Забери мою боль

Революция Мне уже перевалило за полтысячи лет, а я все также молод и красив. Даже самому не верится, что можно быть таким смертельно превосходным. Причем в самом прямом смысле этого слова. Платиновый блонд, точеные скулы и голубые глаза — единственное милое во мне. Любуюсь собой перед зеркалом, застегивая бордовый классический костюм-двойку и натягивая черные кожаные перчатки. Бордовый цвет я люблю, все говорят, что этот цвет мне к лицу, еще бы он был мне не к лицу. А вот перчатки ненавижу, но надо же как-то скрывать то, что мои руки всегда по локоть в крови, иначе народ не пойдет за мной. Хотя, буду честным, люблю, когда, вспоминая меня, люди тянут первую букву имени. Сразу бросает в жар от этого благоговейно-трепетного «Революция». Кто-то произносит мое имя со страхом, кто-то с предвкушением. Но вместе с этим в голосе каждого я чувствую единую эмоцию — безропотное уважение к своей персоне. Каждого, кроме одного, — Реформы. Как вспоминаю о нем, сразу все начинает клокотать от ненависти. Чертов бесхребетный мягкотелый идиот! Я даже не могу понять, как за ним вообще идут люди, как он держится на плаву, как получил авторитет. Не спорю, есть у Реформы какая-то своя успокаивающая энергетика а-ля «граждане, не волнуйтесь, все будет хорошо». Но это же идиотизм — продолжать поддерживать его идеи, когда все в стране катится по наклонной, и никакого «хорошо» не происходит! Я совершенно не был готов мириться с судьбой своей страны, а потому пришлось встать сегодня ни свет, ни заря, чтобы прихорошиться и вечером лично навестить «всеми обожаемого борца за улучшение жизни в стране». Очень хотелось поорать на него матом, но статус уже не позволял. Я все-таки стал публичной личностью. Надо было держать лицо. На выходе из огромной застекленной многоэтажки меня ждал личный картеж. Я мысленно улыбнулся, представляя, как у Реформы челюсть отпадет от такого пафосного визита. Давненько я к нему визитов не делал. Сев в черный джип — самое то для «мальчика с ангельски-чистыми глазками и омерзительно-грязными руками», я махнул рукой водителю: — К Рефу гони. Я и сам не заметил, как сократил его имя. Обычно так делал только при нем, чтобы позлить, или в диалогах с коллегами, когда эта тряпка своими непрактичными решениями уж совсем меня выбешивал. Тогда мы вместе коллегами, а по совместительству и друзьями садились за стол в каком-нибудь небольшом пустующем кабинете и промывали Реформе все косточки, обсуждая, что не так он за последнюю неделю сделал и какие решения нужно было принять. Сам я пока сильно не светился, но быстро наращивал авторитет. Люблю грандиозные события, такие, чтобы прямо «БУМ!». Зачем ограничиваться мелкими изменениями, если можно сделать одним махом хороший переворот? Погрязнув в мыслях, я и не заметил, как мы доехали до красивого бежевого здания, в котором большую часть времени обитал Реф, заваливая себя работой. Этот идиот придерживался правила «хочешь сделать хорошо — сделай это сам», в то время как я уже перешел к более практичному «хочешь сделать хорошо — найми хороших специалистов». Прихватив с собой из машины красивую трость с набалдашником в виде сжатой в кулак руки — моей личной символикой, я вошел в здание. Всё было в обычном стиле Реформы: мягкие спокойные тона, минимализм, много света, живые растения. Меня встретила девушка в офисном костюме и, узнав цель визита, попросила немного подождать. Якобы Реф сейчас ведет переговоры с какой-то важной персоной. Захотелось плюнуть в кадку с какой-то не то пальмой, не то папоротником, но я сдержался и гордо прошел дальше по коридору, не обращая внимания на эту девчонку, звонко семенящую за мной тонкими, как иголочки, каблучками и повторяющую, что господин занят и не может меня принять. От этого «господин» меня всего передернуло так, что я чуть не ударил с разворота ее тростью по голове, лишь бы она заткнулась. Остановив лакированное дерево в миллиметре от виска девушки, я сделал несколько глубоких вдохов и выдохов, прежде чем, наконец, процедить: — Милая моя, ты, верно, спутала меня с какой-то шавкой дворовой, думая, что я из тех, кто будет ждать. Но нет. Я пришел, а значит твой господин, — В моих последних словах слышался откровенный яд. — примет меня прямо сейчас. Так что захлопни свой прелестный ротик и цокай каблучками в обратном направлении, не то твоя головушка все-таки познакомится с моей тростью. Я, конечно, слегка переборщил и под конец речи прекрасно это осознавал, но сдавать позиции не собирался. Сколько мне