***
— Как ты себя чувствуешь? Молчание. Покрасневшие от слёз лазурные глаза уставились куда-то в пол, светлые волосы небрежно разметались по плечам, а трясущиеся руки нервно сжимают кружку с ромашковым чаем, едва не роняя её на пол. — Ясно. Лиза осторожно накрывает дрожащую Элю толстым клетчатым пледом, стянутым с кровати и приобнимает за плечи. Шатенка понимает, что любые попытки завести сейчас диалог для подруги равносильны ударам топора, потому лишь старается молчаливо выразить поддержку своим присутствием. Когда на побитом дисплее в одиннадцать вечера высветился контакт "микрочелик", Горе особо не удивилась. Ну потому что мало ли, что Эле на этот раз в голову ударило, может, бывшую свою на улице встретила. Или Женя в очередной раз не смогла дозвониться до вечно блуждающей где-то в развалинах отвратительного побоища под названием "студенческая жизнь" Лизы, поэтому решила поручить это дело той, кто ходит по этим самым руинам тоже, и у кого всегда волшебным образом получается странницу в этих руинах найти. Вдруг планы поменялись и тренировка у команды теперь в другое время, а предупредить получилось только сейчас. Но услышав на том конце провода срывающийся от истерики знакомый голос с сиплой просьбой «можно приеду?» , Горе мягко говоря опешила, а расслышав всхлипы и вовсе улетела на Марс от шока. Растерявшись и обронив шокированное «да, конечно» , девушка забыла банально спросить, что вообще случилось, и на всех скоростях рванула в коридор, в комнату старосты курса. Позже Горенская благодарила всех существующих и несуществующих богов, начиная от Будды, заканчивая Иисусом за понимающую старосту и за их хорошие отношения, ибо агрессивная вахтёрша в одиннадцать ночи хуй бы кого пустила, хоть ты кол на голове чеши. Но благодаря Вике, храни её Господь, уверовала в лизину балладу о том, что их однокурсницы в левом крыле мило проводят время с парнями из мужского общежития. Вместе со старостой женщина отправилась наводить свои порядки к заранее ожидающей её группе девушек, с которыми, разумеется, и в помине никаких парней не было. А Горе тем временем схватила с вахты ключей от входной двери и пулей понеслась встречать подругу. Эля буквально упала внутрь, вся заплаканная и красная, едва стоящая на ногах, и до комнаты смогла добраться только с поддержкой хозяйки. За всю дорогу до спасительного уюта она не проронила ни слова, а Лиза ничего и не спрашивала. Планировала усадить блондинку на кровать, да только та, прислонившись к спиной к холодной ободранной стене, сползла на пол, обняла себя руками за колени и просидела так десять минут, пока Горе кипятила воду и заваривала найденный где-то в закромах старого шкафа успокоительный чай. Эля выпила меньше половины, и каждый глоток давался ей с трудом из-за тремора, поэтому о том, чтобы предложить что-то съесть Горе даже не думала. На улице бушевал ливень, а она пришла в одной только едва теплой серой кофте, накинутой поверх тонкой футболки без других вещей и головного убора. Потому всё, что смогла придумать шатенка — накрыть подругу тёплым одеялом и обнять, может, хоть так трясти перестанет. И вот сейчас, по прежнему сидя на полу около старой стены с кружкой в руках, пледом на плечах и Лизой в обнимку, девушка смогла прошелестеть едва ли разборчивое: — Извини. Горе чуть оборачивается, приоткрывая рот, и стараясь убедиться, что ей не послышалось: — Что..? Эля поднимает на неё глаза, и глядя загнанным в угол маленьким щенком повторяет: — Извини. Прости за то, что так позвонила, ворвалась, помешала... Лиза впадает в минутный ступор, а затем крепко-крепко прижимает к себе подругу, начиная гладить светлую макушку. — Боже, Эль, да ты чего... Какое помешала, совсем уже что ли? Снизу раздаются совсем тихие, едва ли различимые всхлипы и слышится сбившееся дыхание. А затем Эля вдруг срывается на такую истерику, что Лиза успевает испугаться. — П-прости, я... Я совсем не знала, что мне делать, у меня все мысли выбило, когда он... Я сразу пошла к тебе, когда её в больницу увезли, она не берёт трубку, я даже не знаю, что с ней... Она была без сознания, я, — девушка так заходится рыданиями, что начинает кашлять, — мне так стыдно, я даже не поехала с ней.. Не защитила, он её ударил, а я.. я... — дальше что-то совсем неразборчивое. Горе сама начинает дрожать. — Тише, тише, я совсем ничего не понимаю... Ударил? Кто, кого... Эля едва не кричит, стараясь подавить слёзы и истерику, но неконтролируемый поток солёной воды с новой силой срывается из глаз, а воздуха катастрофически не хватает. —М... м.. м-мама... Сердце Лизы пропускает удар. — Твой отчим? Он... он её ударил..? Вместо ответа девушка давится новой порцией слёз, и её всхлипы мешаются с хриплым криком. Горе до крови прикусывает губу, сжимая Эльвиру в объятиях крепче прежнего. Она плачет навзрыд, а Лиза даже не пытается её остановить и успокоить. Понимает, что в этой ситуации просто нельзя иначе, понимает, что бесполезно. Человеку, пережившему кошмар, просто необходимо нормально