, дышать нечем. Он чешет шею, этот звук застревает у меня в ушах. — Или ты такая безмозглая, что не понимаешь слово «молчать»? — Я собака, чтобы команды твои выполнять? Два. — Я постоянно сдерживаюсь, чтобы не сделать тебе больно, — Шигараки раздражённо цыкает, чёлка скрывает его глаза. — Не вынуждай меня, — угрожает он. — Мне больно от одного нахождения здесь! — кричу я, подрываясь с места. Один. — Заткнись. Шигараки хватает меня за запястье. Меня пробивает ледяной пот, ноги подкашиваются. (Сейчас пишу, всё кажется таким нереальным.) Я вижу, как кожа моего запястья разрушается, вижу под ней мышцы, кровь, вены. Всё алое, живое, ненастоящее. Шигараки отпускает меня сразу, так что распад вроде прекращается, но я слышу голос его «учителя». Боли нет, шок есть. Я уже представляю, как мчусь к всевышнему со скоростью триста двадцать километров в час, предстаю на небесном суде в чём мать родила и молю о помиловании. О, как не хотелось мне начинать этот путь с самого начала, немой и беспомощной, плача на руках новой мамы. Как коротка жизнь. Так же зыбка и скоротечна, как песок в стеклянных часах. Следующим хорошо помню, как после наркоза просыпаюсь с бинтом на правой руке. Какой-то доктор в больших и круглых очках был, но я не знаю где и когда. Видимо, он меня подлатал, потому что рука зажила довольно быстро, всего за три дня. Кто-то сказал: «Ну-ну, надо быть осторожнее со своими игрушками, Томура». Это обо мне? Я тут игрушка Томуры? Очень смутно помню лик человека с кожными впадинами вместо глаз. Тем не менее, бинт на запястье ещё ношу, но писать больше не больно. Я пыталась снять повязку, но под ней розовый шрам шириной около семи сантиметров. Уродливое напоминание, что я не умею держать язык за зубами. Не хочу его видеть. С Шигараки взаимоотношения нормальные, мы не говорили о ссоре. Главное, что я до сих пор жива и собираюсь вернуться к своему плану. Мне жизненно необходимо влезть в его сны и подсознание. Когда у меня проявилась причуда, я была счастлива, что могу путешествовать во снах вместе с папой. Он меня учил осознанным сновидениям, помогал разукрашивать мир сна и управлять подсознанием. Всё, о чём мечтают люди наяву, можно воплотить во сне. Мы делали это редко — маме не нравилось; позже она и вовсе повесила запрет, чтобы мы не теряли связь с реальностью. Согласитесь, ужасно, когда единственные яркие воспоминания из детства — сны. Поэтому, поступив в среднюю школу, я забыла о причуде. Не все сны можно контролировать, а чужие кошмары хуже своих. К чему я это? Зачастую я не помню содержание снов. Папа говорил, что это тоже навык, который я могу развить. Мне заново придётся учиться пользоваться причудой, если я хочу выбраться из квартиры Шигараки. Кстати, он сказал, что я, когда отходила от наркоза, просила много пить, трогала его волосы и говорила, какой он красивый. Да уж. Такое тоже бывает. Шигараки согласился надеть перчатки. Но у него нашлись только с пятью пальцами, так что мы сидим на кровати напротив друг друга, я беру ножницы, оставляю на перчатке безымянный палец и мизинец, чтобы сохранить тактильность. Не поверите, что Шигараки делает первым делом, когда надевает перчатку на левую руку. Он берёт геймпад, видимо, убеждается в безопасности идеи, а потом запускает руку в мои белые волосы (глаза у меня жёлтые, если хотите знать). Я сначала жмурюсь, перестаю дышать, а потом расслабляюсь. Трогает он мои волосы долго, у корней зарывается. — Вторую, — просит он. Я обрезаю вторую перчатку и даю ему. Он гладит ладонью мою щёку, большим пальцем медленно