А теперь зарежь меня: жертвы должны быть принесены!

Мирон аккуратно ступил на засыпанный мусором пол шатра. Он действительно был в шоке, как обычный шатер на подпорках простоял в районе ста лет, и не рухнул, но идти старался осторожно и ничего не задевая. все-таки, кто знает, что может случиться в любой момент. Под толстой подошвой походных кроссовок неприятно хрустело стекло, пустые жестяные банки, какие-то кости. Остатки цветных рисунков на стенах выглядели жутко. Сегодня Мирон посетил один из самых старых цирков на территории Франции. До него было достаточно сложно добраться и в целом он сам был будто спрятан от людских глаз, словно те, кто работал здесь и считал шатер своим домом, не хотели, чтобы он даже после их смерти попадал от варварские нападки. В воздухе витал запах пыли, сырости, где-то вдалеке пахло содовой и плавленным сахаром. Словно кто-то делал сахарную вату. Мирон оглядывался по сторонам. Шатер был огромным. Круглый, метров пятнадцать в высоту, обитый красным бархатом по стенам. К сожалению, во многих местах он облез, а где остался цел, то подвергся гниению. Выглядело все это жутко. Словно кто-то истерзал его, залил кровью. Фёдоров остановился посреди манежа. На нем валялись остатки прошлой цирковой жизни, словно никто и не собирался обворовать этот музей сразу после того, как хозяева его покинут. Подпорки для коней, старые подковы, различного рода инвентарь для фокусов, даже очень старинная на вид палетка акриловых красок. Будто тут только что клоун рисовал свой грим. Мирон аккуратно пнул её ногой. Это было тихо, но эхо, будто пещерное, отбивалось от стен шатра и возвращалось к Мирону все более устрашающими звуками. Фёдоров поежился и слегка попятился назад, спотыкаясь об ограничения манежа, обитые некогда синей тканью. Мирон присел, напуганный слегка и уставший, тяжело выдохнул. Он обещал поделать фотографий, пока будет тут находиться, но то ли не хотелось, то ли было страшно. Но обещание выполнить стоило. Фёдоров взял в руки камеру, что висела на шее, включил, щёлкнул затвором весь манеж. Фотоаппарат тихо зашипел, печатая фото, и выдал аккуратную картинку цирка. С тёмным силуэтом. Фёдоров дёрнулся и слегка отпрянул. Если это не пятно на стекле, значит, перед ним сейчас кто-то может стоять, и этот кто-то представляет из себя явную опасность. Мирон сделал ещё фото, потом ещё одну, и ещё, и на всех силуэт словно двигался к нему ближе, а на последней фотографии было видно даже белое, словно мучное лицо, с ярко выделенными чёрными глазами и криво нарисованными алыми губами. Фёдоров вскочил и спрятал фотографию в карман. Сердце глухо стучало в груди и находиться тут все дольше становилось страшнее. Неизвестно что сейчас было на фотографиях и эта же неизвестность сейчас может быть где угодно. Мужчина крутился, боясь остановиться, пятился назад, словно пытаясь рассмотреть что-то перед собой, шёл обратно, но ничего не было. Ни звука. Мирон обречённо выдохнул. Либо сейчас настанет его смерть, и будет она мучительной, либо же он сошёл с ума. Фёдоров уселся на манеж. Он пнул ногой одну из прогнивших, валяющихся на полу шляп, выдохнул, и ощутил, как сквозняк с улицы ласково огладил его затылок. — Бу, — шепнул хрипло на ухо голос. Тело Фёдорова обдало жаром. Было неизвестно, сидеть так и дальше, стараясь не двигаться, или же наоборот - вскочить и бежать так долго, как только получится. Но Мирон сидел. Сидел и боялся хотя бы двинуться. Парализованный страхом он не смел и мышцей дёрнуть, ведь в данном случае движение может быть как жизнью, так и самой настоящей смертью. И если не от рук пугающего, то от инфаркта. Голос, что пугал, фыркнул и засмеялся. Он смеялся хрипло и протяжно, словно театрально. Как смеются клоуны в цирке друг над другом. Такого смеха Мирон не слышал уже очень много лет и не слышал бы ещё столько же, но вот, он снова ребёнок на трибунах и над ним смеётся клоун, испуская из глаз струйки «слез», которые проступили из-за смеха. Фёдоров отмирает. Сердце начинает биться все быстрее и кровь разгоняет по телу адреналин. Мирон все же встаёт с манежа и поворачивается лицом туда, где смеялась пустота. Тот самый силуэт с фотографий подтер рукой, облаченной в