Как обретают крылья

Воланд в последний день перемирия с самого утра со своей свитой продолжал шнырять там и тут, задавал неудобные вопросы и занимался педантичными выяснениями – в несколько лихорадочной манере, которая знаменовала то, что скоро составление грозного отчёта завершится. И тогда кому-то не сносить головы, а кому-то быть облагодетельствованным. Вот только кому? Едва ли не по пробуждении капитан Месснер велел своему денщику, строгому прилежному Верку, который по совместительству являлся и ординарцем, принести бутылку рейнвейна. Вино следовало отпивать урывками на протяжении дня, дабы не повредить работоспособности, не обнаружить слабости перед дружественным, а всё-таки начальством, но всё же успокоить нервы. Пусть даже и эффектом плацебо. Он мог бы позволить себе и другую бутылку этого лёгкого нектара, особенно если хорошо пообедает. Так подумал Франц, едва только выглянул в окно и обнаружил, что ревизор в компании подчинённых стоит и курит у громоздкого мраморного крыльца шато, опершись на колонну и выслушивая удивительно оживлённые для столь раннего часа – ещё не накрыли завтрак – реплики своих подчинённых. На протяжении дня медноволосая фройляйн Гелла была степенно-деловита, озабоченна, а целом тише воды ниже травы. Шагая по коридорам штаба с увесистой чёрной кожаной папкой наперевес, цокая каблуками крепких, но модных туфель, она пару раз одарила извиняющимся взглядом лейтенанта Кляйна, который так не соответствовал своей фамилии в силу статности. Он отворачивался и неловко поводил шеей и прикасался к воротнику, скрывающему толстый пластырь. Лейтенант обмолвился, что синьор Азазелло – никто не знал его настоящего звания в союзной армии из-за того, что он носил некую смешанную форму одежды, вроде военную, но без знаков различия - тоже посочувствовал ему и извинился за прихоти этой взбалмошной особы. И притом Азазелло поделился некой чудодейственной заживляющей мазью, новейшей итальянской разработкой на старинных травах, упомянул даже некие «рецепты дома Медичи». Хотя это могло вызвать очевидные сомнения, учитывая, что сия аристократическая фамилия вошла в историю в качестве отравителей. Но заговорщицким полушёпотом Кляйн поделился с ординарцем Верком, своим близким приятелем, что ранка уже через три часа почти полностью зарубцевалась. Чувствовал он себя тоже вполне сносно. Верк сначала засомневался, потом увидел место укуса со свежим розовым рубцом с натянутой, но вполне здоровой кожей, а потом раздумчиво сказал, что стоило бы разузнать подобные секреты – стоило бы отнестись к этому ответственно, и что с такими союзниками стоит всё-таки дружить. А так-то Азазелло больше увивался в ангарах – и оказалось, что его немецкий лучше, чем сначала показалось, так что он вполне умело объяснялся с техниками и постоянно делал какие-то пометки. До Фалька дошло: его личное мнение, о котором Азазелло собирался доложить своему начальнику, Джованни Капрони, что немецкие машины проще, да всё-таки лучше, и что сложные конструкторские решения с многоэтажными надстройками крыльев не обязательно смогут себя оправдать – что будет видно в ближайших сражениях. Это сопровождалось сложными математическими расчётами, которые здоровяк-итальянец набрасывал в своих встопорщенных блокнотах. В иной момент Азазелло вздумал держать пари с капитаном Месснером по части стрельбы: кто попадёт в бутылку из-под шнапса со ста шагов из винтовки или пистолета. Притом, возможно, и после употребления упомянутой бутылки. На это Франц ответил стойким отказом, справедливо отметив, что завтра предстоит слишком ответственный день. Азазелло ухмыльнулся, демонстративно отхлебнул из серебряной фляжки, в которой, возможно, была любимая им граппа, послонялся с четверть часа по аэродрому, а потом убил с лёту голубя. Оказалось, то была почтовая птица, породистая. Но к её ноге не было привязано никакого письма, точнее, виднелся обрывок тонкой бечёвки. Как оно было утрачено? И оставалось гадать, что за послание кто-то мог отправить и кому. Англичане, французы, немцы? Что сделалось с письмом? И что в нём было? И почему было бы не телеграфировать? - Интересно, мы пристанем к Арарату или потонем, - несколько мрачно пошутил Фальк. - Опять ты со своим, - проворчал Месснер. - Знаешь ли, Библия – это тоже в своём роде набор анекдотов, да простит меня Господь, - хохотнул Фальк, - это жизненные истории, которые чему-то учат, в том числе видеть знаки и делать выводы. - Ну-ну. А что с голубем? - То есть? А что Азазелло с ним сделал? - Выкинул на помойку. Может, там его найдут и сожрут котята, твоя обожаемая Хильда или этот кот-переросток нашего ревизора. - Ну... Будь, что будет, нужные указания мы и без голубей получили. Вся диспозиция ясна. А котики – пусть кушают. Фальк, как всегда, выводил из