Щемящие сумерки позднего лета и дом по-осеннему пахнет мимозой... а память хоронит, не выдав секрета, неведомый отзвук, уже безголосый... Вдоль белых оград, как закатные пятна, последние розы тускнеют лилово, и слышится плач — далеко и невнятно ...забытые тени зовут из былого... И чьё-то мерещится нам приближенье, а сердце сжимается вдруг поневоле, и в зеркале смотрит на нас отраженье глазами чужими и полными боли... (Хуан Рамон Хименес. Щемящие сумерки позднего лета…)
Позднее лето. Но воздух пахнет уже по-осеннему — холодной сыростью и прелыми листьями, хотя те ещё даже не думали опадать. Словно это не что-то природное, а всего лишь мысленные образы, воспоминания о других временах, навеваемые не по-летнему холодным днём. Почему-то именно осенью нападала особо мучительная тоска. Образы прошлого вставали перед мысленным взором, и фантомы давно пролитых и высохших слёз стекали по щекам. Говорят, время лечит. Но сколько бы лет ни прошло, боль не отступала. Иногда она грызла с такой силой, что не позволяла дышать. Особенно в это время года. Возможно, потому что одной осенью он потерял родителей, дом и детство. Возможно, потому что другой он потерял самого дорогого и близкого человека. Первое время (почти три года) он глупо верил, что тот вернётся. Придёт однажды, ослепит своей улыбкой-из-прошлого (потому что во время и после войны не было уже этой улыбки — яркой, обещающей радости целого мира) и, как когда-то, загрузит голову весёлой болтовнёй, заставляя позабыть о заботах и самонедовольстве. Но тот не пришёл. Да и не придёт. С того света не возвращаются. Он смотрел в озёрную гладь, видя там не своё отражение, но чужие лица. Знакомые, родные, любимые и ненавистные... Особенно его лицо. Картины были столь яркими, что казалось — тот вот-вот выйдет из озера (глубин памяти), улыбнётся широко, обнимет крепко и согреет давно замёрзшие тело и душу. Цзян Ваньинь скучал. Невыносимо. И разве это не неправильно — скучать по тому, кто лишил его всех, даже — сначала изменившись, потом отдалившись, а в конце и вовсе умерев — самого себя? Но любовь была сильнее ненависти. Она укоренилась слишком давно и слишком глубоко, чтобы хоть что-то могло её поколебать. Да и, за столько лет, Цзян Ваньинь успел понять, что вины на нём не было. Не он привёл в дом погибель, но погибель пришла бы в любом случае — тираны и война не щадят никого. Не он убил сестру, но сестра умерла ради него — как умер бы любой из них ради родного человека. Единственная его вина была в том, что он предпочёл других, ушёл на мёртвую гору с горсткой всеобщих врагов (ни в чём не повинных людей), что оставил орден и Цзян Ваньиня — названного брата, друга и возлюбленного, которому обещал всегда быть рядом. Впрочем, Цзян Ваньинь тоже хорош — позволил уйти любимому человеку, не встал на его сторону, испугался возможного всеобщего гнева и порицания. А мог бы защитить, помочь, спасти, мог предотвратить несколько смертей. Но... Но поздно уже думать об этом, мечтать, как могло бы быть. Больше десяти лет прошло, а осень (или позднее лето, иногда притворяющееся осенью) всё так же бросает в лицо, как ветер листья, горькие ошибки прошлого. Цзян Ваньинь ни за что не отказался бы от этих воспоминаний. Пусть они (даже когда рассказывали о беззаботных временах юности) приносили с собой боль, но они делали его самим собой. Человеком, который когда-то радовался, злился, любил, ненавидел, находил и терял. Который когда-то жил.***
Лето, знойное и полное забот, редко приносило с собой воспоминания. Но в тот день Цзян Ваньиню приснилось, как однажды, только-только став учениками, они с Вэй Усянем самовольно пошли на охоту. Они были юны и, как часто бывает в этом возрасте, совершенно несносны и уверены в своих силах. До твари, правда, так и не добрались — их загнала на дерево стая волков, на чью территорию они случайно забрели. Подмога подоспела нескоро, и они успели несколько раз испугаться до смерти и столько же раз смириться со своей незавидной участью — умереть от зубов и когтей обыкновенных волков. Впрочем, помощь всё же пришла. Сон не шёл из головы несколько дней. Цзян Ваньинь не был уверен, что такое случалось в реальности. Ну откуда волки в Юньмэне? Но память причудливо искажалась, подкидывала всё больше деталей: например, как они с Вэй Усянем начали играть в цепочку слов, чтобы отвлечься и не заснуть (последнее было чревато падением со спасительного дерева). Возможно, что-то подобное и правда приключилось с ними когда-то, но волки… Так или иначе, сон напомнил о Вэй Усяне. Быть может, именно из-за бесконечных мыслей о нём Цзян Ваньинь не испытал должного удивления, когда на горе Дафань столкнулся взглядом со взглядом лучистых серых глаз. Словно всё шло так, как и должно было. Словно, он все эти дни (годы) жил только потому, что знал: однажды... Бессмысленный разговор на повышенных тонах резко прервался твёрдым заявлением того, кто вообще не имел никакого права влезать в их жизни: — Я забираю этого человека в Облачные Глубины. — Обойдёшься! — совсем невежливо рявкнул Цзян Ваньинь и вперил взгляд в Вэй Усяня. — Ты правда хочешь пойти с ним? Вместо того, чтобы пойти домой? Тот вздрогнул. Серые глаза, в которых сияли целые миры, расширились. — Домой? — повторил Вэй Усянь, как заворожённый. — Именно. Возвращайся домой. Он ждёт тебя. Я жду тебя.