ведёт по губам. Не спрашивайте, что со мной случилось. В тот момент я тянусь и, не увидев протеста, касаюсь его губ своими. Сухие, будто обветренные, холодные и тонкие. Удовольствия мало, но Шигараки меня за талию обнимает, спускает ладонь к пояснице и к себе придвигает, выдыхает через нос шумно, когда я не отстраняюсь и всё пытаюсь создать видимость поцелуя. Неуклюже он целуется, как будто не понимает, что губами можно шевелить. Не самый худший поцелуй в моей жизни, я бы поставила три из пяти за желание. Неопытный, наверное. Второй раз мы целуемся сразу же. Он меня придерживает за бёдра, к себе на ноги усаживает. Руки у него в перчатках теперь, так что он, не стесняясь, мнёт мои бёдра, а я наконец не испытываю животного страха перед ним. Пусть делает, что хочет. Чем бы дитя не тешилось, только бы не убивало, верно? Он снова выдыхает громко, но теперь из-за того, что я обхватываю ладонями его лицо и возвышаюсь над ним. Ему нравится. Определённо. Он охотно меня к себе прижимает, отвечает, как может. Хочет этого. Читатели, вы же мои судьи, я знаю, насколько неправильно то, что я сама целую его, Шигараки Томуру. Того, кто чуть не убил меня и оставил мне шрам на руке. В его оправдание скажу, что он сам от себя этого не ожидал (мне хочется в это верить). Себя оправдываю тем, что добиваюсь его расположения, чтобы больше ссоры не приводили к этому, а там, глядишь, я вернусь домой. До сих пор подкидываю веточки в тлеющий костёр моей надежды. Если он погаснет, у меня не останется причин жить. Мы сидим в баре, кубики льда звонко бьются о стенки бокала. Шигараки делает глоток, отворачивается к телевизору. Я пытаюсь разобрать надписи на бутылках алкоголя, ничего не выходит. — Отойду, — говорю я. — Ага, — лениво откликается Шигараки. Плетусь в уборную, под ногами пол проминается, как болотная трясина. Меня шатает, стены искажаются, я сворачиваю в туалет, открываю кран. Вода бежит около секунды. Лампочка моргает, зеркало мутнеет. — Тенко, — зовёт чей-то детский голосок. Девочка? Я смотрю в открытую дверь, в коридор. Настороженно выхожу туда, головой кручу, ищу ребёнка. Лампочка с треском мигает, на долю секунды туалет погружается во тьму. Я ёжусь от холода, выдыхаю пар и иду вперёд. «Тенко», — проносится эхом и замирает у меня в груди. Мне страшно, но я не знаю, почему. Подхожу к окну; снаружи день, мальчишки носятся по двору, ветер волнами колышет траву, но всё гнетёт, в спину кто-то смотрит, преследует. Невольно тянусь к шее, чешу, но зуд не проходит. Будто под кожей ползает что-то, хочется содрать с себя оболочку, почесать изнутри. Все ощущения смешиваются и застревают в солнечном сплетении. Тяжело. Их слишком много. Обидно. Мальчики во дворе резко останавливаются. Задирают головы, устремляют острые взгляды на меня. Кровь стынет в жилах, в солнечном сплетении холодеет. Я вскрикиваю, делаю шаг назад, спиной встречаюсь с чем-то или кем-то. Тотчас оборачиваюсь, вижу, как мужчина без глаз поднимает руку. — Тебе здесь не место, — говорит он, не двигая губами. Он толкает меня, окно разбивается, я лечу вниз. Я вздрагиваю и просыпаюсь, в ушах звон и треск стекла. В ту же секунду понимаю, что лежу рядом с Шигараки, вспоминаю, как перед сном попросила его обнять меня. Осознанно пошла на это, чтобы найти в подсознании нить, которая приведёт меня к его душе. Дышу тяжело, жадно глотаю воздух, но стараюсь лежать тихо, чтобы не разбудить Шигараки. Моё будущее зависит от него. Я завишу от него. Никогда бы не подумала, что буду млеть в тепле его объятий и чувствовать себя защищённой в его руках. Как много поменяли перчатки. Я прижимаюсь к Шигараки, он в ответ обхватывает меня крепче, хрипло дышит и сквозь сон утыкается носом в мою макушку.День 19.
