Барахло

      Наверное, когда закончилась Индия, было легче. Та же пустота была личной, только от него, Морана, зависящей. В Индии Моран был один и скорбил пускай и более многогранно, чем просто о себе, но никогда настолько… бездонно. Моран ненавидел за поруганную, преданную честь своей страны, за свой отряд всё же не юнцов, но мужчин, которым жить бы и жить. Моран ненавидел за себя, потому что тогда до скупых, тайных и жгучих слёз было обидно за себя, потому что его светлая жизнь тоже потерялась где-то там, сгорела бесследно в пепелище взрыва!.. Но много чего произошло после.       А потом потерялся Уильям. Так непрошенно, незаслуженно утонул, сгинул в пучине общественного порицания и ненависти…       И вот тогда Моран в полной мере ощутил скорбь.       Она оглушала, контузила до потери сознания, до душераздирающих хрипов в голове. Душе вообще плохо пришлось, как и сердцу. Они словно разом остановились, перестали существовать и увязли в беспросветной промозглой трясине.       Не смешной и пошлый анекдот.       Плохой, совершенно нескладный пример без решения.       Моран думал, что не сможет так жить, но почему-то жил и оттого противная клякса заместо чувств разрасталась всё больше. Уильям хотел, чтобы они жили дальше, но что делать Морану, чьё существование только на Уильяме и держалось? На его мягком, детско-чистом лице, на неуловимом шелесте его ресниц и россыпи белокурых волос. На пронзающих глазах, на твёрдости бархатного голоса, на приказах, произнесённых этим самым голосом и яркой нитью ведущих Морана на протяжении всей это новой, подаренной Уильямом жизни.       Моран клянётся себе исполнить последний из них так же безропотно, при этом коверкая сам приказ до неузнаваемости. До ужаса и собственного извращённого удовлетворения.       Он убьёт всех тех, кто портит тот новый мир, ради которого Уильям так яростно горел и так безвозвратно потух. Убьёт, расквитается, а после снесёт голову и себе, растекаясь по стене бесконечным космосом.       Уильям как-то мечтательно-давно говорил, что хотел бы своими глазами увидеть большую комету.       Уильям уже какое-то время молчаливо-выжидающе стоит за его спиной.       Моран чувствовал, как едва слышно отворялась дверь, чувствовал по-кошачьи бесшумную походку. Моран давным-давно выучил её наизусть и, казалось, потеряй он память — эти неспешные шаги всё равно отдавали бы в голове пушечным выстрелом.       Могло показаться, что Уильяму неловко или даже страшно. Пришёл вроде объясниться, а слов найти перед давним другом не может, мнётся.       Моран за раз делает несколько маленьких вдохов, отчего дёргается кадык и чуть дрожат плечи. Ч-у--ш-ь. Моран мысленно усмехается горько, потому что Уильям никогда бы не показал себя так. Уильям уже объяснился и эта карта — пальцы Морана всё ещё обжигает фантомный огонь того непосильного облегчения — большее, гораздо большее, чем то, на что Морану положено рассчитывать.       Усмехается мысленно, потому что кажется, будто он потерял власть над каждой частичкой собственного тела. Кукла, у которой, не щадя ни потёртой ткани, ни вылетающего в шторм пуха, беззастенчиво вырвали все нити. И он застыл в этом положении: сидя на застелённой постели и смотря в слепящее светом окно — там гипнотически танцевала под солнцем пыль. Застыл, не в силах даже обернуться.       Им это не нужно.       Уильяму Моран не нужен — у него и без своего верного солдатика жизнь сложилась, стала даже лучше, ярче.       А Моран вдруг снова очутился в пустоте. Пустоте, давящей своим нескончаемым безразличием, отсутствием всего. Отсутствием своего привычного места подле Уильяма, отсутствием самого Уильяма.       И потому Моран, наверное, боится сейчас, здесь, наедине, только вдвоём обернуться. Обернуться и увидеть вместо до сводящих сердце с ума судорог нужного силуэта лишь вымазанное чёрным пятно, неровно простриженную дыру в пространстве. Моран не оборачивается, а Уильям так же молча проходит дальше, садится рядом-рядом на краешек белья. Табун мурашек по коже Морана словно её вспарывает.       — Всё ещё не заменили? — тихо воркует Уильям, перебирая его руку с протезом в своих ладонях. Осторожно-трепетно разминает каждый железный сустав, чтобы те перестали отзываться по комнате скрипучим эхом, — это, наверное, ужасно неудобно.       Моран молчит. Запоздало кивает, пытаясь проглотить сухость во рту, но тугой комок застревает где-то в горле, раздирая. От солнечных лучей за окном щиплет глаза. Но, может, всё-таки не лучи, а пыль виной.       Морану отчего-то страшно. Судорожно так, когда Уильям, заигравшись, проходится по кромке уже не железа, а тёплой кожи. Когда Уильям, подметив реакцию, а может и предсказав её заранее где-нибудь ещё в Америке, повторяет это снова и снова. Изводит. Улыбается беззаботно-мягко так, что у Морана ноги подкашиваются. Хорошо, что он уже сидит.       Плохо, что пустота не отступает.       Уильям ведь здесь, совсем рядом, такой, наверное, не наигранный, доступный и открытый… Но от Морана так далеко. Моран так позорно для солдата сжимается весь, вздыхает неровно и через раз. Слова в голове путаются, но так отчаянно хочется сказать, спросить, решить наконец всё для него и для себя.       Уильям неуловимо оказывается ближе. Пахнет ванилью, ягодами какими-то. Пахнет выстрелившим дулом винтовки и штилем перед катастрофическим штормом. Моран вдыхает глубже, полной грудью, когда эта светлая, умная и неисповедимая голова опускается ему на плечо, с тихим свистом выдыхая воздух. Моран вдыхает и давит кашель в груди. Сжимает здоровую ладонь в кулак, впиваясь неровными ногтями в кожу с неистовой силой, лишь бы точно убедиться, что эта ладонь — его. Что она ещё есть, он ещё есть.       Суставы под чужими выверенными движениями скрипят уже меньше.       — Когда ты, — голос сбивается. Голос тише шёпота. Вся полковничья бравада закончилась там, за дверьми, ведущими в общий коридор. Там, где царит пустота, но Моран и здесь в пустоте!.. Но всё же здесь есть и выпытывающие глаза-зарницы, которые про него знали больше, чем кто-либо. Больше, чем сам порою склонный к самообману Моран. И эти глаза своей нежной лаской приказывали говорить даже сквозь боль и чернильную пустоту, которая плещется в лёгких, — когда ты говорил, что та потрёпанная карта тебя до сих пор устраивает, ты… — Моран сипит, а не дышит и словно сжимается весь ещё больше. Где-то будто в далеке слышится шелест ткани, а после его склонённая голова упирается во что-то предательски-тёплое, родное, — я просто должен знать относится ли это и ко мне.       Музыкальные пальцы перебирают теперь его бесконечно-чёрные волосы, путаясь и пачкаясь. Будто перебирают нити у ставшей незнакомой игрушки, играть которой придётся учиться заново. Медленно накручивают и оттягивают, снова отпускают, любовно поглаживая кожу головы и виски. Моран впервые за эту новую пустоту не подчиняется, а ждёт ответа. Ладони Уильяма расстроено замирают, но вот обнадёживающей улыбке он соскользнуть не даёт, удерживая контроль, — Моран слышит это всё в оттенках переливчато-тихого голоса.       — Замените ваш протез, Моран. За любой вещью нужен должный уход и особенно, когда вещь эта хоть и давняя, но дорогая сердцу.       Моран кивает, жмурясь. Сил пообещать вслух уже не остаётся, и он просто прижимается губами к чужому животу, скрытому за кучей слоёв. Уильям принимает и это. Так необычно милосердно и скромно.       Моран, в конец перейдя все границы, держит его в отчаянных объятиях на несколько минут дольше нужного, и уже на это Уильям укорительно качает головой. Но улыбается так лучисто-лучисто, что хочется верить. Хочется, не закрывая глаз, смотреть и сгореть.       Уильям уходит так же незаметно. Так же своенравной, вольной кошкой.       А вместе с ним наконец немного отступает пустота. Теперь Моран может вытянуть руки вперёд и внимательно рассмотреть, не теряя их в тягучей дымке.       Теперь Моран может поверить, что не всё ещё разрушено.