проплакаться, кричать, выпустить эмоции, отойти от шока. Ты не просто-напросто не сможешь остановить такую истерику, как не старайся. Кружка с чаем падает, и все содержимое оказывается на полу у ног девушек. Им плевать. Горе прижимает дрожащую подругу так сильно, как только может, гладит по спине, голове и шепчет «я рядом». Эля никак не может успокоиться, трясётся, всхлипывает, надрывает связки и плачет, плачет, плачет. Лиза даже не думает о том, чтобы сказать ей прекратить. Когда всхлипы становятся почти не слышимыми, а затем затихают вовсе, Горе тяжёло вздыхает, перебирает ещё с минуту солнечные волоски на чужой голове, а затем аккуратно отстраняется. Она ничего не говорит, а просто снимает с Эльвиры застиранную белую футболку и помогает ей встать. Так же безмолвно ведёт её к раковине, и, убеждаясь, что девушка сможет самостоятельно умыться, отправляется на поиски сменной одежды в собственном гардеробе. Отрыв где-то в дальнем углу относительно приличные спортивки и имеющую приемлемый вид футболку, она возвращается в другой конец комнаты, дабы передать найденные вещи Эле, а получив благодарный кивок и сиплое «спасибо», Лиза кивает в ответ и идёт расстилать кровати, вновь сыплясь благодарностями высшим силам за то, что её соседка недавно съехала и никого покамест не подселили. Несмотря на усталость, они ложатся поздно, но вымотанная пережитым стрессом и истерикой Эля засыпает практически мгновенно, едва касаясь головой неудобной подушки, облаченной в старую шершавую наволочку, а вот к Лизе сон не приходит ещё долго. Она вертится, словно на иголках, пробует лечь в головой другую сторону, даже переворачивает подушку, всё тщетно — сна ни в одном глазу. Вся голова забита лишь произошедшим, мысли в ней вертятся, как старая карусель в парке развлечений, противно скрипя. Что будет дальше, куда пойдёт Эля, насколько серьёзны травмы у её мамы, и всё ли вообще будет в порядке. Элину мать Горе знала лично, прелестная женщина, потому и за неё переживала не меньше. Адреналин в крови всё ещё не успокоился, мозг по прежнему возбуждён, и чёрт знает, когда он вернётся в своё нормальное состояние. Посмотрев на экран телефона, обнаружив там злосчастные 3:32 и страшное напоминание "ваш будильник зазвонит через 2 часа 28 минут", девушка обречённо стонет. Тихонько, чтобы не потревожить посапывающую на соседней кровати всё ещё заложенным от слёз носом Элю, Лиза направляется на кухню. Зажигает безжалостно побитую жизнью настольную лампу, раскладывает книги, кучу теоретического материала, ручки и недописанный реферат. Да, самое время для того, чтобы заняться учёбой и ху́евой кучей долгов. Она пока ещё не знает, что утром проснётся на своей кровати заботливо укрытая тёплым одеялом, а в телеграмме обнаружит сообщение старосты о том, что может остаться сегодня в общежитии по уважительной причине. А ещё она найдёт на столе яичницу с помидором, уже заваренный кофе "три в одном" и выведенную аккуратным почерком записку. Не обнаружится только Эли, которой полагалось лежать спящей на кровати справа от Горе. Постель оказывается заправленной. По итогу измотанная донельзя переживаниями по поводу подруги, её мамы и практически закрытыми долгами по доброй половине предметов, Лиза засыпает на семь часов. Просыпаясь, когда за окном уже опускаются сумерки, она спохватывается и несётся к телефону, роняет его на пол экраном вниз и материт всё и вся, пока её суетливый бег не прерывает щелчок замка входной двери. — Эля, твою дивизию! Стоит девушке переступить порог комнаты, на неё тотчас летит каштановый ураган в серой футболке и стискивает в объятьях. Эля даже отшатывается по инерции назад, но держит равновесие, а на губы сама собой наползает теплая, как первый лучик апрельского солнца улыбка. Она обнимает в ответ и мягко похлопывает по спине кажущуюся совсем ребёнком в данный момент Горе. — Ну что уже случилось всего за день? Лиза фыркает. — Да блять, как можно так исчезнуть на весь день, оставив одну всратую записку! Как ты вообще прошла сюда через эту бешеную вахтёршу? К тому же откуда я знаю как ты... «После вчерашнего» так и остаётся неозвученной мыслью в голове. Шатенка прикусывает язык и тупит взгляд, не зная, как подобрать слова. — Ну-у, в смысле... — Эй, Горь, — её обрывают на полуслове, заставляя поднять голову и посмотреть в глаза визави, — всё хорошо. Горе глядит с подозрением, и в её шоколадных радужках плещется цунами из сомнений и недоверия. Но Эля так спокойно смотрит в ответ, непринуждённо и мягко улыбаясь, что она просто растеряно кивает. Проведя пару раз рукой по тёмным волосам, блондинка осторожно отстраняется. — Прости, что так внезапно исчезла. Я.. как только встала, сразу к маме поехала, — она чуть опускает взгляд. — Как она? — моментальный вопрос. — В порядке. Относительно, конечно, но всё намного лучше, чем я думала. Заваришь чай? Я купила малиновый и твои любимые печеньки. Сложновато вести диалог стоя в дверях. Пробормотав смущённое «ой», Лиза отходит от дверного