Кобура

      Джон застывает у белой двустворчатой двери в комнату Датча. Будто снова подросток, он чувствует себя глупо — только тогда грудь полнилась наивной уверенностью, а теперь она пустой остов.       Он не знает, внутри ли Молли — если да, непременно ужалит его болезненным зелёным взглядом, посмей он отнять её мужчину на лишний миг. Джону её немного жаль — дурочка так до сих пор и не поняла до конца, что Датч не с ней, даже когда рядом. Датч ни с кем.       И Джон тоже дурак. Он тоже не понял. Ничего. Поэтому и стоит здесь — в очереди за попыткой понять.       — Входи, — голос, чуть удивлённый, раздаётся сразу же после неуверенного стука ссаженными где-то костяшками, и Джон почему-то сразу понимает: Датч здесь сейчас один.       — Датч? — войдя, он разводит руками, как бы молча извиняясь наперёд: за вопросы, за свою бестолковость, за то, что не оправдал ожиданий, о которых не подозревал.       Датч, в одном нательном комбинезоне и брюках, сидит на полу, прислонившись спиной к кровати. Он смотрит на Джона неожиданно мягко — или это обман зрения, розыгрыш теней, танцующих по стенам и его лицу? В его руках книга, но он откладывает её — приглашает, стало быть.       — Я хотел поговорить, — вздохнув, Джон садится рядом — Датч молчит, смотрит на него внимательно. — Нормально поговорить. Датч. Я, ну… запутался? Ты сам твердил мне, чтобы я, как это? Одумался. Ну. Я одумался. Но ты всё время говоришь со мной так, будто… я всё делаю не так.       Он посмеивается неловко, невольно потирает ладонью грудь, там, где Датч сегодня коснулся его дважды — это место до сих пор горит клеймом.       — Одумался? — повторяет Датч — и совсем не ядовито, слегка отрешённо лишь. — Джон… дорогой, скажи мне, ты веришь, что у нас всё получится?       — Ну… Да?.. — отвечает Джон осторожно. Вспоминает недавний разговор с Хозеей: старик сказал, если им повезёт, они ускользнут в последний раз — и растворятся, как воспоминание. Забытым воспоминанием и станут. Казалось бы, это слишком хорошо, чтобы поверить, но отчего-то Джону верить в это и не хочется.       — Джон. Я хочу слышать то, что ты действительно думаешь. Будь со мной честен.       Джон знает, что это не так. Датч хочет слышать то, что он хочет слышать — что бы ни сказал Джон с недавних пор, Датч отбрасывает, как Пирсон овощную кожуру и какие-нибудь там… кости, когда готовит рагу — с привычным равнодушным раздражением. Если бы Пирсон вдогонку поучал их и ругал — мол, не та форма, неправильный срез…       Но он всё равно говорит правду:       — Я не знаю, Датч. Я хочу верить в то, что у нас всё получится так, как ты задумал — с Таити, с деньгами… Хозея говорит, рано или поздно нас забудут, но…       — О нет — вздор. Этого не случится, — Датч качает головой, но хотя бы не опаляет его холодом — и на том спасибо. — Нас не забудут.       — Ну хорошо. Тогда что? Что у нас должно получиться? — Джон пожимает плечами и, не выдержав, требует всё-таки, чуть повысив голос: — Датч, ответь и ты мне. Что я сделал? Или не сделал? Я стараюсь. Ты говорил мне, что нужно быть отцом — я учусь им быть. Ценить то, что у меня есть… Я ценю. Правда.       — Вопрос не в том, что ты делаешь, Джон, а в том: ты ли это? — отвечает Датч тихо. В его глазах Джону мерещится насмешливая теплота — прямо как тогда, десять… восемь лет назад?       — Я?       — Ты?       Странно, Джон улавливает нить этой бессмысленной беседы.       — Я больше не знаю, кто такой Я, Датч.       А когда-то Джон знал точно.       В юности он вообще много чего знал. Например… Он точно знал, что Датч — его. Не его отец или… брат, соратник — кем он был для Артура или Хозеи, кем те были для него самого. Просто его.       Датч, конечно, об этом и не подозревал, но в Джоновой бедовой голове сомнений не заводилось — однажды и он поймёт это — и сразу же примет.       