Сам себе построишь клетку

      Раньше жизнь в Надоре казалась невыносимой. Оказавшись в Олларии, Дикон тайно надеялся больше не увидеть родового поместья, притаившегося среди высоких черных скал. Казалось, там все закостенело, ссохлось, застыло со своими обитателями, будто коллекция жучков в янтаре. Ничто и никогда не тронулось бы там с места. Раньше казалось, что в этом злая участь Надора, но случилось наоборот, и замок погубило как раз движение. Надор улетел в пропасть вместе с маменькой, сестричками, Лораками. Сгинули в пустоте кормилица и знакомые с самого детства слуги, не раз подтиравшие малолетнему герцогу сопливый нос. Раньше в родные края не тянуло из вредности, из надуманного чувства долга перед королевой и Талигойей, теперь — черт его знает, может быть, из-за страха, если Окделл еще не отучился бояться. Но столицу он не покидает даже для того, чтобы проститься. Наверное, потому что понимает: прощение на этом свете ему не выпросить.       Ричард не то, чтобы ломается, получая известия. Он прикрывает глаза, глубоко втягивая воздух, выдыхает прерывисто и снова смотрит в глаза. Все мысли только об Альдо, которому теперь точно нет нужды соблюдать условности и жениться на девицах Окделл, все мысли о Робере, которому с его дрянной судьбой не следовало заключать помолвку с Айрис. Иноходец сам говорил, что все дорогие ему люди либо умирают, либо глубоко несчастливы. Накликал ли он беду? И что происходит с людьми, которые являются дорогими самому Ричарду?       Он не знает ответа, потому что не знает, кто для него по-настоящему ценен.       Он рано снимает с себя траур, так как не видит в нем смысла. В первый день, облачившись в черное, он лежит на огромной кровати в доме на улице Мимоз и смотрит в выбеленный потолок, валится на перины после обеда и не замечает, как потихоньку темнеет и наступает ночь. Эта спальня не принадлежала Ворону, была одной из гостевых комнат, таких тут достаточно много, неприкаянных, под стать и бывшему владельцу, и его недавнему оруженосцу. Ричард осознает, что у него нет горечи, нет воспоминаний последних проведенных с родней мгновениях. Ему кажется непозволительной роскошью горевать о погибших в год возрождения великой державы и возвращения на престол истинного короля.       В особняке стоит тишина. С недавних пор тут так пусто, что становится тесно. Юноша умудряется притащить Надор в воронову обитель.       Он еще раз собирает внимание на своих мыслях, и понимает, что врет. В них нет ни Мирабеллы, ни Айрис с Реджинальдом, ни тем более Альдо с унылым Робером. Все мысли Дикона — о Рокэ Алве, запертому за дверями Багерлее. Герцог Окделл не блещет стратегическим мышлением, но он воевал и успел принять участие в скромных дворцовых интригах. Складывать два и два он, хотя бы, выучился. Во всем виновата глупая присяга оруженосца: он признал Рокэ виновным, и мироздание наказало клятвопреступника. В тот самый Фабианов День уста Ричарда подписали смертный приговор всей родне, не помогло даже то, что Алва освободил оруженосца раньше времени от данного обета. Нет, конечно, это не могло сработать, потому что Ричард Окделл — подлинный Повелитель Скал, Кэртиана держится на данных эориями обещаниях. Конечно, слово ненастоящего Повелителя Ветра ничего не могло отменить. Три года не прошло, Ричард отрекся от своего монсеньора. Купился на очередную подачку этого… человека.       Последними Властителями Ветра были Борраска. Алва лишь неудачно выбранная затычка в образовавшейся бреши, разросшийся без толкового садовода бурьян. Следует не грустить, а выкорчёвывать сорняки, с корнем.       