перчатку, выступившую слезу и внимательно посмотрел на Мирона чёрными глазами. Мирон же вглядывался в ответ. — Сто лет так не делал, — хохотнула тень и очень гибко и картинно перепрыгнула через высокие ограждения манежа, усаживаясь туда, где сидел Мирон. — Ты кто? — Тихо возразил федоров, потирая переносицу, и понимая, что убивать его никто не собирается, сел рядом. — Охра. — Гордо именовал себя силуэт, уже больше походивший на человека в обличии клоуна, и поднял подбородок. — Главный актёр местного цирка! Мирон выдохнул и внимательно оглядел Охру с ног до головы. Тот был одет в какой-то чёрный костюм из мягкой на вид ткани, правда, было явно заметно, что одежда уже очень старая и истрепавшаяся, словно Охра сидит здесь уже очень давно. Худые длинные пальцы охватывали такие же худые щиколотки, и клоун сидел, поджав обе ноги под себя. Его лицо выражало абсолютное спокойствие и умиротворение, даже несмотря на то, что только что он заливался смехом не хуже весёлого ребёнка. — А что ты здесь забыл, Охра? Цирк не работает уже больше ста лет. Охра улыбается тревожно, клыкасто, и кивает. — Если быть точнее, то он не работает уже сто девятнадцать лет и семь месяцев. Левое побережье Франции охватила болезнь и выкосила всех без исключения. Люди падали замертво прямо во время представления. Многие, кто в то время спасался бегством, грешили на новую вспышку чумы, но все обошлось. Только с тех пор поселение так и осталось пустым. А цирк стал никому ненужным убежищем для тех, за кем идёт погоня. И я. Тоже стал никому не нужным клоуном в этом цирке. Охра выпрямил одну ногу и стал медленно ей покачивать. По нему явно было заметно, что тому даже спустя столь долгое время все ещё больно об этом говорить. Под слоем грима сложно было заметить, грустный он или весёлый, ведь маска клоуна скрывала любые невзгоды. Клоун наконец повернул голову на Мирона и взглянул на него чистыми, голубыми глазами. — А ты почему все ещё здесь? Тебе ведь долго быть не меньше ста тридцати, в таком случае. Охра улыбнулся, растягивая неаккуратную краску по лицу ещё шире. — А я выжил. В цирк болезнь так и не добралась. Здесь у нас никто не болел! все заболевали только когда выходили за пределы шатра, чуть ли не падали замертво при первом шаге. Я решил, что лучше я буду сидеть здесь столько, сколько смогу, чтобы остаться в живых, нежели лишусь дома и любимого дела. Охра все так и смотрел на Мирона. Молчаливым, тоскливым взглядом он пожирал первого человека, который не убежал, при встрече с ним. Который спросил, присел рядом и выслушал. Его не хотели потрогать, ударить или убить. Его хотели узнать и послушать. И Охра был рад, что спустя столь долгое время он говорит с живым человеком, а не со столетними черепами и крысами, которые пытались утащить их к себе. Мирон вглядывается в ярко-голубые глаза и молчит. Охру жаль и все ещё не верится, что он каким-то образом прожил так много лет и сохранился в такой замечательной форме. Фёдорову было тяжело. Тяжело и неясно, он ли сошёл с ума, или мистика все же существует и перед ним - давно умерший клоун, что сохранился призраком в стенах этого шатра. Он задавал вопросы. Спрашивал много и про все. Правда, Охра мог ответить далеко не на все. Просидев столько лет в одном месте, сложно знать, что творилось за этими стенами. Однако, благодаря Охре, он смог узнать и поверить, как раньше жили люди и какой приятной и одновременно отвратительной была Франция. Какие были грубые люди в Англии и как неприятно было общаться с русскими, что готовы были закидывать приезжих артистов помоями. Они смеялись, плакали, общались слишком близко и были так далеко. Охра улыбался практически бесконечно, не давал Мирону покоя, спрашивал про все, что происходит в мире сейчас и не верил, что все это действительно существует. По небу летают железные птицы, паровозы давно без пара и ездят под землёй, а машины теперь не нуждаются в водителях. Охра трогал Мирона. Он касался его, пытаясь насладиться ощущением другого человека вдоволь, чтобы хватило ещё на очень много лет одиночества, а Мирон лишь молчал. Молчал и ждал, когда Охра наконец отстранится, когда его можно будет обнять и попрощаться. Ведь уже давным давно по