можно было дать внешне по меркам людей? Лет двадцать пять? Наверное столько, но я точно знал, что выгляжу молодо. Молодым меньше верят — приходится не то что зарабатывать, а в самом прямом смысле завоевывать свой авторитет в глазах других. Девчушка явно испугалась, потому что, быстро пробормотав «господин сейчас в конференц-зале», — чуть ли не убежала обратно к главному входу. Я лишь фыркнул и двинулся дальше, гулко отбивая любимой тростью ритм шага. Надо отдать Рефу должное, политик из него прекрасный. Он и бровью не повел в ответ на мое более чем эффектное появление в виде чуть ли не с ноги вышибленной двери. За столом в зале помимо него сидела статная женщина лет пятидесяти в бархатном изумрудном платье, кружевных перчатках и с украшениями из речного жемчуга. Я даже на секунду усмирил свой гнев. Все-таки не каждый день вот так вот пересекаешься с леди Образованием. Эту женщину уважал даже я. Вот кто был самой настоящей представительницей прекрасного пола с несгибаемым внутренним стержнем. И это я в прямом смысле! Она сидела с такой ровной осанкой, какой мне никогда не добиться даже спустя годы усердных походов на всякие курсы а-ля «делайте это упражнение десять секунд в день и через неделю получите осанку, как у царицы». Тем не менее к ним я уже ввалился, значит давать заднюю было нельзя. Даже не посмотрев на Реформу, я с напускным уважением обратился к Образованию: — Прошу прощения, что так вероломно вломился к вам, но не могли бы вы перенести свой визит? У меня очень важное и очень срочное дело к господину. Леди смерила меня презрительным взглядом, каким смотрит старшее поколение на нахальных детей, и, ответив: «Я зайду завтра», — удалилась из кабинета. Я еле заметно перевел дыхание. Ссориться с ней не хотелось. Эта тетка кого угодно под каблук поставит, если будет нужно. — И какое же у тебя ко мне дело? — спокойно, чуть растягивая слова, спросил Реф, когда дверь закрылась. Это было последней каплей. Я не выдержал. Одним махом запрыгнув на другой край длинного овального стола, я прошествовал по нему до Рефа, громко отбивая шаг тяжелыми черными берцами. Остановившись перед бумагами, разложенными на лакированной поверхности, одним махом ноги смел их всех на пол, не забыв предварительно пройтись по парочке документов, оставив на них пыльные следы. Реф не отреагировал даже на это, лишь спокойно положил эксклюзивную черную ручку на стол и отвернул голову к панорамному окну, пропускающему в зал лучи закатного солнца. Я шумно выдохнул сквозь стиснутые от злости зубы. То, что я собирался сделать дальше, нельзя было делать в неспокойном состоянии. Когда, наконец, пульс перестал зашкаливать, я чуть подбросил трость, перехватывая ее ближе к концу. Осторожно огладил металлическим набалдашником скулу Реформы, отвернув его голову от окна и, пользуясь тем, что он пока не сопротивляется, поддел подбородок, заставив посмотреть мне в глаза. Что ж, надо отдать должное, этот взгляд опьянял. Всегда хотел стоять вот так, возвышаясь над этим любимцем народа. Потому что только я смогу привести страну к подобию утопии. Я и никто другой. — Повторю, если ты не расслышал. Какое у тебя ко мне дело? — вновь спросил Реф, а меня аж повело от его спокойствия. Все во мне вопило, что Реф не так должен реагировать, что он должен испугаться, хоть на секунду в его глазах должен был появиться страх, что я его ударю. Но нет. Ни-че-го. Он не просто делал вид, что не боится, он действительно не боялся. — Скажи мне, Реф, — я с удовольствием увидел, как его передернуло от сокращения имени. — Ты когда-нибудь думаешь головой перед тем, как выдвигать новые законы? Из-за тебя наша страна катится в канаву! В чем проблема поступить так, как я предлагал?! Ах да, как же я мог забыть… Проблема в твоей сентиментальной тупости и желании угодить разом всем! — рявкнул я так, что аж сам испугался, но тона не убавил. У меня начинали дрожать руки, поэтому я убрал трость. Вопреки моим опасениям, Реф голову не опустил. — Только вот пытаясь угодить всем, ты угождаешь в первую очередь старшему поколению! А ему, напомню, скоро уже на покой. Говоришь, что то, что ты делаешь, улучшает жизнь? Тогда скажи мне, почему у нас молодых эмигрантов больше, чем иммигрантов? Это ты называешь положительными изменениями?! Я кричал и никак не мог успокоиться. И это меня еще больше злило. Злило до красных точек перед глазами. Красные точки были плохим знаком. В такие моменты я совсем не мог держать себя в руках, оттого руки и были в крови, которую уже не