Свет и тени

Мирик считает, что идея говно и самоубийство. Он так Диме и говорит: – Дима, эта идея – говно и самоубийство, – и трет между бровей напряженно сжатую мышцу. Но Дима улыбается солнечно, чуть иронично, с тем легким покровительством во взгляде, которому Мирик пока не умеет сопротивляться. Отводит его руки ото лба, укутывает его ладони в свои и тянет дальше по сумрачному малознакомому коридору. – Не убьет же он нас, – фыркает, и Мирик чуть не спотыкается от того, какой Дима сейчас красивый и безмятежный, в этом просвеченном солнцем переплетении теней. – В конце концов, мы все одна семья. – Я не уверен, что он так считает. – Да брось, все будет отлично. Мага такая булка, вряд ли он нам что-то сделает. Так Мирик не считает тоже, но благоразумно помалкивает. Потому что обрывать великие идеи Димы – будь то атака впятером под смок в эко-раунде или пробежка ночью за пивом до ближайшего круглосуточного – обычно себе дороже. В лучшем случае он расстроится и перестанет попадать по головам, а в худшем – обидится, и тут Мирик вообще без идей, что делать. Последний раз Дима дулся на Даню два часа за разбитую кружку, пока тот не извелся весь и не купил ему новую, еще более уродскую – Мирик в моменте подумал, что Даня сейчас совсем отлетит со своим подарком, но Дима только разулыбался в ответ и пошел вместе с Даней лопать пиццу на кухне. Сам Мирик Диму на себя не агрил еще ни разу за те два месяца, что тот провел в их команде, но он старался, он правда вложился в это достижение по максимуму. Обидно будет так задаром его растерять. А Мага… булка, конечно, это понятно даже Мирику с его шапочным уровнем познания дотерского состава. Но лезть к нему в спальню без прямого согласия не хотелось бы все равно. Мало ли что там водится, в этом тихом дагестанском омуте. – Эта комната? – Дима оборачивается, и Мирик снова спотыкается об это выражение его лица, непривычно открытое и мягкое, никто на Мирика еще так не смотрел. Он бы с удовольствием взял пару уроков по общению с людьми, которые пробивают тебя на эмоции, вместо очередного пвп на диглах, есть подозрение, что в жизни это пригодится ему куда больше, но пока такой опции не предлагают. – Что?.. – Отомри. Я говорю, это его комната? – Нет, это илюхина. Там дальше. – Понял, ищем “там дальше”. Сюда? – Да. Последняя надежда – что Мага закрывает спальню, когда уходит мотаться по буткичу, – обламывается с поворотом ручки. Дима тянет дверь на себя, и на него обрушивается громада солнечного света, большая, пыльная, вся в перевязи теней от веток, бьющих в окно лоджии. Дима замирает, оглушенный и ослепленный, и Мирик замирает тоже, разглядывая его подсвеченное, по-детски восхищенное лицо. Мгновенное осознание, что оно, вот это огромное восхищение на грани обожания, не совсем нормально, проходит насквозь, не цепляя, почти не причиняя боли. Как что-то, чем заболел уже давно, но только сейчас обнаружил внутри себя, и остается только смириться и доживать все, что осталось, уже с этим спокойным принятием. – Я, кстати, думал, что у них срача будет побольше, чем у нас, – удивляется Дима. Я, кстати, не думал, что вообще увижу чью-то спальню на чужом буткемпе, думает Мирик, заходя следом, но вслух произносит другое: – Они не так много времени проводят на буткиче. В отличие от нас. – Давай просто признаем, что мы поросята, – смеется Дима, и Мирик не находит в себе сил с ним спорить. Никогда раньше, но сейчас особенно, когда Дима такой улетевший, вдохновенный новыми знакомствами, новыми местами и новыми эмоциями. Когда он лезет в чужую комнату с любопытством кошки, сует нос в шкаф, полный пыли и оберток от конфет, заглядывает за занавеску и оборачивается, потерянный настолько искренне, что Мирик едва сдерживает смех. – Ну что? – Если бы ты был наушниками, куда бы ты спрятался? Мирика все-таки прорывает. Он хохочет, спрятав рот в ладонях и утирая мгновенно выступившие слезы. Привыкнуть к тому, насколько Дима вне кса другой, очень сложно; принять это – сложно, тревожно, болезненно для психики, Мирик вот не справился без потери хп. И даже сейчас, когда Дима лыбится в ответ, обнажая десны, живот прихватывает до спазмов, до сдавленного стона во вспотевшие ладони: – Какой же ты дурак. – Нет, я серьезно, – и улыбка при этом легкомысленная, пограничная. – Как нам найти мои наушники в этом царстве случайного порядка? – Можно тупо подождать Магу и спросить у него. – Да сколько они еще проторчат на этих своих съемках, а нам скоро уезжать. Давай подумаем… о, балкон! А почему у нас нет в комнатах такого огромного балкона, я тоже хочу. Давай попросим? Конечно давай, думает Мирик, следуя