Лет с четырнадцати он каждую ночь держал Датча (мысленного, конечно) в объятиях, на своём плече, засыпая. Это не смущало его ничуть и наутро — даже когда он первый раз вдруг такое представил, ведь у него ещё не было сна слаще, чем в ту ночь, когда он взял Датча ван дер Линде под свою защиту.       Он забрал у Датча свой первый поцелуй — тоже ненароком нафантазированный, разумеется — и ничуть ему не удивился. Первый поцелуй, последний поцелуй…       Это не мог быть никто другой. Джон не хотел никого другого. Он уже выбрал — не выбирал даже, просто… понимал, что Датч ему предначертан.       Юность Джон провёл в заблуждениях. Настолько странных, что о них даже не смешно вспоминать — скорее дико.       — Брось. Конечно, знаешь, — Датч отвечает и со вздохом кладёт руку на его колено. Такой знакомый жест — Датч любит метить всех своими прикосновениями — приземлять и привязывать к своим точкам зрения, Джон давно заметил. — Только вспомни.       Когда-то Джон и правда знал, кто он. Или что.       Что-то вроде кобуры — для самого красивого на свете револьвера, самого быстрого и самого опасного. Для того только и созданной, чтобы оберегать и доставлять тот, куда нужно, невредимым — легко выпускать из своих объятий пострелять.       И теперь он, верно, то же самое. Кобура — из грубой, плохо выделанной кожи. Хранят в ней что-то неподходящее. Не из мира револьверов. Что-то нежное, домашнее, неуместное — Джон понятия не имеет, как о таком заботиться.       — Знаю, — усмехается Джон, рассматривая перстни на руке Датча и его чистые, ровные ногти. — Я кобура для фасоли… Или картошки.       Датч тихонько смеётся, как будто понял, о чём он — и это приятно, как раньше, когда Джону и правда иногда казалось, что они понимают друг друга лучше всех.       — Для глупости, Джон, — говорит он ласково и назидательно. — Хорошо бы освободить немного места и для веры.       Одновременно с его словами ветер сквозь приоткрытую балконную дверь приносит пригоршню сухих листьев и гнусный голос Майки, громко вещающего какую-то чушь у костра. Словно свечка гаснет зажёгшееся в Джоне тёплое чувство. Снова вера — Датч будто молится ей, как языческому божку. И Джон — жертвенный козёл на его алтаре. Один из многих — но к тому же, неугодный.       — Разве во мне её нет? Да, я задаю вопросы — но как я могу по-другому? Я ведь был там… — он останавливает себя, зная, что если продолжит, то быстро окажется за дверью, ещё более пустым, чем зашёл сюда. — Я верю. И я верен. Тебе. Но всё, что я получаю от тебя весь последний месяц — это критика, обвинения, критика… А я… Чем я это заслужил?       — Ты всегда был особенным, — отвечает Датч, не отвечая, убирает руку. — Слишком умным, любознательным… Но вопросы ты задавал совсем другие. Я очень хорошо тебя знаю, Джон Марстон. Но совсем не узнаю.       Джон не смотрит на него, но поспешно кладёт ладонь на нагретое им место — сберечь тепло.       — Тогда, может, поделишься всё-таки, — его голос тихий и хриплый, даже более, чем обычно. — Что мне делать, чтобы я опять стал таким, как тебе нужно?       Он сам знает — нет такого рецепта. Пока Джон отчего-то думал, что просто нужен Датчу таким, какой он есть — в той форме, с тем наполнением — Датч постепенно подрезал ему крылья, кожистые, рваные, как у ночницы.       — Я ведь не могу вернуться назад, в прошлое, — продолжает он с нажимом. — А если бы и мог?       Сколько ему было? Семнадцать? Шестнадцать? Когда он первый раз скромно попытался заявить свои права на то, что ему принадлежит? Датч, конечно, лишь посмеялся над ним. Сдался ли Джон? Конечно же нет. Он сделал это снова — уже не так робко — и ещё раз. И ещё…       В конце концов Датч таки заставил его осознать, насколько он заблуждался.       И вскоре Джон обнаружил себя на земле, потерявшим форму вовсе. И, видимо, ставшим ненужным Датчу по-настоящему.       Конечно, он сам был во всём виноват. Хотел что-то кому-то доказать? Пора было становиться мужчиной — давно, вообще-то. Забыться пытался, дебила кусок, а виски уже не спасал.       