Альдо пьян, опять. Молодой король пил всегда, зачастую достаточно много. Достаточно, чтобы править не рассудком, но сердцем. Его расфокусированные глаза стреляют не в Дикона, а, скорее, в его двойника, представшего перед замыленным взглядом Ракана. Дикон вздергивает подборок, в ожидании ответа на свою просьбу. Должен быть отказ, он знает наперед, но от чего-то Альдо начинает расспросы.       — Побывать на твоем месте много кто пробовал. Думаешь, справишься? — Ракан откидывается на широкую спинку кресла, запрокидывает следом голову, которая, по всей видимости, кружится.       — Знаю, Альдо. Я знаю, что справлюсь с ним.       — Почему? Потому что одержим желанием отомстить? Дикон, право слово, Ворону мечтает отомстить за что-либо больше людей, чем живет во всей Ракане, я не думаю, что это будет хорошая идея…       — В доме, во всем городе, не осталось ни одного кэнналийца. За ним всегда будут следить мои слуги. Всегда, — Ричард повторяет это, подчеркивает, с трудом удержав рвущуюся на губы усмешку. Нет, рано, пусть торжество разгорается глубоко внутри, его пока что нельзя обнаруживать перед другими. Торжество над побежденным и заслуженно униженным, раньше считавшим себя вольной птицей, но оказавшийся под надзором цепких глаз. — Ты говорил, что признателен мне и мой вклад в будущее Талигойи неоценим. Так…       — Так вот представился шанс должным образом оценить? — Альдо прихлебывает из наполненного до краев стакана, бурые капли падают на белоснежную рубашку, летят за распущенный воротник. Это не пиво и не вино, по запаху можно предположить касеру, но станется и что покрепче. — Будь по твоему, он в последнее время все равно не причинял неудобств, вот только никто не должен узнать. Не сейчас, ясно? Если пойдут слухи, что мой приближенный удерживает самолично бывшего Первого Маршала…       — Да, мой государь. Я умею слышать, даже если вы думали обратное, — еще одна ложь, слышать и слушать Ричард не умел, об этом твердил весь его жизненный опыт. Но ради чего-то темного, злого, заведшегося глубоко в сердце, он готов солгать и Ракану. Лишь бы накормить прорывавшуюся через блокаду самоконтроля тварь. Это ни гнев, ни обида, ни злость. Это сложно объяснить и еще сложнее — жить с этим внутри.       — Не груби, иначе и тебя казню, — Альдо не обижен, показушно дует губы, как какая-нибудь девица-куртизанка, не Марианна, попроще и поглупей. Король смотрит поверх стакана в своих руках в приоткрытое окошко, в багряный закат, всполохами отражавшийся на лице. — Ты только скажи вот что… Это из-за Надора? Мол, обрушение случилось из-за твоего свидетельства на суде против эра?       Ричард кивнул, не отводя взгляда. На то, чтобы солгать еще раз, его не хватает, пусть на языке и вертится готовое объяснение. Даже если Ворон не виновен в случившейся катастрофе, и это — несчастный случай, герцог Окделл хотел бы верить в обратное. Он хотел бы, чтобы Рокэ был виновен во всех преступлениях с первого дня сотворения мира, и, наверное, тогда ему стало бы хоть немножечко проще.       Ворона доставляют стреноженным, цепь от сковавших руки кандалов идет к ноге, на которой висит такой же тяжелый на вид браслет. Из-за этого маршалу приходится подтаскивать ногу, очевидно, не хватает сил, чтобы поднять ее наравне со свободной. Скулы Рокэ больше не кажутся заманчивыми, выточенными из мрамора лишь для того, чтобы ловить шальные взгляды красавиц. Щеки ввалились, под синими глазами — они единственное, что оставалось прежним, — залегли глубокие синяки, лилово-черные. Когда он последний раз ел? Спал? Смоляные волосы сбились в несколько колтунов, Ричарду хочется протянуть к ним руку, но он заставляет себя остановиться. Не здесь. Не на пороге дома, тут пленника, доставленного глубокой ночью, дозволено лишь встретить и проводить вовнутрь.       