Светодиоды перерождённых – флуоресцентные скелеты.

По дну бегают маленькие детёныши икринок и головастиков, с прыгучими лапками, покрытыми чешуёй и пупырчатыми плавниками. Их глаза, как на выкате, сползают в рот, но это так, профилактика против мусора. Они до ужаса естественные, как-будто мир изначально был устроен, что плывучие пресмыкающиеся вообще имеют право на существование, и никакой хищник или человек их не съест! Животные прыгают по дну, но брюшком вверх, поэтому кажется, что они примыкают животами к глади воды изнутри, как если бы Хёнджун смотрел на них из-под прозрачной толщи льда. Странные. –Они не кусаются? – вопрошает Чонсу, разгребая корзинку своего велосипеда. Транспорт с фиолетовой рамой, выструганный из аметистовых залежей, который весь исхрустелся под давлением хёнджуновой смеющейся души, с натянутой человеческой оболочкой, сейчас опирался о дерево. Поломанная подножка больше была схожа на вывернутый аппендикс, что ни к селу ни к городу, но пока не мешает, то зачем его трогать? Пусть прижимается себе спокойно, как лапы трусливых беляков, лишь изредка причмокивая о выпирающую подошву больших тапочек. Слегка ржавая корзинка, с отломанной оправой, накреняется под весом двух литров сладкой жизни в нескольких стеклянных тарах, звонко целующихся друг с другом. Они что-то говорят, только на своем и громко, так, что бьёт по ушам и маленькой черепной коробке, которая села в горячих прикосновениях, как свитер в обжигающей стирке. Пара пеньков, словно общественное достояние, гниют вокруг импровизированного этажного стола, состоящего из подносов-коржей. Обрубки прирастают к земле, цепляясь хомутами из мха и растекаются грязноватой лужицей, покрытой плесенью. Разлагающиеся чашки осыпаются отмершей корой и проливают своё содержимое через огромные надколы, которые простым плевком не заделать. Пора устроить глупое чаепитие с разговорами о рыбожабах и промыванием оленьих костей. –Не думаю, но лезть не осмелюсь, у них такие пасти огромные! Сейчас они раскроют свои безмолвные уста, затянутся не то растворённым в воде никотином, не то птичьей трелью, что будет вгрызаться в слух при лопании всплывших пузырей. Ешьте бычки и рвите перепонки, спасение в ваших руках! Шуршит белый пакет, ноет похрустыванием пачек и смеётся стеклянными поцелуями, не громкий, но шумный. Пластмассовые стаканчики, чуть бледнее заражённых листьев с дерева, пытаются сохранять равновесие и не свалиться в проеденные муравьями дыры, где уже целое их семейство мирно сосуществует с сыро-ватными грибами. Зелёные донья тут же устилает виноградное, но ещё не забродившее, пойло. Нотки вина в его аромате уловит только настоящий ценитель спиртово-цветочных россыпей на нежной женской коже и бумажных пачек или человек со сбоями в его системном блоке, в котором все провода заменили нервами, а секрет ошибок в проплавленной материнской доле. Шипит содержимое кружек, огрызается на внешний мир, оскорбляет наивное солнце и бубнит на слишком влажный воздух. Поэтому Чонсу старается опустошить первый стакан, который так старательно себе наливал. Кажется, что плотность мёртвых огрызаний отличается от плотности осевшей ягодной судьбы, ибо горизонт событий разделяет то, что должно было приводить в экстаз, а не пугать материю вокруг. Но если взболтнуть содержимое, то что запоминающегося останется на стенках горла, расцарапает глотку и, в конце концов, раздерёт глазницы, заставляя звонко рыкнуть и зажмуриться от слёз? Ничего. Лишь капающие в посуду минуты. И то с годами от них не останется даже воспоминаний. Выкладывая на одеревенелые бисквиты пачки с осыпающимися зубами на упаковках, у Чонсу сводит рот от предстоящего цунами из сладких разрушителей и сахарных демонов. Маленькие трезубцы застрянут глюкозными иголочками в дентине, разрушая их целостность, разукрашивая черными сколами эмаль и скручивая нервы в мучные косички. Но зубы останутся на месте, приклеенные к дёснам жевательной резинкой с бледным вкусом вишни, концентрированное ядро которого злостные воители выкрали для заточки