ототрешь. Как клеймо, что ради блага одних я пожертвовал благом и жизнями других. Я откинул в сторону трость и пнул Рефа в грудь. Даже не знаю зачем. Но злость была настолько сильной, что, не сделай я этого, точно взорвался бы. Видимо, удар был сильнее, чем я хотел, потому что кресло не выдержало и опрокинулось на пол. Я еле успел спрыгнуть со стола и подхватить Рефа, защищая от падения. Но как только понял, что сделал, сам же и швырнул его к стене, об которую тот приложился головой. Ярость хлестала по венам, затуманивая мысли. Забывая про всю безопасность и дипломатию, я поддел носком ботинка валяющуюся рядом на полу трость и уже хотел кинуть ее в стену, но меня опередили. Реф в один шаг поравнялся со мной и, выхватив трость, откинул ее в другой конец зала. Я не успел ничего предпринять, остолбенев от его нападения. А стоило бы не расслабляться. Меня откинули к стене, и теперь затылком приложился уже я. В глазах тут же потемнело. Реф схватил меня за горло, почти полностью перекрывая воздух. — Я делаю то, что в моих силах так, чтобы на мне не было вот этого! Реф кричал. Я наконец смог вывести его из себя. Он, продолжая держать меня одной рукой за горло, резко стянул с рук черные перчатки. Осознав это, я начал брыкаться с удвоенной силой, но высвободиться не получалось. Реф обхватил мою правую руку и резко провел вверх, засучивая рукав пиджака. Ко мне уже накатывала истерика, а когда он схватил запястье и между нашими лицами оказалась моя ладонь цвета засохшей крови, а с пальцев вновь стекали алые капельки, мне стало совсем плохо. Но слабость в одну секунду преобразовалась в яростный искрящийся гнев. «Он не имел права этого делать!» — билось в истерике мое сознание. Никто не имел права снимать с меня перчатки, никто не имел права видеть результат моих ошибок, никто не имел права так жестко указывать мне на них! Меня крыло волной злости на него, на себя, на всю ситуацию в целом. Уже ничего не соображая, я наклонил голову и укусил его за руку. Хватка на горле тут же ослабла. Как сквозь воду я услышал вскрик — Реф ударился поясницей о стол. Видимо я его туда оттолкнул. Думать связно не получалось, перед глазами мелькали красные точки. Их становилось все больше и больше. Как в тумане я подошел к тяжело дышащему и жмурящемуся от боли Рефу. Одним рывком перевернул его спиной к себе и надавил между лопаток, заставляя лечь на стол. Хотелось сделать больно, так же больно, как этот ублюдок сделал только что мне. Я захлебывался в своей боли, не понимая, что творю. Тело подо мной вздрогнуло и это стало словно спусковым крючком. Реформе страшно. Две реальности складывались в одну, и от этого становилось трудно дышать. Я не понимал, что делаю, только чувствовал дрожащее тело под собой. Собственная энергия и так долго втаптываемая обида прорывались выходя на свет, мстительно разрушая все барьеры «неправильно» и «нельзя». Я склонился над Реформой, оставляя на чисто-белой рубашке кровавые следы собственных ладоней, и накрыл его плечо поцелуем, впервые прикасаясь к кому-то по собственному желанию. И это кружило голову. Теперь я главный. И могу делать то, что хочу. Мне казалось, что я схожу с ума. Я уже не помнил, что шептал, когда забирал из его рук свои перчатки, когда расстегивал ремень его брюк, когда задирал уже не такую белоснежную рубашку, когда медленно растягивал его. А потом туман и лихорадочные движения. Одежда на полу. Возбуждение почти болезненное, но мне все равно, лишь бы забыться на столько, чтобы не видеть собственные кровавые ладони. Как в красном мареве, я видел бледный копчик Рефа, слышал его шумное дрожащее дыхание, чувствовал напряжение во всем теле. Четко перед глазами вставали только две вещи: злость и желание. Нестерпимо сильное, всепоглощающее желание почувствовать себя главным. Доказать, что те ошибки, которые я совершил, давно в прошлом. Доказать это и наказать того, кто посмел о них вспомнить, кто посмел ткнуть меня в них носом, как нашкодившего щенка. Все происходящее воспринималось отстраненно, словно и не со мной, словно меня тут не было. Тело реагировало механически, получая свою порцию удовольствия, но удовольствие не касалось души. И с каждым новым дрожащим выдохом под собой, с каждым новым толчком в податливое тело мне становилось все хуже и хуже, как нож в сердце, снова и снова. Я аккуратно провел ладонью по темно-каштановым волосам Реформы. Всматриваясь в спину, еще обтянутую почти полностью багровой рубашкой, я видел себя и отражение своей боли. До сознания не доходил