Утром я первым делом переваливаюсь через Шигараки, тянусь к блокноту на тумбе и кратко записываю события прошедшей ночи, чтобы ничего не забыть. Мозг имеет ещё одно поганое свойство — перекручивать реальность перед сном и после сна. Шигараки просыпается от этого, недовольно сбагривает меня и валит обратно, я ложусь на его груди, поправляю одеяло и закрываю глаза. Мы обнимаемся долго, Шигараки ленится. Сонное царство нас отпускает не сразу. Меня шатает из стороны в сторону, я несусь по волнам на разбитой лодке и никак не могу вырулить на берег. Мне плохо здесь. Раньше я грезила о самоубийстве, а сейчас, когда смерть меня обнимает, я хочу жить. Человеки — существа странные. Я стремительно забываю, кто я. Меня штормит, кидает то туда, то сюда. Девятнадцать дней я нахожусь в этом подвешенном состоянии, двадцать четыре часа в сутки я пытаюсь найти подход к Шигараки, но сподвижки настолько незаметные, что всё кажется бесполезным. Десять дней до конца семестра и выпускного. Экзамены я уже точно не сдам в этом году. Двенадцать классов проучилась ради того, чтобы не получить аттестат. Пока у меня заживала рука, и я не могла писать, то многое переосмыслила. Проще говоря, я смирилась. Перед гнусной судьбой я не властна, пусть творит с моей жизнью всё, что заблагорассудится. Довольно! Я умываю руки, с достоинством, слезами и сожалением принимаю подарки небес. Господа читатели, даже не думайте, что я сдаюсь. Нет, нет, нет. Как завещала бабушка, буду играть осторожно и незаметно. Стелс, вашу мать. Раз есть право жить и право умереть, то хотя бы попытаюсь выбрать свою смерть. А пока лежу на кровати, смотрю то в пол, то в стену, то на руку. Виновата ли я в том, что у меня теперь уродливый шрам? С одной стороны я знала, что мне стоит проглотить язык и молчать. С другой стороны нормальные люди не пытаются убить друг друга во время ссоры. Не хочу думать. Эффект бабочки? Можно представить, что в тот роковой день злодей оступился где-нибудь, даже, может, задавил блядскую бабочку, поэтому герою пришлось вести бой на проезжей части. Мой папа погиб, мама начала пить, я сбежала от реальности в 2D-мир, где меня нашёл Шигараки. А теперь этот снежный ком медленно перерастает в лавину. Моя жизнь идёт под откос. Хотя уже плевать. — Гулять пойдёшь? — Гулять? — я тут же сажусь на кровати. Будь у меня хвост, я бы сейчас им оживлённо замахала. Тяв-тяв. Сегодня я смотрела на закат, не отрывая глаз; жаркий круг плыл к горизонту, пока не скрылся там, далеко-далеко. Перед прогулкой Шигараки снял одну перчатку, вторую оставил, видимо, на случай, если кто-то опять подойдёт к нам. Я уже не ищу героев взглядом. Расслабились граждане, когда решили, что на все их беды есть управа. Сама выкручусь. А когда не выкручивались? Я прошлый год прогуливала школу так часто, что одноклассники забыли, как я выгляжу. (Ах, вот почему меня никто из них не ищет!) Так я за пару недель умудрилась закрыть весь семестр. Проекты списывала, ночами не спала, к контрольным готовилась, в учительской бывала чаще, чем дома. Тут ещё заслуга классного руководителя, он за меня договориться смог. Ну, знаете. Мы с ним на жалость надавили, мол, папа умер, всё плохо, войдите в положение. Для меня это низко, но я подумала, что лучше так, чем я пущу под хвост столько лет обучения. В общем, хочешь жить — умей вертеться. И из Тартара сбегали, верно? Вы, наверное, эту