косяка, пропуская подругу внутрь. Пока на древней конфорке ворчливо бурлит такой же древний чайник, Лиза успевает разложить печенье в тарелке и немного успокоить свои внутренние терзания по поводу происходящего. Где-то в комнате Эля шуршит ещё одним пакетом, в котором, судя по тому, что успела краем глаза рассмотреть шатенка ещё в прихожей, чертежи, принесённые специально для неё, чтобы не отставала от группы. Внутри горячим шоколадом разливаются тепло и благодарность. Даже в такой отвратительной ситуации Эльвира умудряется заботиться о ней. «О себе бы подумала» — проплывает печальная мысль в сознании Горе. Эля, похоже, о себе думать не планирует совершенно, потому что пока Лиза стоит в раздумьях обо всём и сразу, она заваривает чай. Шатенка спохватывается и с раздражённо-смущённо-недовольным выражением лица отбирает у подруги чайник, кивком головы***
Шаг. Влево, вправо, поворот. Она подхватывает ее за талию, заставляя прогнуться в спине, грациозной хищной птицей глядя сверху. Нависает над ней, улыбается, чуть ли не мурча от удовольствия как довольный мартовский кот. Горе цокает. — Ты, доминант херов. Тренировки танцев в парах явно не пошли тебе на пользу. — Ну почему же, — Эля по птичьи склоняет голову, — видишь, теперь я умею танцевать в паре. — Меня смущает тот факт, что мы делаем это пьяные в полдвенадцатого ночи, — недовольно сообщают ей снизу. — Не смеши, с каких пор тебя волнует ночь за окном? — на лице насмешка, — мы вообще-то тебя отвлечь пытаемся. Горе забавно открывает рот, закрывает его, делает то же самое во второй раз... Не находясь, что сказать, она смиренно кивает. — Ага-ага. — Кстати, мы пока не слишком пьяные и у нас пол бутылки говняного вина, так что всё самое занимательное ещё впереди, — задорно подмигивает Эльвира, и прежде, чем подруга успевает что-либо ответить, она утягивает её в новый танец. Они легко переступают по старому скрипящему полу, попадая чётко в ритм незамысловатой песни Стрыкало, плохо слышимой из кухни. Лиза перестаёт возмущаться и подхватывает темп, посмеиваясь и позволяя Эле вести танец. Периодически они меняются, передавая ведущую роль другой, но получается всегда одинаково прекрасно. Ещё один шаг, и они оказываются возле окна, близко друг к другу настолько, что чувствуют щекочащее кожу чужое дыхание и собственное сердцебиение. Их лица находятся в нескольких сантиметрах, руки комкают ткань на спине и плечах, а всё вокруг расплывается, становится совсем размытым, кажется нереальным. Накатывает дежавю.***
Мы так любим дешёвые драмы С непродуманными диалогами Где актёры немножечко переиграли Со вздохами, криками, стонами — Где мы не увлечённые ролью, в дурацких костюмах, со скованной грацией... Эля стоит в стороне в углу, крутя в руках стакан с янтарной жидкостью. Из колонок льётся приятный голос, заставляя девушку подпевать текст. — От бульварного прячемся шума в обшарпанных декорациях... Девушка вздрагивает, резко оборачиваясь. Лиза усмехается, отпивая терпкий алкоголь из своего бокала. — Воу, чего так дёргаешься? Я же просто напела. — Ебаный в рот, — Эля выдыхает, копируя усмешку, — ты хоть предупреждай, когда так подкрадываешься. — Так суть подкрадывания как раз-таки в эффекте неожиданности, — сообщает Горе, — у тебя же всегда реакция хорошая была, что это с тобой? — Алкоголь вроде как затормаживает реакции, — отвечает Эльвира, уставившись на танцующих одногруппников. — Это же только второй твой бокал. Тебя уже развезло что ли? — Лиза вскидывает тонкую бровь. — Так этот коньяк старше нас самих. Как интересно Аня вообще смогла спиздить его у отца? — Мне вот тоже интересно. Надеюсь, он не хватится, а то отгребёт она по полной. — Надеемся вместе. Они стоят и обсуждают какую-то сущую ерунду, радуются закрытой сессии, в честь которой устроили импровизированную вечеринку. Всплески алкоголя мешаются с музыкой, весёлым, слегка пьяным смехом и глупыми шутками. Коньяк разливается по бокалам, ударяет в мозг, создаёт ощущение эйфории, эфемерного подъема и счастья, смех сладкой рекой затекает в уши, а глупые шутки — шумящие волны этой самой реки. Горе пропускает уже третий бокал, отчего её явно слегка подкашивает, но она продолжает стойко создавать вид трезвого человека. Правда, никто этому виду не верит, и Эля лишь мягко усмехается очередному пьяному анекдоту. А Лиза весело и заливисто смеётся. Её пьяный смех для Эли звучит как шелест травы на летнем ветру, или как весенняя трель вернувшихся с юга птиц. И сама она сейчас какая-то милая и уютная, с растекшимся на щеках румянцем от алкоголя, растрепавшимися и рассыпавшимися по плечам шоколадным водопадом волосами, с счастливо прикрытыми глазами и приподнятым настроением. Эльвира вдруг понимает, что она ощущается как дом, и неважно, пьяна ли она, зла и серьёзна, весела и беззаботна, или расстроена. Она всегда её Горе, та безбашенная девушка, с которой они познакомились всего три месяца назад, но она стала такой родной за столь короткий срок. На лицо вдруг сама собой наползает