Рокэ молчит и смотрит так, как смотрят на человека, которого узнали, с которым нужно поздороваться, но на это нет никакого желания. Когда он идет по коридорам бывшего дома, то передергивает плечами, как если бы Рокэ стало зябко. Видимо, посилившийся по углам Надор кусает чужака, пытается застудить. На стенах нет ничего, напоминавшего о бывших владельцах, ни трофейных голов, — все они, в первую очередь треклятые кабаньи морды из кабинета, были уничтожены, — ни синей отделки, ни драгоценностей. Алва не спросит, а Ричард не скажет, как его с Фабианового дня злили упреки окружающих в том, что Дик транжирит богатство монсеньора, живет за его счет.       В особняке не осталось ничего от Ворона, все драгоценное отдано Роберу под опись в распоряжение королевской казны, на оплату пропитания армии и горожан. Какие-то украшения Ричард перевез с севера, но все равно пустовато… ничего. Побрякушки для женщин и южан, Рокэ придется смиряться с новым порядком, воцарившемся здесь.       Ворона передают здешним слугам, которых заранее осведомили обо всех связанных с Вороном обязанностях, но двое стражников, присланных Альдо, никуда не уходят. Они следуют за Рокэ и слугами-молчунами в купальню. Пусть Надор и пал, Ричард счастлив, что смог забрать оттуда много достойных доверия людей, и это важнее всех фамильных ценностей. Они не станут пустословить, конечно, не станут, но вот эта охрана… она заставляет сначала напрячься. Но солдатам будто бы плевать, они дежурят у самых дверей, и взгляды их бесчувственно пусты. Им безразлична участь Рокэ Алвы, Ричарда Окделла и его прислуги… Ричарда устраивает подобный подход, пусть это доказывает, что в нынешней армии остались безразличные уроды, готовые вытерпеть виды чего угодно, лишь бы им основательно заплатили.       Так будет проще.       Дописав Альдо письмо, он возвращается к Рокэ и хлопотавшему над ним куаферу. На обнаженном теле, усаженном на низкую скамью, видны свежие кровоподтеки и старые зверские шрамы. Дикон отмечает: новые раны и наливающиеся багрянцем синяки куда больше идут бледности вороновой кожи. Колтуны на голове, смоченные цветочными маслами, поддаются рукам и расческе охотнее, несмотря на жесткий сам по себе южный волос. Нестриженная грива Ворона вновь рассыпается по его плечам, Ричард взмахом ладони приказывает щелкавшему ножницами мужчине выйти прочь. И тот повинуется. Вот так, все в треклятом особняке на улице Мимоз беспрекословно подчиняются воли сына Эгмонта Окделла.       Вот так.       Ричард подходит со спины, ему так плевать на то, что подумают оставшиеся позади стражники, уж если Альдо отправил в качестве помощников их, то должен знать, как заставить своих людей в случае чего замолчать. Окделл для своих подобрал подходящий метод: у незначительно части слуг с недавней поры отсутствуют языки. Это буквально пять человек, никогда не покидающих дом, это совсем небольшая жертва, причем, щедро оплаченная — люди готовы на многое, если сторговаться. Жаль, не со всеми получается, вот, например, с Рокэ ни за что не вышло бы… и пусть. Окделл запускает ладонь в волосы у самых корней на затылке, они так хорошо вычесаны, что жест получается непринужденным. Пальцы сжимаются, запрокидывая голову Алвы с такой силой, что чуть-чуть, и был бы риск свернуть пленнику шею. Алва морщиться ровно так, как сделал бы это при приступе мигрени, но не успевает сгруппироваться к резкому движению и громко клацает зубами.       — Надорский обычай приветствовать осужденных, о котором я ничего не знаю? — Ричард одновременно и узнает этот голос, и нет. В нем привычная издевка, но не хватает силы, чтобы насмешка прозвенела, как следует. Выходит, честно сказать, как-то блекло на его избалованный по колкостям вкус.       — Добро пожаловать домой, герцог. Ты счастлив выбраться из клетки?       Ричард не хочет слушать отмашку о том, что путешествие из одной клетки в другую, — с использованием третьей, если считать таковой наглухо закрытую карету, — едва ли считается обретенной свободой. Он не отпускает намотанные на кулак волосы, когда наклоняется, целует тонкие сухие губы, кусает их яростно, чтобы сразу до крови. Бряцают кандалы, натягиваются звенья, но маршал остается на своем месте. Окделл сжимает зубы сильнее. Чтобы стало больнее, нестерпимее. Чтобы разбить эту высокомерную отчужденность, с которой Рокэ Алва пытался Дикона защищать до последнего, с которой отпустил со службы, якобы развязывая руки, но на самом деле… нет. Не отпустил. И раз он так или иначе продолжал его удерживать, Ричард имел полное право схватиться в ответ.       — Твой рот…       — Соленый? Должно быть, от крови, — подбородок и впрямь заляпала алая струйка, по каплям сбегавшая из разодранной губы. — Либо благодарите своего Ракана, у этого гурмана весьма утонченный вкус. Быть бы ему моряком, а не королем… Он говорил вам, что в моей камере были кувшины с исключительно соленой водой?       — Постараюсь сохранить такое же надлежащее питание, раз оно пришлось тебе по душе, — Ричард не хочет, чтобы у Алвы были силы говорить так долго и много. Ричард хочет слушать его, запоминать, как будут меняться интонации, как он опустится до жалобного скулежа. «Хочет — не хочет», детская игра в «да — нет», Дикон сам не может ни с чем определиться, поэтому рассчитывает стребовать с Ворона всего.       В первый же день его прибытия в свой родной особняк Окделл впервые ударяет бывшего монсеньора. Бьет наотмашь, тыльной стороной ладони, на которой красовались крупные перстни, попадает по щеке и задевает ухо, но Рокэ не падает, вжимается в скамью, на которую его приткнули слуги, и смотрит даже не злобно, сказать вернее… никак? В момент самого удара, в секунду, когда драгоценный камень взрезает кожу, добавляя лицу новых кровавых пятен, Ричард понимает. Этого будет мало. Что он бы не придумал, этого пока что не будет хватать, но спешить некуда.       До рассвета оставалось часа пол, не больше, когда Ричард втащил Рокэ в спальню. Он шел быстро, широким шагом, доставляя очевидные неудобства скованному Алве. За их спинами неторопливо шли солдаты, не думая нагонять, а потом также молча встали у новых дверей. Ричард оставил их распахнутыми.       Зажженных свечей в спальне хватило бы для розыгрыша небольшой мистерии. Раньше Алва запирался здесь, позволяя себе короткий сон, сюда иногда затаскивал девиц, именовал место своими покоями… но теперь в особняке нет ничего, что принадлежало бы Алвам. Шторы оставались прежними, непроницаемо темными, но кисти на них заменили с синих на алые. Того же жгучего красного цвета были и простыни, на которые Ричард заставил Рокэ упасть на спину. Это не так уж и сложно, пока тот сидел в Багерлее, Повелитель Скал не пропускал тренировок и успел раздаться в плечах. Ричард хочет заполучить свое удовлетворение, но сегодня добивается этого иначе, чем привык фантазировать. Он садится на бедра Алвы, сжимает подбородок так, что на коже проступают пятна, заставляет смотреть на себя. На себя одного. Удар. Опять взять, удержать за всю нижнюю челюсть, чтобы опять ударить, не позволяя голове отклониться в сторону. Пусть смотрит, Алва всегда только и делал, что любил смотреть и сыпать умными остротами. Левая и правая щеки поочередно краснеют, сначала это напоминает румянец, потом проступает сетка лопнувших под кожей сосудов. Где-то начинает проступать синева.       