Уплывай

Солнце тонуло в море. Марья смотрела на это, а внутри тянуло болезненно и знакомо. Она гладила своего Чародея по седым уже волосам, она сама накрывала его саваном белым, но ни слезинки не пролила. Как настоящая Володычица Морская, как Царица морей и океанов, как истинная наследница отца своего. Прощалась она тихо, в одиночестве. Где-то там, в военном лагере люди праздновали, обнимали друг друга, пировали. А с ней была лишь скорбь. Навь высосала всю жизнь из Чародея, оставив лишь пустую оболочку, но в её глазах он все ещё был жив. Улыбался бледными, не треснувшими губами. Завязывал поудобнее волосы чёрные, а не седые. И говорил с ней, говорил. Марья видела это как будто в самом деле было, но она уже перестала быть царевной и не могла прятаться за мечтами от злой, холодной правды. Он был мёртв. Искупил себя, вину свою, исправил что натворил. Моряна была мертва, Ярослав был мёртв — все пали от меча Марьи. Володыка обратился в пену морскую, одна лишь Марья жила до сих пор, хоть мир и потускнел, выцвел, окрасившись в её боль. Но она не имела права на скорбь. В конце концов, на что она Царицей стала? Нужно восстанавливать всё то, что порушилось с уходом отца. Выть хотелось, совсем как когда она тогда ещё (или же уже?) Кощея оставила на Буяне в цепях. Только боль теперь была другой: похожей, но такой отличной. И что делать с ней Марья не знала, как и не знала, пройдёт ли она когда-нибудь. Волна с грохотом легла к её ногам, лизнув их и словно пытаясь утешить. Марья натянула улыбку: — Прими его пожалуйста, Море-Океан, прими его и прости за всё. Об одном прошу, как дочь твоя. Позади послышался шорох. Марья тут же поднялась, ожидая, что может кто из недобитых ратников Ярослава отомстить решил, но это были лишь её друзья. Иван-царевич, да Водяной. Они переглянулись и Марья всё поняла по их взглядам, но лишь сухо кивнула, не желая открываться даже им: — Думала вы праздновать будете. Водяной хмуро взглянул на лодку с телом в ней, но ничего не сказал. Марья знала, что некоторые вещи ему не понять. Да и она бы сама не поняла раньше, тоскуй он так по какой смертной деве, ведь им, бессмертным владыкам, не к лицу скорбь. Но теперь в горле скопился горький ком, и каждый вдох царапал грудь. Иван быстро подошёл к ней: — Марья… Та не ответила. А что тут скажешь? Что обрела она всего на пару ночей, а затем вновь потеряла? Что от горя даже говорить не получалось? Что последний раз она такой слабой себя ощущала сотню лет назад? Что тут скажешь, кроме как «я устала»? — Я должна его похоронить. В конце концов, благодаря ему мы сейчас здесь стоим, а не лежим в могилах. Её голос звучал непривычно сухо, безжизненно. Иван внимательно взглянул на неё, когда к ним подошёл Водяной. Его взгляд помрачнел ещё сильнее, но он тоже был сегодня непривычным. Молчал, наблюдая исподлобья, и в глазах его плескалась задумчивость. Все сегодня были непривычными, печальными и уставшими. — Скоро я уйду обратно к себе. Под воду. Марья не смотрела на друзей, когда говорила это. Не было в ней обычной дерзости и уверенности в себе, лишь разлившаяся по всему телу боль. По крайней мере Варюша в порядке будет. Ни к чему ей будет знать, как сестра плакала по тому, кто чуть мир не порушил. Ни к чему ей будет пить горькую чашу, Марья и сама справится. Рано или поздно вкус чувствовать перестанешь. Водяной нарушил тишину, серьёзно глядя на него: — Хочешь, чтобы мы ушли? Или лучше, если рядом будем? Марья пожала плечами. Тогда Иван замотал головой, становясь рядом, но не касаясь: — Рядом будем, конечно. Марья кивнула, а волны продолжали касаться их ног. Пальцы сжали борт лодки до побелевших костяшек, но Марья не плакала. Даже сейчас не выходило. Она оставалась верна себе, и бушевавший внутри шторм никто не видел. И всё же лодка с телом её любимого казалась неподъёмной ношей, хотя раньше она бы такую даже не заметила. Водяной встал с другой стороны, молча кивнув ей. Вместе толкнули и отправили вплавь. Марья хотела попросить море принять Чародея, простить как она простила, но в горле запершило. Некоторое время молчали. Каждый свою потерю вспоминал: Водяной — Волхову, а Иван — сестру. Наконец, всё-таки подал голос: — Жаль, Ольга не увидела этого. Она всегда верила, что в каждом добро есть, даже в злодеях отпетых. Отец её глупой называл, доброй слишком, а ты взгляни… Со стороны он звучал легко, словно отболело всё, но Марья по глазам видела — корит себя, что сестру не уберёг. Что не узнал Ждана под обликом Сокола, что не защитил и не был рядом, когда должен был. Марья тихо переплела пальцы с его и сжала. Иван усмехнулся: — Она доброй такой была… я-то глупый вечно убегал, дразнился. А теперь… Он наклонил голову. Водяной вздохнул: — Пройдёт это. Век ваш короток и все равно пройдёт. По-другому не бывает. Иван усмехнулся, а лодка всё уплывала вдаль, мирно качаясь на волнах. Марья постаралась вслушиваться в тихий рокот волн, вдыхать свежий морской воздух, и не думать о том, что на сердце. Пустое. Её жизнь долгой будет, все раны зарасти успеют. Первое время болят, а там… — Когда матушка наша… когда не стало её, то Ольга утешала меня. Песню пела. И мне как-то легче становилось. Море продолжало греметь, цепляясь за их ноги, зовя с собой. А Иван запел, низко и протяжно. За родные скалы, за леса и реки Улетай, колдунья, улетай на веки За родные скалы, за леса и реки Улетай, колдунья, улетай на веки Марья вслушивалась в его тихий, успокаивающий голос. Она смотрела на своего названного брата, на доброго друга и правда, правда улыбалась им. Уже совсем не так сильно болела. Только дождь странный пошёл. Волосы и одежда остались сухими, а на лицо Марьи одна за одной падали предательские капли. Она ахнула, смахивая их, но щёки всё оставались мокрыми. Ну не глупость ли?