глупая улыбка, в груди стучит чаще, а внизу живота как-то по особенному приятно тянет. — Чего не танцуете? Вы же эти, как их... Кавердэнсеры, — одногрупнница появляется словно из ниоткуда, вторгаясь в их разливающийся водопад уюта и хорошего настроения. — Какие сенсоры? — пьяно улыбается Лиза, мутно глядя на девушку. — По-моему кому-то уже хватит, —решительно заявляет Эля, на что Горе лишь фыркает. — Нифигасе. Не знала, что я с мамочкой пришла на тусовку. Аня хихикает, глядя на одногруппниц, словно воспитательница на маленьких детей. Отмечает про себя, что они очень гармонично смотрятся. — И да, действительно, че это мы не танцуем? — продолжает возмущаться шатенка, — щас как выйдем, мало не покажется. Взяв ( как она подумала, на самом же деле просто схватив воздух ) Эльвиру за руку, Горе направляется к танцполу. Говорит о чем-то со знакомым, видимо, прося переключить музыку, и начинает двигаться. Танцует Лиза на самом деле прекрасно. Каждое движение отточено, пропущено через душу. Каждый её жест в танце — взмах крыла, а сама Горе — лебедь, грациозно скользящий по воде. Её развороты подобны пируэтам бабочек в воздухе, её изгибы — изгибы стеблей одуванчиков на ветру. И даже находясь под действием алкоголя, она все равно двигается просто превосходно. Но все прекрасное, кажется и вправду мимолётно, потому что в какой-то момент девушка просто начинает дёргаться как припадочная и орать на всю квартиру слова песни. В момент, когда Лиза начинает лезть на стол с колонками Эля шуточно откланивается посмеивающейся тихонько Ане, и бежит ловить свою Горе-подругу, едва не снесшую технику на пол. Горе дёргается и возмущается, кричит что-то про "сорванный звёздный час" и "моё сольное выступление", пока Эля, закусывая губу, тянет её обратно в их тихий угол. Выглядит как мамочка, пришедшая забирать своё распрекрасное пьяное в стельку чадо, которое мало того, что свалило без разрешения, так ещё и напилось, что «мама не горюй». Аня переговаривается о чем-то со старостой, когда Эльвира подходит с Лизой, впившейся несильно зубами в её предплечье. Девушки улыбаются, глядя на одногруппниц. — Смотрите, я пёсик! — глупо хихикает Горе, продолжая терроризировать элину руку. Та неловко улыбается. — Ань, у тебя есть, где перекурить? Мне надо её немного в чувства привести. Хозяйка квартиры кивает, элегантно тряхнув каре цвета вишни. — В квартире нет, но вы можете выйти на лестничную площадку. Там справа от лифта выход на балкон. Тихо, и мешать никто не будет. Эльвира благодарно кивает, утягивая подругу за собой. На балконе холодно, всё таки декабрь, пусть и промозглый питерский, и честно говоря, Эля удивлена, что он вообще открыт. Но жителям старой многоэтажки видимо абсолютно поебать, в частности двухметровым лысым амбалам с никотиновой зависимостью. Да и КСК видимо хуй клали на безопасность жителей. Эля лезет в порванный карман своей куртки, с трудом извлекает оттуда зажигалку и пачку "Malboro vista garden" и подкуривает сначала себе, а потом все ещё странно улыбающейся Лизе. Они одновременно затягиваются, выпуская сизый дым через рот, и уставляются вдаль, думая каждая о своём. Эля радуется удачно закрытой сессии, а у Горе чуть проясняется в сознании. Но кажется, не до конца, а Эльвира все же и сама оказалась не совсем трезвой, потому что почувствав через две минуты чужие губы на своих не оттолкнула и не отстранилась. Их поцелуй глубокий, с привкусом табака, коньяка и сплетенными языками. Всё, о чем думает Эля — чужие руки на своей шее, выпивающиеся в кожу длинные ногти и шёпот в самое ухо «какая же ты ахуенная». Серый снег мягко оседает на волосах, оставаясь на них влагой, ветер треплет одежду, а два окурка падающими звёздами летят вниз с десятого этажа. Эля поддается минутному порыву, позволяя Горе вылизывать изнанку рта, прикусывать нижнюю губу, а руками опускаться ниже. Поднимается ветер, будто знаменуя о том, что все происходящее сейчас между ними на этом балконе неправильно. Так не должно быть. Этого не должно было случиться. Они знакомы всего три месяца, но блуждающие по всему телу руки говорят об обратном, а табачный привкус поцелуя перекрывает доступ к здравомыслию. Эля не задумывается о том, что будет завтра, не надеется повторить. Лишь отчаянно цепляется за стоящую совсем близко Горе, позволяя ей вытворять все, чего она только пожелает. — Ты такая потрясающая, Эль, — шепчет та, прерывисто выдыхая. Вспоминается тёплый кофе и помощь с панической атакой на заднем дворе. Вспоминаются совместные занятия по высшей математике, случайные касания руками как в клишированных, самых глупых фильмах и смущение, растекающееся алыми пятнами гуаши на щеках. Вспоминается тёплый смех, спонтанная прогулка под луной, заботливо накрытые чёрной спортивкой плечи и неловкое "спасибо", брошенное куда-то в сторону. А теперь они здесь, одни на обледеневшем старом балконе, касаются губ друг друга, сплетают замёрзшие пальцы и утопают в мокрых снежных хлопьях, подобно пуху ложащимся на волосы и одежду, касающимеся мимолетно своей прохладой оголённой розоватой кожи, и так же мимолетно растворяещимеся. Её чувства, их поцелуй, все слова и все происходящее здесь и сейчас, всё это — снег. Растает, растворится, исчезнет, не давая ни намека на своё возвращение. Она это понимает. И всё же, чертовски обидно, что Лиза на утро не вспомнит абсолютно ничего, а Эля предпочтет никогда больше не размышлять о случившемся.***