за ним по пятам. Балкон, камин, каменную лестницу, путевку на мажор, новые найки и обертку за восемь кусков баксов – что ты еще хочешь? Я попрошу для тебя что угодно, только расскажи, как тебе сопротивляться, я правда так больше не могу. Балкон – огромный, полный светлого воздуха и шороха деревьев; птицы садятся на карнизы, перетаптываются коготками по водосгонам. Мирик представляет, как здорово здесь завтракать по утрам, слушая, как за калиткой шевелится ранний, еще сонный город; как здорово здесь засыпать, свалив на пол кучу покрывал и запутавшись в них с головой. – Тебе нравится здесь? – Дима опирается локтями на подоконник и подставляет ветру лицо. Оборачивается с улыбкой, легкой и безмятежной. – Мира. Нравится? – Нравится, – отвечает Мирик. С тобой – где угодно, никогда не ответит он. Внутренности сладко и тревожно перебирает мягкой лапой этой невыносимой, самой первой, самой светлой влюбленности. Мирик не пытается ей сопротивляться: ему даже нравится, как его порой треморит, как ведет и как приходится подбирать слова, потому что все кажется неподходящим. Он даже жалеет себя порой, но потом встряхивается: ему еще повезло влюбиться в такого замечательного Диму, а могло ведь совсем добить выбором цели. Пока что цель щурит на солнце глаза и поводит плечами. Под тонкой футболкой перекатываются сухие, едва обрисованные мышцы, гораздо более заметные, если трогать, а не смотреть – Мирик трогал, до сих пор щеки горят от воспоминаний, как Дима дергается и дрожит, если проехать щекоткой по его ребрам. Это так увлекает, что до него с запозданием доходит звук – даже не звук, а движение воздуха, сопровожденное колебанием: скрипнула дверь. Внутри все падает, и Мирик падает тоже, и все, на что его хватает – утянуть Диму за собой. Подстраховать, прикрыть, засейвить – рефлекс, въевшийся в кожу вместе с бесконечными праками. Дима падает, Мирик падает на него, и сверху придавливает вопросом: а какого черта я делаю? Но задать его нет никакой возможности, потому что: – Нельзя, сейчас опять прискачет Слава с камерой… – Ничего, т-там, типа, Ден его отвлекает. Минут на десять его должно хватить. – А нам-то десять минут ни на что не хватит. – Значит придется поторопиться. И не орать. Мага, слышишь? Н-не орать. – Не обещаю. Между лопаток скользит ледяная капля, но Мирик боится даже пошевелиться, чтобы ее стряхнуть. За прозрачной, сотканной из воздуха, открытой пастью балкона разворачивается движение: там шуршат, скрипят половицами, ворочают одежду. Стонут. Мирик вздрагивает, стоит осознать это. Короткий, осколочно острый стон Маги ввинчивается в затылок и жаром растекается в голове; вспыхивают щеки. – Мага, – шепчет Мира еле слышно, но Мирик все равно слышит, потому что звук цепенеет вокруг него и весь состоит из этого голоса, низкого и сбитого от возбуждения. – М-мага, потише. – Не могу. – Можешь. Давай, помоги мне. Расслабься. Губы влажно соприкасаются с губами, скрипит кровать. Мага дышит громко и влажно, тяжелыми запаянными в ладонь стонами, и Мирик может только собирать его из этих звуков: как он падает на простыни, как выворачивается из одежды, как гнется в чужих руках, таких же мужских, как его собственные. В руках Миры, холодного, просто ледяного до боли, казавшегося Мирику таким отстраненным и таким страшным. А теперь шепчущего торопливо в ответ: – Все хорошо, все хорошо, не напрягайся. И тоже срывающегося на всхлип. Кровать коротко бьется изголовьем о стену, и Мирик жмурится от ужаса. От ужаса и от ужасного осознания, что член начинает твердеть и становится горячо в животе. Никакие наушники не стоят того, чтобы прятаться по чужим балконам и слушать, как два тела за стенкой движутся, влажно и тяжело, как входят друг в друга, как друг в друге нуждаются. Несколько птиц с жестяным звуком срываются с карниза, но даже этот шум не перекрывает слов. – Мира, – стонет Мага изломанно, на выдохе. – Мира, – стонет Дима одними губами, совсем без голоса, и подбрасывает напряженные бедра. Его член горячо прижимается к паховой складке, небольшой, но очень твердый, и Мирик цепенеет от неверия и восторга одновременно. Едва успевает удержать себя от того, чтобы застонать в ответ; только мысленно просит: прости меня, если сможешь – и тычется сухим ртом в распахнутые мягкие губы. Скользит языком по языку, ощущая, как Дима вибрирует звуком глубоко в горле, как толкается навстречу и щекотно мажет ресницами по щеке, когда моргает. Его ладонь лезет Мирику в штаны, и стоит больших трудов удержать себя на локтях и не упасть сверху, придавив всем весом, всем желанием, громадным и неостановимым. – Тише, Мага, тише, – заведенно