Он выбрал Эбигейл, не только потому, что та оказалась под рукой — она была хорошенькой, аккуратной, бойкой, и заливисто смеялась над его шутками.       Он от кого-то слышал, что Датч с ней был — как-то раз, а может, и не один.       Джон понятия не имел, что Эбби влюблена в него, и, конечно, не ожидал, что несколько неловких, не слишком гладко прошедших "свиданий" обернутся тем, чем обернулись. М-да... Оправдание так себе.       — Не нужно никуда возвращаться, Джон, — Датч, опершись на обе руки, медленно поднимается. — Прошлое было чуть веселее, оттого спокойнее… Но прошлое — это прошлое. Просто карта, карта краёв, по которым мы больше не ходим — потому что тропа заросла, — он подходит к одному из окон, выглядывает в прохладно-душную ночь, кончиками пальцев играя с бахромой на пыльной портьере.       Джон так и остаётся сидеть, теперь наблюдая за ним неотрывно. Датч всегда напоминал ему какое-то большое кошачье животное — пуму или пантеру. Он как-то раз по глупости ляпнул это Артуру — тот долго над ним потешался. Это он ещё не знал, что Джону эти звери казались не только опасными, но и до жути милыми — не то что обычные, невзрачные мяукалки. В детстве он мечтал о маленькой пуме, чтобы посадить себе в карман — а потом играть с ней и гладить.       — Но смотреть на неё можно, — с сентиментальным вздохом продолжил Датч. — Меня и самого порой тянет взглянуть хоть глазком. Ну, это не преступление, — он снова посмеивается едва слышно.       По наводке Датча Джон снова на секунду заглядывает в прошлое — его даже передёргивает слегка, не в то… заглянул.       В те времена одна мысль о том, что ему всю оставшуюся жизнь придётся жить, вот так, обманывая её и вообще всех (кроме самого себя и Датча — их он вряд ли смог бы провести) — свою первую и единственную семью, скручивала ему живот и выламывала кости.       — А помнишь, Джон, — говорит Датч задумчиво. — Как ты пытался выиграть у меня поцелуй? В покер.       Джон краснеет — хотя в тот далёкий вечер краснеть и не думал. Оно и понятно — как и тогда, сейчас он не смущён — просто… словно очередную пощёчину схватил, только теперь уже от Датча. Он что… издевается?       — Помню, — говорит он, еле шевеля пересохшими губами.       — О, Джон… — Датч смеётся. — Ты умел быть настойчивым! Я, знаешь, почти сдался.       Это он о картах или?..       — Это когда? — отвечает Джон и тоже встаёт, но пока сутуло топчется на месте. — Когда уговаривал меня признать ребёнка? Или раньше, когда пригрозил, что выгонишь меня из банды, если я ещё раз…       — Ты умел верить, Джон. Лучше всех.       Да… например, когда, подыхая в своём добровольном изгнании, поверил, что с семьёй (пусть ему и придётся врать им) всё-таки будет легче, потому что без них, без Датча, ему вовсе хотелось сдохнуть.       Джон фыркает чуть озадаченно, будто сам сомневается, что сейчас скажет то, что собирается сказать.       — Датч… Так ты… Ревнуешь, что ли? Я же… тебе на хрен не сдался. Какая тебе разница, если я всё-таки решил «играть в семью»?       — О чём ты, Джон? Конечно, ты «сдался» мне. Я ведь тоже твоя семья.       Как всегда, как всегда он не говорит ничего прямо — и это бесит. Раньше Джон был так горд, что понимает Датча по жестам, по изгибу брови, по половине подуманной фразы — не то что Артур… Ему вдруг хочется вступиться за Артура — во все моменты, когда Датч снисходительно и благосклонно на него усмехался.       Или за себя?       Или чего-то другого… ему хочется? Может, спрятать Датча в карман? Проглотить его?       Подойдя, Джон встаёт за широкой спиной, почти вплотную.       — Неужели? — говорит он не то со злостью, не то с отчаяньем.       И, положив руки на талию Датча, притягивает его к себе.       