Ты - моя мелодия

Ты — моя мелодия, Я — твой преданный Орфей… Дни, что нами пройдены, Помнят свет нежности твоей. Ты — моё сомнение, Тайна долгого пути… Сквозь дожди осенние Слышу я горькое «прости». Ты — моё призвание, Песня, ставшая судьбой. Боль забвенья раннего Знал Орфей, преданный тобой. Стань моей Вселенною, Смолкнувшие струны оживи. Сердцу вдохновенному Верни мелодию любви! ~Мелодия~ (в исполнении М. Магомаева) *** Ей нравился бешеный ритм жизни. Только так она ощущала себя живой — выкладываясь на полную в бешеной круговерти, постоянно держа в голове сразу несколько первостепенных задач и просчитывая наперёд шаги в сложных политических перепетиях. Кофе и энергетики пила едва ли не вперемешку, порой замазывала следы усталости толстым слоем тональника, но иначе будто вовсе не умела. Размеренная степенность далёкого прошлого казалась странным сном в сравнении с последними двумя столетиями. Впрочем, деловитая Мария Юрьевна никогда не скучала — словно мотор, заставляющий прийти в движение неповоротливый механизм, словно сердце, неустанно качающее кровь. Долгая жизнь, полная жестоких испытаний на прочность, давно и грубо обтесала ее по суровым лекалам. Сделала чёрствой стервой с колким, режущим стеклянным крошевом вместо чувств, и безумно обаятельной фальшивой улыбкой, сохраняя которую на лице можно непринуждённо откусить кому-то голову. Но ни время, ни незаживающие раны, ни испытания не погасили звёзд в её ясных как небо глазах. В отдающих стариной залитых солнцем раскидистых яблоневых садах, почти диких в своей свободе и благоухании, и в подпирающих облака бетонно-стекольных небоскрёбах Москва оставалась одинаково… собой. Словно впротивовес её несколько хаотичной многозадачности, Петербург был обстоятельным, дотошным и последовательным, как выверенные чёткие линии мостов и проспектов, но вместе с тем довольно ленивым. Для него ничего не стоило перенести важное совещание, чтобы подольше понежиться в кровати в компании кексиков и телевизора. Роскошь для него естественна как дыхание, а эстетика наблюдалась даже в красивой расстановке книг на полке. Рассудительный и хладнокровный, как само воплощение рациональности и разума, Петербург обладал очень чуткой поэтичной натурой и, что называется, тонкой душевной организацией. Хотя сам он предпочитал называть это высоким эмоциональным интеллектом. Даже проявляя лёгкую небрежность, Александр Петрович умудрялся оставаться элегантным. Всё ещё немного опасался собственной бурной реки, но обожал свою Неву и звенящий минор дождей. Как говорится, стихи и проза, лёд и пламень… похожие и разные, но идеально друг другу подходящие, как кусочки паззла. Часто их выходные начинались с похода в ресторан или в кино, иногда в театр или в картинную галирею. Но порой, как в этот раз, они, не сговариваясь, просто запирались в Сашиной квартире, от души предаваясь прокрастинации, наслаждению обществом друг друга и много чему ещё. Мария не особо любила классическую музыку и часто невольно засыпала, когда возлюбленный вытаскивал её на концерт классики в филармонию. Современная ей нравилась больше, в основном из-за того, что была энергичнее, куда больше подходила её непоседливому характеру и помогала не отключиться за рулём после тяжёлого дня. Но когда Саша садился за рояль… начиналась какая-то магия. Иногда Мария сама просила его об этом, как и сегодня. В полутьме комнаты, освящённой лишь огнём камина, садилась в мягкое кресло неподалёку, и словно проваливалась в другую реальность, очарованная. Одновременно изящные и сильные длинные пальцы пианиста были будто созданы для переливчатой игры на этих клавишах и на струнах души Московской. В эти моменты она отчасти переставала быть собой, сливаясь с Сашей чувствами и мыслями, видя мир его глазами. Мир загадочный, глубокий и музыкальный, как само искусство, в другое время для неё не то чтобы чуждое, но далёкое. Он играл «Лунную сонату» Бетховена с упоением, достойным кисти самого взыскательного художника, и Марии казалось, что если даже рухнет мир — она не сможет отвести взгляда. От этого идеального профиля, гордого разворота плеч, будто углём расчерченных ресниц, тёмных кудрей и штормовых сияющих очей за бликующими стёклами очков. Саша вносил для неё эстетику и смысл в каждую ноту… нет, в целую жизнь, сколько бы та ни длилась. Сыграв последний аккорд, он задумчиво замер, будто вслушиваясь в неслышные отзвуки уже сыгранной мелодии, а Мария сама не заметила, как встала с кресла и молча обняла любимого со спины. Питер мягко улыбнулся, развернувшись к ней на крутящемся сиденье, устроив у себя на коленях и с удовольствием укутав в объятия. — Этот рояль тебе уже как родной. С восемнадцатого века холишь его и лелеешь, что он только ни пережил. Был ли хоть месяц, чтобы ты о нём забывал? — Почти весь прошлый век. Настраивал его, конечно, и берёг, но играть не хотелось совсем, может изредка разве что. Мария едва заметно вздрогнула. Она отлично помнила начало и самый конец двадцатого века, когда Саша сходил с ума, но лишь урывками — собственное безумие времён СССР. Проблема была, скорее всего, не в самом коммунизме, принесшем немало и положительных плодов, а в том, насколько тоталитаризм, атеизм, типизация и фанатичная идейность противоречили её натуре и всему её прошлому опыту. Но это ещё остаётся под вопросом. Очевидно одно: в отношениях с Сашей она тогда знатно наломала дров, упорно пытаясь загнать его в прокрустово ложе своих новых, подчас жестоких рамок, утратив доверие даже к нему в приступах паранойи. При этом ранее сама почти предавала его, когда перед революцией, убеждённая в своей святой правоте, позволяла в Москве восстания, которые цепляющийся за монархию Саша топил в крови, как и прочие. Потом… Социалистическая революция должна была победить во всём мире, и ради этой цели как будто бы можно было пожертвовать всем. А та война… страшнее которой не было ни до, ни после… — Действительно. То время мало располагало к музицированию. — Не из-за этого. Боль, скрытая за простыми словами, вонзилась лезвием ей под рёбра. Стыдно признаться: при всём своём внушительном возрасте и опыте Москва боялась вспомнить во всех подробностях, что же конкретно она творила, чем ранила того, без кого давно не мыслит жизни. Знала: даже в безумии не могла причинить ему настоящего зла, но… оставалось пугающее «но». Поэтому решила малодушно перевести тему. — Не понимаю, как ты это делаешь. Всегда считала «Лунную сонату» скучной, но в твоём исполнении готова слушать вечно. — Одна и та же музыка может звучать по-разному в зависимости от того, что закладывает в неё исполнитель. Веришь или нет, когда мы с тобой слишком долго в разлуке — у меня ноты совсем не складываются, как у пятилетки, впервые увидевшего рояль. Ты — моя мелодия. Сколько бы веков не прошло, в такие моменты её сердце замирало как при первом признании, и одетая в прочную броню чуточку циничной прагматичности душа, много раз собранная из осколков, готова была говорить стихами на всех языках мира, да всё об одном. О любви.