шепчет невидимый Мира в такт скрипу кровати. Пока видимый и очень хорошо осязаемый Дима сжимает два члена в ладони и ловит предложенный темп. – Тише, Мирик, – просит беззвучно и тычется губами под скулу. Мирик с ума сходит, когда начинает думать о том, что это происходит с ним на самом деле. Что Дима действительно выгибается под ним (боже, кошмар какой), дышит в шею и обнимает за бедра коленями. Не дает отстраниться, когда Мирик пытается перенести вес с перегруженных рук, и жмется крепче, вынужденно безмолвный, не имеющий возможности кричать, когда этого хочется больше всего. По крайней мере, Мирику – хочется. Особенно когда Дима кусает его в изгиб шеи и смешивает большим пальцем смазку на головках. – М-м, перестань, – просит Мирик шепотом, и сам себе кажется оглушительно громким. – Не шуми, – отвечает Дима и запечатывает его губы своими. Их прикрывает только шум из комнаты и свист ветра под водостоком – и этого чудесным образом хватает, чтобы оставаться незамеченными, пока они трутся друг о друга, бьются неосторожно зубами, сталкиваются коленями. Дима стонет в нос, громкий, не способный быть тихим в своей природе, округляет испуганно глаза и, поймав взгляд Мирика, тут же успокаивается и опускает ресницы, так утомленно, так изнеженно, что сердце дрожит в груди. Мага за стеной вскрикивает, Дима вздыхает в голос, сжав зубы до скрипа, Мира стонет низко, несдержанно, и Мирик кончает, запертый в эти звуки. Сперма заливает кулак и футболки, в которых им еще к себе ехать – без разницы, они подумают об этом потом. Пока слишком хорошо, слишком нежно, слишком жарко, ласковая дрожь стекает по позвоночнику и собирается в пояснице. Под грудью тяжело бьется чужое сердце, а чужой член пачкает штаны, живот, бог знает что еще, теперь точно не спасут никакие салфетки. Зато Дима смотрит тепло и прозрачно, и утягивает в поцелуй, когда Мирик уже открывает рот для того, чтобы извиниться, позабыв про все меры предосторожности. За стеной снова приходят в движение, говорят и спорят, чем-то скрипят, что-то разворачивают – Мирик фиксирует это фоново, у него из основного – мягкие растертые губы и дыхание рот в рот, ладонь, упавшая на затылок, резкие тени веток на запрокинутом лице. – Давно хотел это сделать, – признается Дима внезапно и тихо, на грани слышимости. – Что именно? Дима снова улыбается и тянет обратно в поцелуй. Его рука аккуратно подтягивает на Мирике одежду и ложится на поясницу – тяжелая и наверняка уляпанная вусмерть, но ему правда все равно. У него столько важных дел: и губы, и язык, и пульс чужой, и чужое горло – что на приличный вид просто не остается времени. Особенно когда Дима обнимает его ногами и скрещивает лодыжки на пояснице. – Я так и подозревал, – хлопает голос осколочной гранатой над головой. Мирик дергается, но подскочить ему мешают чужие ноги, все еще держащие в тисках. Поэтому он только приподнимается на локтях и упирается во взгляд Димы, напряженный, но серьезный и принимающий, и это добавляет сил. – Я… – Мы… – начинает Дима одновременно с ним, и одно уже это “мы” делает так хорошо, что Мирик будет доволен, даже если сейчас Мира выволочет их на улицу и отчитает при всех. Особенно если Дима продолжит вот так смотреть. И дышать. И, ну… быть собой. – Вы, – соглашается Мира, но так устало, что его почему-то становится жаль. Он достает из кармана электронку, прислоняется спиной к стене и неторопливо обшаривает лоджию взглядом. – Хорошо, что это хотя бы вы. А не Даня. – Потому что он орет? – уточняет Дима. – Вообще я думал куда-то в сторону педофилии. Но т-твой вариант, конечно, более безобидный. – Ты злишься? – Я? – Мира вскидывает бровь, а дальше у Мирика шея устает выдерживать позу, и он со вздохом опускается щекой Диме на грудь, надеясь, что никто его за это не проклянет. Никто не проклинает. Даже Мира хмыкает достаточно миролюбиво. – А что, похоже? – Сложно сказать. Можно мы пойдем? А то у меня спина затекла лежать на досках. – М-можно, идите. Но если Мага узнает, что вы тут что-то слышали, я вам сделаю очень больно. Вопросы? – Никаких. Дима осторожно подбрасывает его на себе, и Мирик соображает, что пора вставать, и судорожно подтягивает к себе конечности. На Миру смотреть стыдно ужасно, горят щеки. Мирик прячет взгляд в пол и видит только резиновые тапочки и голые ноги с узкими по-женски лодыжками. Дима прижимается к спине и приободряюще обнимает за плечи. – Пойдем. – Салфетки на кровати, – бросает Мира небрежно и выдыхает густое сладкое облако. – Вам бы почистить друг друга. Так, чисто п-по-дружески советую. – Мы учтем, – отвечает Дима тихо. И Мирик по голосу слышит: улыбается.