Датч был первым, кто его заметил, когда он вернулся. Держа руку на седле, он мялся на краю нового, незнакомого лагеря, который банда разбила недавно — еле нашёл их. А Датч — увидев, тихо подошёл к нему и обнял, сказал: «Чего стоишь как вкопанный? Пойдём, по тебе все скучали». Джона окатило облегчением и обожгло стыдом — и он подумал тогда внезапно, что почему-то совсем не чувствует запаха Датча, хотя ещё вчера мог представить его так ярко, словно тот был рядом, в его руках, как в этот миг — хотя не видел Датча год.       А ещё он с отстранённым изумлением понял, что либо научился обманывать Датча… либо ему больше не придётся.       Оказалось, не Датча, себя всё-таки. Идиот… Он такой идиот.       У него кружится голова — нельзя же так — за что? Обхватив руками твёрдый живот, он жадно прижимается носом к тёплому сгибу шеи. И пахом — к крепкой заднице.       Он знает, Датч сильный, и, если бы он захотел, Джон уже утирал бы физиономию на другом конце комнаты. Но Джон всё ещё здесь, стоит, сграбастав его, как вор. Он и есть вор — с восьми лет. Воровать ему на самом деле всегда нравилось.       — Я выиграл тогда, между прочим, — глухо напоминает он.       — Да.       Джону кажется, Датч и сам на его грудь опирается немного. Или упирается? Что ж — недостаточно для того, кто против. Джон накрывает рукой его шею, сжимает слегка — там, где двигается, пока Датч говорит и глотает, твёрдый кадык — поэтому следующие слова того звучат чуть сдавленно:       — Только… со ставкой мы всё-таки… не договорились.       — Мне похуй, — спокойно отвечает Джон и разворачивает Датча к себе — такого несгибаемого, но отчего-то странно податливого.       Неужели Датч и правда такой… жадный? Он ведь совсем ему не нужен, никогда не был, уж точно не так… И всё равно он настолько недоволен тем, что Джон послушно ушёл тем путём, что он сам же для него рисовал не один год?       Датч ван дер Линде… Эгоистичный и самовлюблённый, ты ужасный человек… — думает Джон, когда целует его — самого ужасного и самого желанного человека.       И ему кажется вдруг, что он каким-то чудом всё-таки сумел прорубить тропу в прошлое.       Датч, ответивший на его кусачий поцелуй, в эту минуту снова ему принадлежит.       Руки Джона жадные — одной он лихорадочно, почти агрессивно лапает Датча тут и там, другой крепко сжимает его задницу. Это всё бред какой-то — с улицы всё ещё слышно голоса, и музыку — Хавьер играет на гитаре. Стоит чуть отклониться, и он сможет увидеть их, сидящими у костра — своих товарищей, растерянных, крепящихся… А в соседней комнате спит его сын. И та, кого все называют его женой.       Джон целует шею Датча — за зажмуренными веками выступают слёзы — не то от боли, не то от страсти… Датч пахнет дымом и мылом, и хвоей какой-то — кедром, что ли… Датчем.       Оттянув в сторону тонкую красную ткань с плеча, он кусает его, не сильно, — но безысходно. Датч гладит его по голове, тихо смеясь.       — Ну-ну, не нужно меня есть.       — Нужно.       Они снова целуются, хотя теперь это больше похоже на драку. Джон выходит из неё победителем, всё ещё помня, что не смог бы, не захоти того Датч — тот оказывается сидящим на шатком деревянном столе. Шорох, стук — это на пол падает книга, в тот же самый момент, когда Датч обхватывает его бёдра ногой, притягивая ближе.       Сколько этих снов Джон видел в прошлом? С тех пор как вернулся — ни одного. Он скучал…       У Датча тоже стоит — он хорошо чувствует это сквозь ткань своих и чужих брюк, когда грубовато, беспорядочно трётся о него.       Нет, это не сон — Джон даже не пьян. Хотя перед глазами всё мутно плывёт, когда он осмеливается их открыть.       В один из таких моментов смелости он ловит взгляд Датча — чёрный, блестящий в сумраке. Это нечестно. Это нечестно… Джон кладёт горячий лоб на его плечо.       — Я тебя возьму, Датч, — предупреждает он смиренно и опять поднимает глаза.       Он не спрашивает, может ли сюда заявиться Молли. Не спешит закрывать двери, затворять шторы.       — Хорошо, — нежно отзывается Датч, гладя его большим пальцем по щеке, над верхним шрамом. — Хочешь, пойдём на кровать?       Джон, конечно, хочет.