миру не ходит никаких болезней, а улица стала приятнее и безопасней. Мужчина аккуратно касается чужих плеч, притягивая к себе худое и гибкое тело, и обнимает его, ласково прижимая к себе. Он чувствует, как бьётся чужое сердце и слышит, как бежит по венам кровь. Ему все ещё не верилось, что Охра - настоящий человек, что сохранился и просидел здесь так долго. Без еды, воды, и людей. — Я должен уйти, — тихо начинает Мирон, не в силах заглянуть в искренние и наивные глаза Охры. Он чувствует, как тонкие, но сильные руки сжимают Мирона и притягивают к себе ближе. Охра дышит почти незаметно и жмурится, не желая терять человека. Сотня лет в одиночестве, лишь толика внимания и ещё неизвестность тишины, без возможности умереть и вознестись. — Нет, — тихо возражает клоун, шмыгая носом. Влажные дорожки слез побежали по белой краске лица, оставляя прозрачные следы. — Не должен. Останься. — Просит он, не в силах отпустить Мирона из крепких объятий. Мужчина все же отстраняется, заглядывая в яркие глаза напротив, и улыбается сдавленно и неуверенно. — Ты можешь выйти со мной. Там больше нет опасности. И ты не умрёшь. Охра беспокойно смотрит в глаза чужие и хмурится, желая поскорее сбежать, но Мирон не даёт этого сделать. Он сжимает чужие запястья, не давая клоуну уйти, и тянет его ближе к себе. — Охра, у тебя будет счастливая жизнь. Среди людей. И ты можешь снова заняться цирком, сейчас он популярен и люди любят клоунов, — вкрадчиво шепчет Мирон, вглядываясь в хмурое лицо напротив. И Охра наконец неуверенно кивает. Ему достаточно тяжело давался этот выбор, ведь спустя столько лет предстояло оставить место, которое охраняло и защищало от любых невзгод, и выйти навстречу новой жизни, без болезней и войн. Мирону хотелось верить, а ещё сильнее хотелось наконец посмотреть, как живут люди сейчас, какие у них интересы и новшества. Охра чувствовал себя как ребёнок на Рождество, что предвкушал праздник и подарки. Мирон аккуратно вёл его сквозь старый мусор и инвентарь к выходу, пока клоун глядел по сторонам и словно чужими глазами смотрел на цирк, в котором провел сразу несколько своих жизней. Все изученные уголки яркого и тёплого места превратились в старый, сырой шатер, что пугал и ужасал. Мужчина повернулся к Охре лицом, взял его покрепче за обе руки и попросил закрыть глаза. Яркий свет после такого тёмного помещения мог повредить сетчатке, и Охра снова доверился. Он плавно ступал за Мироном на выход из старого цирка, а Мирон, роняя горькие слезы, надеялся лишь на то, что Охра сейчас не растворится на солнце, как сахар в воде, не пропадёт или не упадёт замертво, не успев даже открыть глаза. Он видит, сыпется пылью краска с его лица, оголяя совсем молодую кожу, и как одежда выцветает на теле Охры. Лицо молодого парня в обычном чёрном комбинезоне было совсем незнакомым, но до чёртиков приятным, и Мирон выдыхает нервно, понимая, что клоун останется жив, и жить он будет в новом, современном мире. — Ваня, — тихо шепчет окрепчавший силуэт, и открывает глаза, осматриваясь по сторонам. — Ваня. — Уже увереннее говорит он. Мирон чуть отходит в сторону, наблюдая за тем, как Охра осваивается в настоящем мире, и трет лицо рукой, ощущая, как на него свалилась вековая усталость. Охра тыльной стороной ладони дотирает ту краску, что не ушла с лица сразу, и поворачивается лицом к шатру, что простоял так долго. Он, с громким натужным скрипом медленно начал крениться вниз, пока балки не подломились под тяжестью крыши, и весь цирк сложился, словно гармошкой, на сырую землю. Охра расслабленно выдохнул и осел на поваленное дерево, наблюдая за тем, как испаряется чёрным дымом все, что держало его внутри все эти годы. — Меня зовут Ваня и мне девятнадцать, — Обращается он к Мирону, что, словно завороженный, наблюдал за тем, как теряет свой облик цирк, превращается в пыль и улетает прочь. — И если можно, я больше никогда не буду работать клоуном. Он тихо смеётся, не веря своим глазам, а Мирон лишь обнимает его со спины, понимая, что эта картина ещё долго будет стоять перед глазами и не давать нормально спать. Ваня обхватил руками чужие плечи, зажмурился и всхлипнул. — Я не мог вспомнить своего имени целых сто девятнадцать лет.