Дыхание сбивается. Они не смотрят друг на друга. Они лишь цепляются за ткань чужой одежды, словно за спасательный круг, одинокие и потерянные, брошенные всеми, словно застрявшие в мокрых ветвях бумажные самолётики. Потрёпанные и истерзанные ветром, измученные дождём, измятые смастерившими их детьми. Они всё, что осталось друг у друга сейчас. — Эль... — Вернёмся к вину? Эльвира мягко отталкивает Лизу от себя и подпевая телефону возвращается за стол. Горе поджимает губы, однако ничего не говорит и послушно присоединяется, садясь напротив. К бушующему за окном оркестру ливня подключаются гром и молния. — Пиздец, а не погода, — вздыхает Лиза, пригубив стакан. — И не говори. — Всем сердцем надеюсь, что его схуярит этим ветром, — шипит Горе, на что Эля вскидывает светлую бровь. — Ты про Кирилла? — Ага. Эльвира переводит взгляд на подругу и закусывает губу. Поникшая, расстроенная, с блестящими тоской карими глазами, она выглядит совсем как отчаявшийся побитый щенок. Брошенный, одинокий, преданный хозяевами, оставленный семьей, абсолютно потерянный. И даже делая ещё глоток, стараясь выглядеть как можно более пафосно и безразлично, видно, как она топит в дешёвом алкоголе тоску и обиду. — Эй, ну ты чего? — протягивая руку с нежностью в голосе вопрошает Эля, — где моя уверенная и сильная Горе, которая говорила, что самое хуевое само всегда уходит? Лиза наотмашь пожимает плечами, дергаясь. Картинка перед глазами расплывается, становится мутной, но Горе старается взять себя в руки. Отвешивает себе мысленно звонкую пощёчину и смаргивает солёную плёнку на ресницах. — Здесь я. — Ты не в порядке, — тихо произносит Эля, потупив взгляд. — Да знаешь, так-то, мне просто обидно, — начинает вдруг она. Обидно, что он поступил как все. Просто бросил, просто ушёл, не оставив ничего, даже записки гребанной! Как отец. Как Лёша. Как все, кого я звала друзьями или близкими. Они все каждый раз просто съёбывают, просто исчезают, будто бы считая, что я недостойна даже простого объяснения, понимаешь? Он... — голос предательски срывается, — он мне даже не позвонил. Не позвал поговорить, не расстался нормально, даже лично ничего не сказал. Передал, блять, через какого-то левого чела, которого я нахуй даже в лицо не знаю, как, собственно, и он меня! Сука, «привет, ты же Лиза со второго курса архитектурного, да? Отлично, Кирилл просил тебе передать, что вы с ним расстаётесь и он уезжает». И всё! Ни звонка, ни смски, ни даже сраной записки на тетрадном листке! Просто ушёл. Просто взял и бросил как последнюю шавку, как вещь, как мусор не нужный! И если бы этот пидор был первым, кто так поступает! Все, абсолютно все в моей ебаной жизни так делали! Почему? Я не понимаю, я не знаю нахуй, что я делаю не так, почему я не достойна элементарного объяснения? Просто «пока», «нам не по пути» и ничего большего! Почему никто не может оставаться рядом, почему меня все бросают, я просто не понимаю причины! Что со мной не так, Эль? Я всю жизнь копаю, пытаюсь меняться, но они... Они все равно уходят! Просто бросают, ничего не сказав, будто мне это не нужно. Как будто я не живой человек, а какая-то вещь, которую можно просто взять и выкинуть. Что бы я не делала, от меня уходят. Разве... Разве я не достойна того, чтобы меня просто хоть кто-то любил? Горе переходит на крик и давится истерикой. Слёзы все таки срываются с её ресниц, бегут влажными дорожками по щекам, обжигая кожу. В горле встаёт жуткий ком, мешающий нормально говорить. Оставив все свои попытки сдержать рыдания, Лиза прячет мокрое лицо в ладонях, сдавленно всхлипывая. Она знает, что Эля её не осудит. Не назовёт слабой, не заставит успокоиться, не начнет давать типичные советы и не скажет «всё будет хорошо». Нет, она не такая. Она просто будет рядом, она позволит ей плакать, позволит быть слабой и беззащитной, разбитой и униженной. Примет её любой, мягко прижав к себе, словно желая спрятать от этого жестокого и несправедливого мира, от новой порции боли. Начнет нежно гладить по голове, перебирать волосы, успокаивая своими действиями неровное дыхание и учащённое сердцебиение. Заварит чай, всунет кружку с кипятком и заставит выпить до дна, поцелует в лоб, а потом уложит на старую кровать, даже споёт что-нибудь негромко, вынуждая своим голосом расслабиться. Здесь, рядом с Элей, в старой общажной комнате Горе может разбить к чертям маску агрессивности, перестать быть сильной хотя бы до следующего утра. И она так благодарна ей за это. Эльвира осторожно отводит ладонь Лизы от лица и стягивает на пол. Та падает на колени, продолжая плакать и