историю тоже слышали. Оттуда трое мужчин сбежали в ночь с десятого на одиннадцатое июня без использования причуд, каким-то образом добрались до берега, и их до сих пор не нашли. Гениальные преступники, ничего сказать не могу. Я стою на носочках, любуюсь отцветающим персиковым деревом. Ковром лежат розовые лепестки, ветер с ветвей их гонит вверх, в сумрачное небо. Люблю я природу, люблю Йокогаму. Руки развожу, кружусь и глаза закрываю, лепестки ловлю, как снежинки, они мне щёки, пролетая, ласкают. Жить, наверное, не так уж плохо. — Рука болит? — неожиданно интересуется Шигараки. — Уже нет, — отвечаю я, выдыхаю и убираю руки в карманы. — Посмотрим фильм сегодня? — Какой? — Есть предложения? — Нет. — Тогда сагу про особенного мальчика, а? — я тускло улыбаюсь. — Избранного, все дела. Ты тоже в какой-то степени… избранный, — я хмыкаю. — Учитель говорит, что я избран быть символом разрушения, — говорит Шигараки. — Умрёт Всемогущий, ты что делать будешь? — я приподнимаю бровь, Шигараки молчит. — Да ты просто убивать хочешь, — я закатываю глаза. — Зло-зло-зло. Ты в курсе, что существуют другие радости в жизни? — Семья, как у тебя? — Шигараки косится на меня. — Или твоя беспомощность — это часть счастливой жизни? Я губы сжимаю, цыкаю и отворачиваюсь, иду обратно к дому. Умеет же он всё испортить. — Только не говори, что ты героически спас меня от проблем, — бурчу я. — Нахер надо, — бросает Шигараки. Уже не спрашиваю, зачем меня похищать надобно было. Он сам ответа не знает. Или знает, но не хочет мне говорить. Впрочем, Шигараки ко мне попривык, а я к нему, так что дела мои больше не так ужасны. Как в дождливый день облака разошлись, и через маленькую щёлочку полился солнечный свет. Наконец-то беру себя в руки. Не думала, что фильм Шигараки понравится, тем не менее, мы смотрим вторую часть, а я меняю бинты на его руках. Он и здесь всё расчесал до крови, ссадины какие-то, синяки. У меня опять прядь опускается на лицо, когда я наклоняюсь. Шигараки мне её обратно заправляет, а я на секунду из мира выпадаю, прямо под текстуры. Что? Я с немым вопросом к нему обращаюсь. — Ты не смотришь. — Я не могу смотреть и одновременно забинтовывать тебе руку, — распеваю я, напоминая. — Ты пропустила, как твоего любимчика на место ставят, — Шигараки тянется к беспроводной клавиатуре и отматывает назад. — Любимчика? — я к экрану поворачиваюсь. — А, этого, — я смотрю сцену и слышу, как Шигараки под боком хмыкает. — Идиот, — я глаза закатываю и его по груди хлопаю тылом ладони. — Ты что, к экранному персонажу ревнуешь? — Нет, — резко отвечает Шигараки, — меня он просто бесит. — Ну, конечно, — я усмехаюсь, лбом утыкаюсь в его плечо. — Хотя да, он тот ещё слизняк. Сердце пропускает удар, когда Шигараки меня рукой обхватывает, ладонь на спину кладёт. Я мурашками покрываюсь от его холодного прикосновения. В груди тоска необъяснимая, она же меня толкает к нему. Я обнимаю Шигараки, дрожащую губу прикусываю и ищу в нём поддержку или утешение.День 20.
Мы легли спать утром. Я проснулась, когда он ушёл. Не запомнила сон, либо Шигараки почти не спал. Он знал, что ему куда-то нужно, но всё равно просидел со мной до самого рассвета? Если он злой вернётся, чур, это не моя вина! Я не знаю, чем он занимается, когда уходит. Наверное, дела Лиги. Почему-то мне Курогири видится мужчиной, окутанным тёмным туманом, с глазами жёлтыми, светящимися. Возможно, часть сна Шигараки сохранилась где-то у меня на подкорке. Поэтому я ненавижу оказываться в чужих снах — подсознания…(Далее страница вырвана.)