-

      Заснуть, лелея Датча на плече… так и остаётся его детской колыбельной фантазией.       Натягивая сапоги, спустя… два часа? два дня?, сидя на краю постели, Джон чётко осознаёт — теперь уже навсегда.       Не потому, что Датч не оправдал его ожиданий, господи боже… Удовольствие было почти болезненным — слаще опиума, наверняка — главное, чтобы Пастор не узнал, хах…       Просто… кончая в Датча с хриплым, беспомощным стоном, Джон вдруг вернулся в настоящее, в то, где он слишком хорошо знает, что Датч, которого он так надёжно — не двинуться — зажал под собой, никогда и никому не будет принадлежать.       Тут, в настоящем, и остался.       Датч тоже уже одет, даже волосы успел пригладить — Джон растерянно замечает это, обернувшись к нему.       — Ты бесценен для меня, Джон, — тихо говорит Датч и зачем-то протягивает ему руку. Джон безотчётно тянет в ответ свою, и Датч её целует, обхватив горячими сухими пальцами. — Помни об этом. И никогда больше не забывай, как мечтать.       Выйдя из комнаты, Джон прислоняется к облупленной стене у двери и беззвучно смеётся.       Благородный разбойник Датч… Как удобно — в этот раз даже грабить не пришлось, чтобы поделиться с нищим такой щедрой милостыней!       Не из ревности, не из приземлённого чувства собственничества?.. Это он так… Мечтам его "заново" научить пытался — осуществив, вроде как, одну из них?       Что ж, в таком случае, оказывается, Датч ван дер Линде может быть не только мерзавцем — но и круглым дураком.       Ещё одну нищенку Джон вполглаза замечает изломанно спящей в углу, в комнате с другими женщинами, на первом этаже. Поняла всё-таки… Может, и не такая дура… как он.       Датч не был идолом. Он не был мессией. Он не был демоном, который свёл Джона с ума, как только Джон научился сходить с ума.       Он был старше. Он был больше, чем Джон когда-нибудь мог стать. Но забавным и беззащитным, с покрасневшим от солнца большим носом (который так любил задирать, вдохновляясь своими речами) и скулами; с неловкой царапиной от лезвия на щеке, с угольными кудряшками на шее, с розовыми на свету ушами… Он был, когда в Джоне затеплилась она: эта щемящая, щекотная, совсем не детская нежность.       Джон никогда не мечтал о Датче — и, конечно, он не мечтал его трахнуть как-то раз. Или не один.       Он им обладал.       Болотный воздух радушно встречает горящее лицо сырой духотой на пороге поместья. Джон шарит по карманам в поисках сигарет — безуспешно.       Лагерь спит, у костра только играющийся с ножом Майка, который, конечно, награждает его своим обычным презрительным взглядом исподлобья.       Не покурить — так что он просто дышит, присев на стул. Он измотан, выжжен дочерна. Очищен.       Ему нужно немного. Всего несколько минут.       Несколько минут — и небо между крон начинает тревожно сереть — кажется, светает.       Эбигейл во сне сегодня кажется милой, не хмурится даже, приоткрыв на мгновение сонные глаза, когда Джон крадётся к своему месту на полу, не ворчит — мол, он скрипит и топает, смотрит на него почти счастливо, с благодарностью.       Он ведь вернул ей сына.       Джек, такой смешной в своей длинной пижаме, что-то лепечет во сне, сжимая крохотный кулак — будто свои спагетти там прячет или тапочки для сна…       Джон тоже рад, что мальчик снова с ними.       Улёгшись, не раздеваясь, он не засыпает — стремительно падает в сон, как в глубокий колодец.       Этой ночью ему снится нитроглицерин, звонко плещущийся в конопляном мешке.