утыкается носом в элины бедра, обнимая руками за талию. Её прижимают в ответ, оставляя лёгкий поцелуй на каштановой макушке. — Только ты всегда рядом, — тихо шепчет Горе, захлебываясь слезами. Она действительно рядом всегда. Больше кого-либо, она постоянно была той, кто поддерживал Лизу в самых отвратительных жизненных ситуациях. Той, кто так приветливо распахнул дверь квартиры, когда Горе выселили с её съёмной. Затащила ее посреди ночи прямо с прогулки, когда узнала, что девушке некуда идти, напоила чаем, уложила спать и мягко гладила по голове, когда ей снились кошмары. И когда Горе переживала из-за кучи долгов Эля убедила Женю повременить с важным для команды проектом, умудрившись при этом не создать недопониманий и склок в команде. Эля, ее милая Эля, с которой они знакомы лишь два года стала в разы ближе всех тех, кого она звала друзьями долгие семь лет. — И буду, — шелестит она откуда-то сверху, — всегда буду, как бы не было плохо и больно. Я не собираюсь бросать тебя. Никогда, слышишь, никогда не оставлю, не поступлю с тобой так, как они. Ответом служит рваный всхлип. — Так говорили все, — нос Горе сильнее утыкается в мокрую футболку. — Я знаю, что не веришь, — продолжает Эльвира, — но... Но ты ближе всех, кто у меня когда-либо был. Я никогда и ни кем так не дорожила. Я лучше сдохну нахуй, чем оставлю тебя. Лиза жмурится до цветных пятен и звёздочек под веками и мотает головой. — Почему... Эля молчит. — Эль.. Тихий смешок. Лиза поднимает голову, ошарашенно глядя наверх. Мозг будто бы стрелой прошибает осознанием, которое он не способен принять. — Ты... — Прости, — одними губами, — я не хотела признаваться. Тем более сегодня. Знаю, глупо, да и выглядит так, как будто я только и ждала, пока Кирилл уйдет, но это не так. Мне правда очень жаль, что это вновь случилось с тобой. Я не хочу пользоваться моментом, не хочу вести себя как эгоистка и радоваться твоему несчастью. Просто... разговор свернул куда-то не туда. Я не знаю, в какой момент шутки перестали быть шутками, я думала, что если буду молчать и подавлять, что если мы оставим все как есть, то это исчезнет. Не вышло. Ничего само собой так и не пропало. Наоборот, стало больше и растёт дальше с каждой секундой. Извини, Лиз, пожалуйста, просто прости меня... Она редко зовет ее по имени. Всю свою речь Эля произносит на одном дыхании, будто бы боясь сказать лишнего. Каждое слово даётся ей с трудом, камнем наконец выпадает изо рта, хранясь в нем столько времени. Она, эта смесь из кучи чувств, так долго ощущалась тугим комом в горле, обжигающей жижей на языке. Девушка едва сдерживалась, чтобы не сорваться и случайно не пролить эти слова, а теперь они стремительным потоком горько-сладкого льются из её рта, расплескиваются по воздуху, затекают в уши, а оттуда — в самую голову, въедаясь в каждую извилину мозга, заставляя виски пульсировать, а сердце прокручиваться. Горе молчит. Садится обратно на стул и сверлит острым взглядом собственные колени, на которых железным замком сцепились ее руки. В груди, в голове, во всем теле сейчас непонятная каша, невообразимое месиво из необъяснимых ощущений. Какое-то болезненное тепло щемит грудь, отдаётся странным покалыванием в кончиках пальцев и головокружением. — Я... Эля... Музыка прерывается и телефон жалобно пищит, уведомляя об окончании заряда. Комнату поглощает тишина. Пальцы Эли нервно теребят края футболки, ногти Лизы впиваются голые колени, оставляя на коже белесые полумесяцы. Молчание съедает их. — Не то чтобы я любила его, знаешь. Эля боязливо поднимает взгляд и смотрит с вопросом на дне голубых радужек, боясь обронить его вслух. Прикусывает губу и безмолвно вынуждает Горе продолжать, чуть приподнимая брови. — Девочка с моего курса привлекала и привлекает меня куда больше, на самом деле. Такая со светлыми волосами, голубыми глазами, странными шутками и бесконечной заботой. Просто... просто я все еще остаюсь обиженным ребёнком с дефицитом внимания, который цепляется за каждого человека, дающего хотя бы крохотную его каплю. Поэтому мне так обидно, что меня в очередной раз кинули. У меня уже ебаный триггер на это, вот правда. Я не думала, что у нас с тобой есть хоть какие-то шансы, мне казалось, что у нас гребанная передружба, из которой большего не выйдет. А бисексуальность я осознала ещё лет пять назад, поэтому когда Кирилл предложил встречаться.. Я не знаю, он уделял внимание, звал гулять, дарил цветы и обещал счастливое будущее. Я и согласилась. Ты сказала, — Горе сжимает край чёрных штанов, — сказала, что у тебя есть любимый человек. Я не восприняла это как намёк, не знаю, наверное, была слишком занята самокопанием. Я боялась чего-то серьёзного, боялась здоровых отношений, потому что привыкла только к ебнутым на голову партнёрам. Ты была... слишком. Во всём. Слишком заботливой, слишком милой, слишком идеальной. А я себе казалась слишком недостойной. Слишком неправильной, той, кто все время разрушает свои отношения и близких людей из-за собственных тараканов. Я