смысл того, что я делал. Я не слышал и не видел других, в памяти прокручивались лишь моменты моего прошлого. Я будто был в аквариуме, отгораживающем меня от всего мира непроницаемой оболочкой, односторонним стеклом: мир меня видит, а я его — нет. Ошеломляющая разрядка выбила из реальности. И так хорошо, как на волнах. Тихо. И только сердце все никак не может успокоиться. Осознание того, что я сделал в одну секунду обрушилось на меня, когда я понял, что кончил, всего пару минут назад вбиваясь в тело Рефа, который сейчас молча лежал подо мной. Вбивался четко, ритмично, жестко. На лакированной поверхности стола были видны мелкие царапинки. Мои руки будто все это время жили отдельно: я лапал и лапал его, пока Реф шумно дышал через рот. В эту секунду через меня будто разряд тока провели. Я отшатнулся, быстро заправляя дрожащими руками рубашку. Я отходил и отходил от стола мелкими шагами, пока не уперся в стену. Силы покинули меня и я сполз по ней на пол, схватившись за голову руками и превратившись в единый дрожащий комок оголенных нервов. Тронь — заискрюсь и взорвусь. Перед глазами плыло. Я видел все, как сквозь воду: Реф достал откуда-то влажные салфетки, обтер себя, снял бело-кровавую рубашку, достал из шкафа новую, оделся, поправил волосы, поднял с пола мою трость и, наконец, направился ко мне. Я знал, что он будет делать, знал, что это правильно, что, как бы ни хотел, не смогу осудить его за желание избить меня до полусмерти моей же тростью. Реф знал, что набалдашник моей трости отливали по специальному заказу. Его вес был идеально подобран, чтобы причинять боль, чтобы ломать кости. Я понимал, что надо бы повернуться и подставить спину. Уж лучше моя спина превратиться в кровавое месиво, чем мне раздробят колени или пальцы. Но я не мог пошевелиться, тупо уставившись на то, как Реф приближался. С моей тростью в руках. Я зажмурился. Лучше не видеть первый удар, не знать, на какую часть тела он придется. Удара не последовало. Вместо этого к моей щеке прикоснулись холодные пальцы. Я только сейчас понял, что плакал. Все размытым было именно от них. От слез. Мои пальцы, впившиеся в колени, насильно разжали и вложили в них трость. Кажется, я сам должен был сломать себе пальцы, которыми лапал его. Что ж, жестоко, но справедливо. Я выдохнул, морально готовясь к адской боли. Замахнуться не успел, мою скулу тронули теплые, чуть обветренные губы. Потом еще раз и еще. Они будто ловили дорожки слез, катившиеся из глаз. Я наконец открыл глаза. Передо мной мутный очертанием сидел Реф и устало виновато улыбался. А потом он вдруг еле слышно прошептал: — Прости. Я не должен был этого делать. Эти слова были настолько неожиданными, что я даже перестал плакать. Лишь последний раз особенно громко всхлипнул и шмыгнул носом. Даже не хотелось представлять, как сейчас выгляжу. Наверняка глаза все заплаканные, а нос, щеки и лоб покрылись красными пятнами. Пришел, называется, показать, кто тут главный. Реф провел ладонью по моим светлым волосам, убирая пряди со лба. — Я понимаю твое беспокойство по поводу ситуации в стране. Ты хочешь, чтобы все было идеально, но так не бывает, и твои руки — прямое тому доказательство. Я не думал, что ты отреагируешь на это так. Не кори себя за то, что произошло. В этом есть доля и моей вины. Можешь оставаться тут, пока не успокоишься, а мне нужно уйти, чтобы уладить пару моментов. Он еще раз поцеловал меня и провел ладонями по щекам, вытирая остатки слез. А потом пошел к двери. Уже взявшись за ручку, он вдруг обернулся. — Люций, не бери на душу слишком много. И приходи почаще, мне понравилось. В последний раз улыбнувшись мне, он вышел. А я сидел на полу, будто окаменевший и прокручивал в голове его последние слова. Ему понравилось. До безумия страшно было признаться в этом, но, кажется, мне тоже. От этого в груди разлилось какое-то необъяснимое тепло, а пальцы начало слегка покалывать. Я еще раз мысленно это произнес. А потом еще и еще. И только на пятый раз я вдруг осознал… Вскочив с пола, как ошпаренный, я метнулся к двери, не потрудившись даже рубашку до конца заправить. Рывком открыв ее, вывалился в коридор и крикнул так, что от стен полетело эхо, а проходящая мимо секретарша испуганно прижалась к отшатнулась, выронив папку. — Да как ты посмел назвать меня сокращенно?! Понятное дело, в коридоре его уже не было, но надеюсь, он услышал меня. А если и не услышал, то совсем скоро я приду опять и очень доходчиво ему объясню, что мне его называть сокращенно можно, я ему меня — нет.