Послевкусие

Буллинг – вещь настолько обыденная и привычная для людей, что они уже давным-давно перестали замечать его жертв. "Сам нарвался", – говорят они. "Не надо было вести себя как высокомерное мудачьё", – говорили они. "Ты сам спровоцировал", – скажут они. Люди безразмерно много говорят, по делу и без, что-то важное, и совершенно мелочные пустяки. Некоторые говорят мало. Но самые болтуны бьют больнее всего. В сугробе, де-то в спальном районе, лежал забытый миром Фёдор. Из носа тонкой струйкой текла кровь, обрамляя белоснежный снег красными пятнышками. На улице было до жути пусто и холодно. Только панельные многоэтажки да звёзды составляли ему что-то наподобие компании. Белые волосы, жёлтые глаза, с небольшим шрамиком под одним, насмешка, играющая на его губах. Кулаки, бьющие так больно и точно. Достоевский помнит всё до мелочей. Интересно, чем же он не угодил такому милому юнцу? Может, слишком много читает? Или же через чур заумный? Или, не дай Бог, "бьёт – значит любит"? Федя тихо засмеялся. Конечности онемели от холода, которого он почти не чувствовал. Надо бы встать, дабы не замёрзнуть насмерть, но желания делать это совершенно не было. Впрочем, какое кому дело, если на улице в сугробе замёрзнет ещё один растяпа-студент? Ведь всё всегда можно списать на наркотический передоз или алкогольное опьянение. А когда ты пьян, очень легко упасть и замёрзнуть, верно? Такие размышления слегка забавляли темноволосого юношу. Ладно, он полежит ещё чуточку и встанет. А звёзды засияли с новой силой. Или же это фонарь, под которым он разлёгся? О, смотрите, полярная звезда. – Эй-эй! Он жив? Вызовите скорую, кто-нибудь! Не дайте ему отключиться! – послышался женский голос, но он будто бы отдалялся, всё дальше и дальше. Хах, видимо, его нашла какая-то компания. И перед ним предстало до боли знакомое лицо. Белые волосы, янтарные глаза, шрамик. Неужели он вернулся, дабы помочь ему? Его замучила совесть? Хотя, вряд ли. И скорее всего это просто игра его сознания. Ну и пусть. Достоевский закрыл глаза, поддаваясь черноте.