Бах. Это не звук пощечины, пощечины — для неверных девиц. Ладонь Дикона, сама покрасневшая и по ощущениям горящая, не сжата в кулак, но это именно удары. Звенят цокающие друг об друга перстни.       Когда-то Дикон поверил в то, что Ворона можно спасти, если поговорить с ним. Но был ли у Рокэ Алвы хоть один толковый разговор с сыном человека, которого он, кошки его раздери, убил?! Без подначек, иронии, приподнятых бровей. Рокэ сам виноват в том, какого собеседника себе по итогу вырастил.       Скулить Рокэ не начинает даже спустя неделю, не исключая тот раз, когда после ночи с Окделлом не смог самостоятельно свести ноги. От боли или не счел нужным утруждаться? Это была вторая их близость и третья ночь, после передачи пленного под надзор Повелителя Скал. Вторгнуться впервые даже в подготовленное тело сложно, это было скорее мучительно для обоих, но на следующий визит Ричард взял свое сполна. Взял Ворона, подаренного ему за выслугу перед Талигойей и Раканами, своего Ворона, принадлежавшего целиком победителю. От разбитого носа с кровавой запекшейся коркой до сломанных ногтей.       — Никогда бы не подумал, что вас не будут смущать наблюдатели, — вдруг бросает Рокэ, по-кошачьи лениво приоткрыв глаз. Ричард думал, что тот уснул, потратив все силы на упрямо стиснутые зубы, через которые не было обронено ни звука.       — Почему же? Меня никогда не смущали чужие глаза. Мне не нравились их уши и языки, но стражники государя не заглядывают за дверной проем. Им незачем.       — Зато ваши слуги заходят.       — У моих слуг есть уши, это впрямь упущение, ты прав. Но на этом их недостатки заканчиваются, — Ричард смотрит на Рокэ, гадая, поймет тот или нет. Рокэ понимает.       — Вот как… Вы стали мне кого-то ужасно напоминать. И это, увы, не Эгмонт Окделл и даже не Штанцлер. Скажу вам, как вспомню.       — Тебе следовало бы, наоборот, забывать. Ничего, я помогу.       Ричард болен, ужасно болен, и понимает это, и ничего не может поделать. Выскользнув и нутра Алвы, он гладит его меж разведенных ног, эти упругие подтянутые бедра с внутренней стороны мокрые и липкие. Не успевшие засохнуть разводы семени, пота, масла и крови мешаются под пальцами Окделла. Он поднимается выше, сухо целует острое горячее плечо, грязными ладонями гладя неподвижные руки, вычерчивает ими хорошо различимые синие вены, сплетенные в причудливую карту, которую почему-то требовалось запомнить. В Ричарде всегда зрело странное стремление выучить Алву назубок.       — Хочешь, достану тебе твою гитару? Поиграешь, посмеешься так, как когда был здесь счастлив.       — Я был счастлив не здесь, юноша, я был счастлив у себя. Если то можно трактовать… как счастье. То, во что вы превратили это место, тянет скорее на карточный домик.       — Что ты имеешь ввиду? — Ричард оставляет последний смазанный поцелуй в основании шеи и хмурится.       — В карточных домиках нельзя смеяться, они от этого имеют свойство разрушаться. Вы разве не знали? Разве не вы отправили в такой же осчастливленную свадьбой сестру?       К утру Рокэ не сможет не то, чтобы двинуть своими ногами, он не сможет на них подняться ближайшие пару суток, Ричард дает себе обещание, ведя носом под линией челюсти. Да, Рокэ каждым вздохом нарывается на удар. Он знает, что кучка надсмотрщиков никуда не уходит, томиться у дверей, готовые ворваться по малейшему зову. Они следят за каждой сценой, умевшие говорить украдкой обсуждают, как бы тоже хотелось вмазать Кэнналийскому Ворону… во всех смыслах. Проплаченной Альдо солдатне Ворон кажется недостойным своего звания и почестей, для них все, кто добился большего — недостойный.       