себя своей грубой философичностью. Месснер решил, что стоит велеть денщику Верку нести уже вторую бутылку рейнвейна, а может, и шнапс в количестве пары стопок не повредит, коль скоро завтра он всё равно останется на земле. Это Фальк норовил рвануть в небо при любой возможности, хотя положение диктовало ему другое. А Азазелло был неутомим, навязчив и также предлагал подняться в воздух и расстрелять сваленные в дальнем конце поля мешки с песком. Он, как выяснилось, был признанным лётчиком-испытателем у себя на родине, и любил брать на «слабо». Месснер, упрямец и педант, не согласился на подобные эскапады, о коих доложил Фальку исправно и с праведным возмущением, хотя при этом все знали, что по вечерам он не отказывался от бутылки вина из местного погреба – он неизменно вежливо изъяснялся с французами, чью территорию занимал сейчас полк, но считал, что те могут пойти на то, чтобы заплатить некий символический штраф, способствующий приятности времяпровождения соседей и, увы, неприятелей. Его эльзасская душа порой играла с ним дурную шутку, а порой позволяла договариваться там, где уроженец Франкфурта, майор Фальк, мог быть чрезмерно сух и крут. Чёрный кот, как удивительным образом оказалось, носящий прозвание Бегемот, также наблюдался там и тут, густо ворча своим моторным голосом, и ошивался около талисмана полка, самки гепарда Хильды. И до майора дошли слухи, будто бы этот котяра разговаривал человеческим голосом со счетоводом Риндом: - Ну, какая досада! – сетовал Бегемот. – Она же очаровательная, но совершенно дикая женщина, с ней же даже беседы не поддержишь, она способна лишь строить выразительные гримасы да мяукать, как самая обыкновенная кошка. А между тем, вроде бы и летала с самим командиром в кабине под облаками, он её гладит, ласкает, а она мне то не позволяет ничуть. Дикарка. Вроде бы родом из колонии. Так я мельком слышал. - Ну, дружище, не всем дано так смело удовлетворять желания, как фройлян Гелле, - хохотнул Ринд, протирая пенсне, - да и она потом получила нагоняй от герра Воланда. - Никакой справедливости, - проворчал кот, - ещё и коньяк пить отказывается, ей подавай свежую кровь дичины в мисочке... Африканцы!.. - Ну, африканцы и немцы не очень отличаются, о том и ведёт речь уважаемый герр Воланд, - кивнул Ринд, - осталось только убедиться в одинаковости человеческой натуры. Но подождём. А где ты взял коньяк? Я б тоже не отказался. - Да в кладовой. Много ли труда вскрыть замок. Так передавал этот фантасмагорический диалог лейтенант Георг фон Гортен, который был поставлен следить за боевым духом полка и в том числе фиксировал, не слишком ли привержены пилоты к употреблению бранных выражений. Майор Герман Фальк и сам был не святой, но поставил себе цель сделать из своего подразделения по-настоящему аристократическое сообщество, и за каждое матерное слово следовал символический вычет из жалованья. Несмотря на то, что командир полка вознёс науку авиации в статус новой религии, не поощрялись и суеверия, и странные настроения. И Фальк со всем уважением, но и с требовательностью проверил фон Гортена на наличие кокаина и злоупотреблением оным – всё оказалось чисто, майор принёс извинения. У лейтенанта претензий не оказалось – известно было, что сильное медицинское средство командир в небольших дозах выделяет лично перед особенно ответственными заданиями и сам соблюдает воздержанность. И тем не менее, фон Гортен был бы готов поклясться, что слышал всё собственными ушами. А также – в том, что начальник от него что-то скрывает, и если не знает, то догадывается о некой нехорошей, муторной тайне, что окружает загостившегося берлинского чиновника. Тем не менее, пилоты и иные должностные лица первого истребительного полка привыкли к одному правилу: если есть возможность отдохнуть – отдыхай, а уж если нагрянут неприятности, пытайся с ними справиться по ходу действия. Командир спокоен – и ладно. Это хрупкое равновесие напоминало управление не облётанной машиной со всей её неустойчивостью и недостаточной изученностью таких параметров, как скороподъёмность, работа двигателя, скорострельность и надёжность пулемётов, крепость шасси, и так далее. А новые модели всё-таки должны были скоро прибыть в полк – нельзя было отставать от англичан, которые выбрасывали и выбрасывали на фронт свежие самолёты, которые путём проб и ошибок, а всё-таки хорошо себя зарекомендовывали в бою и могли представить серьёзную угрозу – в том числе и завтра во время наступления пехоты. В то же время дамокловым мечом висел вопрос с топливом. Изначально ясно было, что он не будет устранён в один день перед ответственным вылетом – однако вечером в полку произошло кое-что весьма, весьма интересное, ставшее гвоздём программы и отчеркнувшее эффектный штрих перед завтрашним боем...