орудий, расколов пополам бордовый моток. Скомкав пакет в сверхновую, он летит в маленькую сумку через плечо, увешанную крышками стеклянных сосудов и осколками деревянных дощечек, с разводами акварельных путей. Они блестят материнским лаком для волос, которым женщина перестала пользоваться с начала химиотерапии, и распускаются пёстрыми названиями всевозможных напитков и групп. Значки рассажены в ткани, как цветы в палисаднике, в форме созвездия той, кто чуть не погубил Андромеду своим колким языком. Кассиопея! Ветки под ногами хрустят переломанными позвоночниками и порванными тканями, но звуки путаются в кронах, прилипая к янтарной смоле, и не доходят до ушей, лишь немного щекоча тонкие подошвы потрёпанных кед, расходящихся по швам ещё со времён расцветающей культуры блейзеров и слёз. Чонсу присаживается на корточки, почти что носом утыкаясь в мутную гладь террариума. –Их тут почти мириады, не сосчитать! –Мириады? –Десятки тысяч, мы же с тобой играли в такую настолку. Забыл? Они купили её вместе с протёртой обувью Чонсу, сыграли в тот же день и больше никогда не доставали из зазеркалья, в которое утащила Алиса коробку из Нарнии. Хотя скорее всего, картонные карточки маленький Эдмунд променял на паточные сладости. Но факт того, что они больше никогда не прочитают правила на цветной глянцевой бумаге, остается подтверждённой, и самой обоснованной за всю историю их выдумок, гипотезой. Укладывая ладонь на поверхность водоема, Хёнджун чувствует, как лопаются мозоли, вместе со стенками хрупких капиляров. Хрустят выбитыми коленными суставами и хрипят смещёнными позвонками, раздирая прилепленную плоть, как сложенные в стопку, куски ткани. Рвутся нитки, осыпаясь мягкой крошкой и кривые рыбожабы с выпученными моргалами с радостью проглатывают её. Облизываются длиннющим языком, почти достают до пупырчатого хвоста. Животные забегали активней, подзарядились кожным кормом и умылись в красных водах. Кажется, что переродились. Скинули свои уродливые шубки, склизкие и липучие, и обратились в прекрасных хитиновых созданий. Голубые скелетики засверкали звёздными лезвиями, просвечивающими сквозь прозрачные органы и тонкую плоть. Длинный рачий хвост выходит в аккуратное тельце озёрного конька, носик которого разбух и превратился в зеленоватый светодиод. Маленькое крылышко распустилось колючим веером. Небольшие клешни цокают в музыкальном параде новой жизни. –Мне кажется, что эти создания – точно никого не покусают, – Хёнджун улыбается коротко, но со всей скопившейся в карманах нежностью. В кармане хранится маленький «Sony Cyber-shot», в котором доживают свой век две пальчиковые батарейки. Они немного ржавые и покусанные по краям, но ещё не мёртвые, поэтому меняют свою энергию на звонкие пощёлкивания, клубничные кремовые вспышки и на выдвижение объектива. Мéста на карте памяти остаётся столько, сколько блошек выживает на подобранном Мурлыке, зато засвеченные голубоватые существа будут плавать не только в затопленных квартирах размозженного мозга, но и в пределах аквариумного экранчика. Переводя камеру на Чонсу, Хёнджун выпускает из глаз несколько искорок, роняя их на разодранную кожу загорелых ног, но после сразу смахивает в озеро. Прогоняет на съедение новым пресноводным, не беспокоясь за сохранность их небольших желудков. Улыбка не просто расплывается по лицу, а цепляется уголками губ за поломанные выпирающие хрящики в ушах. Щёлк-щёлк! Фотография мимолётно застывает на экранчике механизированной мыльницы, ослепляя шёлковым личиком, довольно скалящимся на объятия пушистой вспышки. В груди в конвульсиях мечется по полу спокойствие, размазывая собственную рожу о, заросший плесенью и плющом, кафель. Белая плитка превращается в портрет неизвестного, с выпавшими глазными и адамовым яблоками и отклеенными вскрытыми губами. И на пьедестал взбирается влюблённый трепет, с выгоревшими ресницами, искусанной шеей и раскрашенными рёбрами. –Покажи. Кликая на затёртые временем кнопки, Хёнджун вскрывает оболочку одушевлённой камеры, демонстрируя причину её жизни. На Чонсу