Нет, Рокэ по-прежнему не роняет ни звука. Он упрямо сжимает губы, ночь за ночью. Одним днем Ричард, решивший отнести завтрак лично, ловит его на пересчете старых и новых следов. Алва смотрит на себя лениво, немного рассеянно переводит взгляд от синяка к синяку, что-то беззвучно произнося, только губы шевелятся, но Ричард не научен по ним читать.       Алва начинает говорить ровно тогда, когда спрашивают, в остальное время он молча смотрит на Ричарда, пребывая в каких-то размышлениях, не понятно о ком и о чем. Из-за этого каждое соитие — борьба, битва, дуэль. Вот только у одного в руках — все доступные виды оружия, а у второго — зарубцевавшиеся полукруглые шрамы на так и не освобожденных запястьях. Ричард хотел этого с самого начала, перемолоть это тело, как обрушившиеся черные камни ломали в муку запертых в замке людей. Но ко всему нужно подходить со вкусом. Желательно с тем самым, которым обладает соленная вода в графине в комнате измученного жаждой.       Спустя месяц Ричард начинает приглашать Алву за стол, дабы разделить с ним приемы пищи, чаще утренние и иногда вечерние. Он с трудом, но отыскивает один из стареньких камзолов, праздничный, примерно в таком стоило заявляться на приемы во дворец, но Алва всегда предпочитал для визитов маршальский мундир. Слуги помогают костюм ушить до подобающего размера, Рокэ позволяет себя в это одеть и спускается по лестнице к накрытому со всей роскошью, подобающей голодающей столице, столу. Он прихрамывает, пока идет, садится ужасно медленно, сначала прижимаясь к спинке стула поясницей и медленно соскальзывая по ней вниз. И это почему-то ужасно смешит. Ну что, может быть, потребует дуэли на линии?       На бедре, где должно быть оружие, болтаются пустые бесполезные ножны. Окделлу требуется, чтобы пустыми и бесполезными были не они одни.       — Если спать со своим оруженосцем — пошло, то каково спать со своим хозяином? — Ричард ест так аккуратно, не скребя ножом по тарелкам, но смотрит все равно только на собеседника напротив.       — Юноша, это следовало бы спросить у вас. Вы успели отдаться Та-Ракану, чтобы обзавестись подобным опытом, или сами стягивали с зада его величество царственные белые подштанники?       Раньше Ричард бы вспылил, сорвался, закричал и затопал ножками. Теперешний Ричард, не сломанный, нет, скорее собранный по-новому, лишь улыбается, поглаживая ножку стоящего рядом бокала.       — Когда-нибудь я все-таки научу вас скулить.       — Когда-нибудь вы научитесь держать слово.       Рокэ будто бы всегда смешно. И от издевательски лишенных шпаги ножен на своем бедре. От ожерелья в виде слепка окделловских ладоней, сжимавших шею до тех пор, пока Алва не потеряет сознание. От раскаленной кочерги, прижавшейся к боку, к ягодицам, к спине, прямо поверх тех борозд, чья судьба напоминать о самой величайшей схватке, после которой было впору увериться в собственной избранности. Такие не гибнут. Но иногда выживать чудом худший из исходов.       — Я хотел бы оставить тебе такие шрамы, — шепчет Дикон, целуя их, закусывая, оставляя поверх синяков и царапин новые отметки. Он стискивает челюсти с такой силой, будто планирует отгрызть кусок. — Про них же невозможно не думать, не помнить, такие всегда будут с тобой. Хочу также.       — Герцоги Окделлы всегда много хотят. И мало получают, вы не заметили?       На излете третьего месяца скорлупа Рокэ не трескается, может быть, только чуть-чуть. Он меньше шутит. Измученное тело становится чувствительным, Ричард видит, сколько сил уходит у Рокэ, чтобы продолжать молчать.       