Ты — Море, и ты моя

Море ты с ней молчи Она с тобой поговорит Море ее лечи Душа у нее болит.

      У криков в ночи единый финал: тёмный и порочный, как всё то, что так ненавидела Фара. Январь ею давно завладел, подморозив все корни и листья, некогда трепетно шелестящие в плену ветра, внутри засела сквозящая вьюга, стекла намертво замёрзли.       Море честности налетало на пристань лжи, и хороня её в водах, опасно заражалось ядом. Яд сладок на языке, приторность ощутима в горле, когда обман неосознанно сглатывается, попадая глубоко внутрь.       — Ты, — упрекает, держится, почти кричит.       Она молчит. Сотни раз прокручивает слова в голове, но не пытается составить предложение. Не за чем. Бессмысленно. Холодно. Кошмары давно стали реальнее происходящего вокруг, вытягиваясь в зловещие тени, смазанные лица и вечные обрывы, с которых нераздумывая летишь вниз.       Розалинда стягивает с себя пальто, бросает на спинку кресла и ждёт. Говорят, с моря погоды. Она сказал бы, что не ждала ничего. Фара давно перестала быть той, кто разжигал огонь в глухой чаще леса, чтобы согреть, забраться в самую душу сквозь колючий свитер. Она научилась привыкать к холоду, не дрожать под порывами ветра, не пытаться спрятаться от снега.       — Больше не весна, — неслышно шепчет Розалинда, нарушив границу ровно на один шаг.       Холодный январь. Сломленный. Израненный. Раздробленный. Её.       Боль рвется наружу, проникая так глубоко в разум, не оставляя и шанса на сопротивление. Фара не сопротивляется, медленно разгорается. Мгновение и кажется сгорит до тла.       — Благодаря тебе, — нервно бросает Даулинг.       Розалинда усмехается, как будто это больше не имело значение. Будто она не сделала ничего, за что ее можно было осуждать, ненавидеть и ловить себя на мысли, что любит. Кричаще неправильно, любит.       — Даулинг, — выдыхает Роз, набирая в легкие побольше воздуха, когда его стало катастрофически не хватать. — Сражаться у тебя всегда получалось лучше, чем обижаться.       Она не обижалась. Давно. Фара выжгла в себе обиду, чтобы научиться чувствовать ненависть. Вот она, справедливость. Все так, как должно было быть. Так почему внутри не триумф, а руины? Почему жизнь закончилась где-то там, в тайнике за шкафом?       — Я хотела жить, — отвечает Фара, затянувшись кофейной сигаретой. — Не выживать. Чувствовать, ощущать.       Роз ловит ее руки, ставшие такими холодными, что хотелось покрепче закутаться в шарф, и бросает сигарету в открытое окно. Негласно говоря, что все будет так, как хочет она.       — Чтобы что-то чувствовать, нужно сначала саму себя простить, — оглушающе тихо, что совсем ничего не слышно, только как сердце в тишине бьется, намереваясь вот-вот остановиться.       Фара вздрагивает, словно по телу прошел электрический разряд, поразив все жизненно важные органы. Она не простила годы, которые отняла у самой себя. Не простила любовь за чертой стазиса. Не простила за шестнадцать лет, не простит и теперь.       Розалинда обманчиво мягко проводит пальцами по ее щеке. Она стоит перед ней, обнажившая все провода и трещинки. Непозволительно долго сопротивляющаяся, словно желая проснуться от кошмара, где нет места чувствам и мыслям.       — Что ты хочешь? — спрашивает, надеется получить незамедлительный ответ.       — Список большой, — Розалинда отпускает и переводит взгляд на открытое окно. Где над Алфеей алеет закат, который вот-вот потухнет и воцарится ночь. — Ты не потянешь.       — Лучше закопай вырытую тобой яму, — советует Фара, глядя туда же, куда устремлен взгляд Хейл. — Пока я не закопала в ней тебя.       Уголки губ наставницы расплываются в улыбке, ничуть не похожей на искреннюю, но это уже не важно. Одной искренности мало для них двоих. Должно быть еще что-то. Более весомое и значимое.       — Ямы копаются не лопатками для песочницы, — весомо.       Фара молчит, не отвечает, не проявляет эмоций, только смотрит, как солнце с каждой секундой становится бледнее. Розалинда в свою очередь, смотрит на нее. Чересчур прямо и откровенно для той, что потеряла шестнадцать лет в стазисе. Которой впору будет вершить кровавое правосудие, но она решила отложить это на потом. Когда-нибудь, завтра, послезавтра.       Розалинда нарушает все видимые и невидимые границы, сделав шаг. Фара отрывается от окна, молча наблюдает, не шевелится. Это заставляет Хейл едко усмехнуться. Ловить птичку в клетку не такое уж бесполезное занятие.       — Так что? — спрашивает Розалинда, заправляя прядь волос ей за ухо. Непозволительно нежно. — Кто забивает гвоздь в крышку гроба? Я или ты?       Вопрос застает Фару врасплох, но она не показывает. Проще сброситься вниз со скалы и разбиться, чем показать слабость Розалинде. Смейся, когда плохо. Плачь, когда хорошо.       — Свернешь шею или есть более гуманные способы? — вызывающе интересуется Даулинг, четко зная, что в этот конкретный момент Роз не сможет, как и во все последующие.       — Способов масса, — отвечает Хейл, наступая так резко, что Фара сталкивается со столом и замирает. — Для тебя нет ни одного.       Как бы Розалинда не пыталась злиться, желать страшной мести и ненавидеть, сил на это не осталось. Карие глаза так упорно возвращали к реальности происходящего, но трезвость вместе с тем не приходила. По-прежнему хотела, желала, любила.       Фара шепчет что-то неразборчивое, глядя в омут ледяных голубых глаз. Роз не придает значения словам, они из уст Даулинг сейчас не значат ничего. Она говорит, чтобы прервать молчание. Только молчание — не тишина. Когда внутри кричишь, извиваешься и истекаешь кровью, руки автоматически тянутся, чтобы закрыть уши.       — Я простила, — оглушающе коротко и так бессмысленно, Розалинда упирается руками в стол, наклоняется, но никому не кажется, что это слишком.       Фара усмехается, не отвечает, давно не спит дольше двух часов, непозволительно часто думает.       — Я — нет, — отзывается Даулинг, запутывая пальцы в волосах Роз.       Себя, её.       Хейл целует её, глубоко проникая в мысли, беспорядочно мечущиеся в голове. Место, время, здесь, сейчас. Фара крепко держалась за край стола, чтобы не рухнуть в этот омут с головой, сохранить хоть каплю гордости. Но последняя возведенная стена рухнула, наплевав на убеждения, принципы и сопротивления.       — Кстати, — Роз отстраняется, придерживая Фару за скулу, будто она могла уйти прямо сейчас. Снова. — Твой драгоценный Сильва прямо сейчас где-то на пути в тюрьму, — отпускает и уходит, у самой двери останавливается. — Если бы я и сворачивала шею, так это ему.       Ревнивая стерва. До невозможности родная, не позволившая самой себе остаться, поставить запятую, вместо точки, рассчитывающая, что ее условия примут без единого покачивания головой.