смотрит его же красноглазая копия, с пушистой шерстяной гривой и вытекающим из гортани счастьем. Лишь слегка блестящим, так с ходу и не заметить! Только если знать о нём. Найти просто, когда чувствуешь, что ползает эмоция под кожей усато-глазастыми улитками, а выбираясь в мир – сразу превращается в солоноватую испарину. Расправляя хрустящие конечности, которые сейчас костной пылью смешаются с кровью, Хёнджун вытягивается вверх, в попытках поймать повисшее солнце. Но оно просачивается мимо паучьих пальцев, выплывая дальше, в объятия чёрствого горизонта. –Сейчас мороженое растает, – поворачивает голову в сторону деревянного десерта Хёнджун – Стоит ли нам поторопиться или будем пить вспененный горячий молочный коктейль? –Ой, я совсем забыл о нём. Глазки-изюминки Чонсу округляются от резкого осознания, превращаясь в две идеальные пуговки. Блики в них облепляют четыре пронизанных нитками отверстия, и впадают маленькими водопадами. Лучи льются долго и бесконечно глубоко, сквозь череп обливают сахарный мозг, превращая его в карамелизированный фрукт, что блестит слоем растопленной чистой сладости. Несколько раз водоёмы перекрывают тяжёлые заросли век, ограничивая доступ к приторному сознанию. Вот потому ли думы Чонсу оседают сгустком слюны во рту и растворяются о слегка влажное нёбо? Шуршит под человеческими лапами зелёненькая травка, что хватается своими колосками за длинные разноцветные носки. Они хотят передать частичку себя дальше, чтобы тех выкинули в плешь на протоптанной дорожке и они проросли новыми, молодыми и свежими былками. Растения хотят новой жизни, но не ждут, как рыбожабы, пока кто-то придёт и подарит им перерождение, а отчаянно хватаются за любую возможность ожить в сотый раз! А может миллионный? Живое и тихое на земле дольше, чем мутировавшее и подводное. Ложь. Впадая в чёрствые объятия гнилых пней, на ткани беспорядочными чёрточками оседают помарки времени, не уследившего за целостностью мёртвых. Сандали неожиданно касаются подносов, громким и гулким стуком распугивая невидимых земных белок, прячущих свои прозрачные шубки за пледами пышных кустов. Зашуршали упаковки, выедающие своей пёстростью глазные яблоки, превращая их в проеденные молью клубки ниток. Злится, пузырясь, лимонад, попадая в пластиковые ловушки, но его затыкают шквалом кислого и не очень мармелада, цветных драже и радужных конфет. Внутри жидкости происходит разрыв несуществующих органов, превращающихся в болотистую липкую смесь, жгучую в горле слоем сахарного сиропа. Перемешивая деревянными палочками, что легко отстали от полурастаявшего недорого эскимо, с синей медвежьей пачкой, на поверхности кружки кружатся нерастаявшая лимонная кислота и крупицы сахарных обломков, звёздной россыпью покоящихся в переливающихся бензиново-виноградных лужах. –Что это за гремучая смесь? Всматриваясь в собственную тару, Хёнджун старается не влюбляться всё сильнее в этот момент, ибо огонёк в глазах случайно всполыхнёт тощим языком пламени над жидкостью, и загорится лес, порыжеют прозрачные шубки невидимых белок. Скулы свело от одного представления, как напиток разжижает гортань в замоченное мыло, тянущееся маленькой дорожкой от одного прикосновения к нему нежной подушечкой пальца. Губы окрашиваются в слегка бордовый оттенок, а язык растворяется и пенится. Это мозги вытекают через рот. Шоколад, окончательно растворившийся в водянистом пломбире, и следа от себя не оставил. Ни намёка на своё существование, даже на стенках не застрял мелкой крошкой. И всё-таки они не успели насладиться лакомством в его первоначальном виде. Но они успели увидеть конькораков уродливыми рыбожами, что прыгали по дну брюшком к верху. Успели окрасить цифровой экран двумя самыми главными чудами этой лакомо-гниющей каморки. И они ещё обязательно успеют переварить обесцвеченные сладости со дна кружек, уронив их в жидкое мороженое. Успеют задохнуться и затеряться на спинках белок и в пышных ветвях. Но именно сейчас, вглядываясь во внутренности спечённых досок, они проживают тысячное признание в любви.