Сегодняшний вечер он решает сделать праздничным. В зале взвизгивает отчаянная скрипка, ускоряя темп, и танцорам нужно под нее подстроиться. Получается нечто похожее одновременно и на вальс, и на языческие пляски. Обожженные все той же пресловутой кочергой ноги Рокэ покрыты кошмарными волдырями, но Ричарду плевать, он тащит его дальше по залу, кружит в очередном пируэте, без задней мысли топчась по ступням. Специально, конечно, редкие напарницы Дикона бы поручились, что с дамами он обходился бережнее.       Ричард стискивает бок, сжимает так, что у пленника наверняка простреливает болью сломанное ребро, одновременно каблук сапога вдавливается в ногу. И рука, лепящая пощечину в унисон очередному скрипочному рывку, и пальцы, уже привычно наматывающие волосы. Дик болен, но каким же, Закатное пламя, живым он себя чувствует! Потому что Алва допускает глухой стон. Зубы сжаты недостаточно сильно, дыхание совсем сбилось в танце, рот оказался предательски приоткрыт.       — Спрятать бы тебя, — Ричард обрушивается на Алву, осевшего на пол, стоило только отпустить его из объятий. Ричард, конечно, самообманывается, но предполагает, что тот переваривает поражение. — Вот запереть бы тебя там, сказать всему свету, что бывший Первый Маршал скончался быстро и бесповоротно. Тут столько укромных мест…       — Эти места для вас, Дикон. Это вас следовало бы еще после Фабианового дня упрятать под замок.       — Тогда бы ты не подарил мне такой прелестный вальс. Во всем есть свои плюсы.       — Не в вас.       — И не в тебе. И все-таки, от чего-то, милейший герцог, меня так и подмывает признаться в любви к тебе.       — У меня в последние месяцы закладывает уши. Вы сказали «любви»?       — Особенно после всего.       Во всем свои плюсы. Сегодняшним вечером он почти добивается новых звуков. Он вдруг понимает, что это должна быть не просто боль, а боль разномастная, там и тут, и Дикон вполне не прочь доставить ее. Вся праведность улетела вслед за родовым замком. Остался только Ричард Окделл, убежденный не только в правильности принятых решений, но и в своем помешательстве одновременно. Но и сам Рокэ — безумец, они наконец-то стоят друг друга.       Ричард вжимается в Рокэ, отрицая сопротивление тела, он воображает себе тот возглас, услышанный в бальном зале. Его достаточно, чтобы представить, как бы Алва стонал по-настоящему.       Во всем свои минусы. Хорошо, что это все-таки случилось, хотя Дик уже и не надеялся. Но через два месяца он обязан повести Рокэ Алву на эшафот, и Ричард не знает, смог бы он жить дальше, если бы он не взял эту крепость? Если бы Ричард не придумал себе, что крепость на самом деле взята. Он предпочитает игнорировать, какой злобой горят синие прищуренные глаза, он не хочет думать, что такой злобы не бывает у сломленных.       Как хорошо, что получилось признаться, пусть с оговорками. Слава Четверым, Рокэ никогда не любил его и не полюбит в ответ. Пусть хотя бы эта малость останется ему доступной, его правом выбора напоследок. Потому что Окделла права выбирать лишили слишком рано и слишком давно. Взяли, как приблудного котенка, пообещали что-то, все и ничего одновременно, а затем все спешили избавиться…       Алва никогда Дикону не доверял и никогда не хотел для него ничего сколько-нибудь хорошего. Ричард в это верит. На твердой и незыблемой вере держится весь остаток хрупкого мира, поэтому… некому его судить.       Он решает, целуя снова и снова уже вызубренную наизусть картографию вен, что во время казни не будет смотреть Алве в глаза.       Он решает, что правды, на самом деле, знать не хочет.