хотела дать намек тогда, на балконе зимой, мы с Кириллом ещё не сошлись, я накидалась и повела себя как последняя мразь. Поцеловала и съебалась даже не поговорив. Прости. Пожалуйста, прости, я знаю, что постоянно делаю больно. В одном Горе всегда была уверена: на отношения с ней Эля не согласится. И не потому, что ей не нравятся девушки, не потому, что её не привлекает контрентно Лиза. Она буквально оправдывает своё прозвище, как казалось самой девушке. Одна сплошная проблема, с которой никому в здравом уме не захочется возиться. Как жаль, что несмотря на то, что находилась постоянно рядом она не заметила, что Эля сложностей ни капли не боится. — Больно было, да. Но знаешь, её, боль в смысле, всё ещё можно утихомирить. Оставить все в прошлом. Горе вздрагивает. Значит..? — Ну и год выдался, конечно, — продолжают напротив, и Лиза поднимает всё ещё влажные глаза. — Как думаешь, возможно уехать от самой себя? — копирует её усмешку Горе, шмыгая носом. — От самих себя, — шепчет Эльвира, кончиками пальцев касаясь костяшек Лизы и ловя её руку в свою, — давай купим билет на рандомный автобус или поезд, выйдем на рандомной остановке, отчислимся из универа... — А как же кавердэнс? Мы не можем оставить девочек, — Горе осторожно переплетает их пальцы, неуверенно сжимая, в опаске разбить столь хрупкий момент на осколки. — И маму я не могу оставить, — чужая рука вторит её действиям, образовывая из пальцев замок, — но мы всё ещё можем сбежать от прошлых нас. — От прошлых отношений, — Лиза наклоняется корпусом вперед, щекоча волосами предплечье Эли. — От прошлого мировоззрения и мыслей, — Эля подаётся вперёд тоже и касается чужого лба своим. — И попробовать все заново, — шепчет Горе практически в самые губы визави. — Значит, у нас есть шанс? — риторический вопрос. Горе слабо улыбается, роняя ещё две хрустальные капли с ресниц. Влажные дорожки с правой щеки тут же аккуратно стирает палец с коротким голубым ногтем. Их разделяют жалкие миллиметры, и Эля вновь вкладывает ладонь Лизы в собственную, прежде чем эти самые миллиметры исчезают. Она пахнет вишней и табаком, в её волосах играет слабым светом перегорающая лампочка, а её губы чуть обветренные, как тогда в декабре. Происходящее сейчас ничуть не похоже на происходящее на балконе, даже несмотря на почти целую бутылку алкоголя. Они обе трезвые, находящиеся в сознании, в здравом уме и полностью осознающие, что делают. Делают то, что нужно было сделать давно. Делают то, что нужно. Руки перемещаются на чужие плечи, зубы сталкиваются, а кончики носов мягко соприкасаются. Вокруг них облако чего-то ягодного, слегка отдающего карамелью и ванилью. Оно забивается в нос, растекается по сознанию, оседает там подобно цветочной пыльце в летних солнечных лучах. Тёмная ночь за окном медленно трескается, серые тучи разбиваются на осколки, позволяя крошкам-звездам глядеть на город сквозь дымку выхлопных газов. Темнота прячется в лучах фонарей, блекло горящих из-за окна, рассеивается в фарах редко проезжающих машин, чьи тени падают на подоконник и стены. В комнате практически тихо. Они уже не здесь. Все они, всё их сознание где-то там, в привкусе дешёвого вина на мягких губах, в дымке карамельного кондиционера для волос, в ласковых поцелуях, осыпающих уже шею и предплечья. Там, в Питере — холодный и промозглый октябрь, где мешаются слякоть и грязь, дожди и снег, прохлада и сырость, в их же комнате — тёплый май, такой уютный и нежный, такой ласковый и солнечный, утопленный в лепестках сирени и яблони, растворившийся в аромате вишни и черемухи. Они спрятаны от всего мира под лёгким флёром вишневых духов, они укрыты мягкостью касаний и сладостью поцелуев, заставляющих чувствовать тягучее наслаждение во всём теле и нехватку воздуха в груди. Руки Эли опускаются ниже, на точёную тонкую талию, обхватывая её и вынуждая Лизу подняться. Они жмутся ближе, желая раствориться друг в друге целиком и полностью, словно звёздная пыль в бесконечности космоса, словно сладкий цветочный мёд в мятном чае, словно крупинки сахара в сладкой вате из фургонов на набережной. Эля прикусывает чужую губу, забывая как дышать. Задыхаются. Они задыхаются. — Лиз, ты... С губ Горе тихим шелестом лесного колокольчика падает «а?» и она пытается посмотреть Эльвире в глаза, но прежде, чем успевает это сделать, они целуются вновь. — Невероятная, — сквозь улыбку шепчет Эля и касается тёплыми губами чужой щеки, на которой рассыпалась розовая пыльца румянца, — прекрасная, невозможная. Лучшее, что со мной случалось. Шоколадные глаза смотрят с трогательной нежностью и теплотой ровно две секундны, а затем Горе подаётся вперед и утыкается носом между чужой шеей и предплечьем. — Ты тоже. Эля обнимает в ответ, переходя губами на шею, шепча что-то совершенно отстранённо, и целует, целует, целует. Каждый её поцелуй остаётся на коже нежным розовым лепестком, проникает под кожу, оставаясь там в виде облегчения и эйфории. Всё, что слышит Горе — собственное имя, безустанно повторяемое вновь и вновь дрожащим от переизбытка чувств голосом. Всё, что видит — светлые волосы, молочным водопадом струящиеся по острым плечам, полные любви и желания лазурные глаза, а всё, что чувствует — теплые руки под футболкой и аромат карамели, затопивший весь воздух вокруг них. Немой вопрос, произнесённый одними лишь губами «можно?», и такой же безмолвный ответ — кивок. Они будто в забвении оказываются на старенькой узкой кровати, а очнувшись, Лиза понимает, что блуждает руками по чужим ребрам, что уже с минуту не скрыты тонкой тканью футболки. — Ты точно хочешь..? — она всё ещё беспокоится, даже заранее зная, что «да». Самая нежная улыбка служит ей ответом, и в неё вложено столько, что все сомнения в голове Горе взрываются, рассыпаясь салютами в ночном небе. Руки скользят по обнажённым бедрам, обжигая их костром. Воздух вокруг них плавится, становится вязким, а сами они тают в нем, подобно снегу в лучах апрельского солнца. Лиза касается тёплыми губами ключиц, рисует на молочной коже бордовыми пятнами, осторожно прикусывает, желая почувствовать каждый сантиметр, впитать в себя её вкус. Светлая голова вжимается в плечи, когда расстояние между ногами увеличивается, а Горе целует её колени. В какой-то момент одежда Лизы тоже пропадает, как и всякое расстояние между ними. Они соприкасаются, становятся единым целым, растворяются друг в друге, желая больше никогда не быть порознь. Она — что-то неземное, что-то запредельно прекрасное, невероятное, и Горе всё ещё боится, не верит, что может наконец касаться её вот так, что может рисовать на бледной коже, может осыпать поцелуями её лицо, может вот так находиться рядом, обнимать, жаться. Она будто ждет, что Эля рассыпется в любой момент, оставшись лишь лепестками на заправленной постели. Но этого не происходит, а слух ловит сверху ласковое «эй», сопровождаемое поглаживанием около лопаток. И только тогда Горе вжимается в неё, только тогда Эля чувствует её в себе. Короткий ноготь царапает спину Лизы, а губы вновь накрывают чужие. Каждое движение её пальцев внутри отзывается странной вспышкой в районе живота, срывая с губ обеих тихие полустоны. — Не больно? — спрашивает Горе, все ещё с переживанием на дне карих радужек. Её целуют в уголок челюсти и мотают головой. Прикрыв глаза, Лиза продолжает, ускоряет темп, заполняя комнату жаром и вынуждая Элю выгибаться в спине. Быть тихими становится всё сложнее, и не выдерживая, они в унисон стонут, понимая, что на пределе. Дыхание сбивается, когда они обе чувствуют завершение. В этот момент, кажется, рождаются совершенно новые, невероятные, невозможные вселенные, после чего взрываются, растекаясь сладкой истомой по всему телу. Губы припухшие, обласканные чужими непрерывно шепчут «люблю», пока руки запутываются в лесу из солнечных прядей. — Я люблю тебя, — голос Лизы подрагивает вместе с влажными пальцами, — люблю, люблю, люблю... — Я тебя тоже, — её шепот — шелест крыльев ночной бабочки. Пара прядок Эли спадают ей на лицо, щекоча скулы. Она жмётся ближе, прячется в изгибе лизиной шеи, вынуждая Горе уткнуться носом в её макушку. Отсюда она похожа на сердцевину ромашки. — У тебя чудесные волосы, — Лиза трётся кончиком носа о кожу головы. — Говорят, они хранят воспоминания, — неизвестно к чему сказанный факт. — Пострижёмся вместе? Ей ничего не отвечают, лишь обнимают крепче, словно желая потеряться в этих объятиях, скрыться от всего мира. Лиза жмурится, веря, что так они и вправду смогут спрятаться от всех существующих проблем. Через двадцать минут в комнате слышен лязг ножниц. За окном трепещет заря.***
Рельсы под голубым травмаем дребезжат, когда тот, скрипя колёсами, подъезжает к остановке. В двух головах с теперь уже короткими контрастирующими волосами тонны музыки, немного пустого пространства и феерверки глупых мыслей. Всё это испаряется, как только они подходят ближе к железнодорожным путям. Их лица обжигает холодом ветер, пропитанный сыростью прошедшего ночью дождя, а в прядях путаются яркие лучи. Их руки соприкасаются, а кончики пальцев Эли поглаживают тыльную сторону ладони Лизы. Та крепко сжимает её руку, сплетая из пальцев узел. В их руках — всё время, в их мыслях — свобода, вокруг них — весь мир. Эля счастливо улыбается, когда двери ещё совсем пустого трамвая распахиваются перед ними. — Сбежим? — усмехается Горе, заглядывая в сапфировые глаза. — Не так далеко, как хотелось бы, — копирует усмешку Эля и тянет Лизу за собой внутрь трамвая, — но после этого жить станет чуточку проще. Горе легко кивает, и последняя стальная цепь, сковывающая её сердце вдребезги разбивается о слова возлюбленной. Они садятся в самый конец вагона, на дальнее сидение, не смотря на то, что людей кроме них нет. Темная голова опускается на элино плечо, и она тотчас запускает руку в каштановый лес, начиная мягко перебирать пряди. На город пурпурной плёнкой опускается рассвет, окрашивая облака в цвет сахарной ваты с клубникой. Для всех остальных он — начало нового дня. Для них двоих — новой жизни.