Любовь к божественному противоестественна

Гарри Поттеру 10 лет, неделя до письма из Хогвартса.

Гарри очень рано осознал то, насколько жадным был. Жадным до прикосновений. Жадным до внимания. До самых малейших мелочей, которые для большинства точно не имели бы никакого особого значения. Он же наоборот соотносил их с чем-то потрясающим, чудесным и драгоценным, ведь… — Гарри, — Том произносит имя мальчишки на выдохе, с такой “Р”, которую… Ребёнок не может подобрать подходящего описания, он теряется, гадая, как лучше охарактеризовать подобную манеру мужчины. Та звучит дольше, чем должна, с отчетливым шипением, от которого кожа невольно мурашками покрывается и хочется в порыве чистейшей наглости обхватить чужие запястья своими, - те у повелителя сильные, а еще такие изящные, чертовски бледные, однако детские пальцы сомкнутся на них все равно не могут, - чтобы затем, все так же потакая себе в этом акте, попросить повторить. Позвать его вновь. — Ты сегодня собираешься сосредотачиваться или нет? — и в голосе милорда вот сейчас становится слышно раздражение. — Почему ты считаешь, что я должен тратить на тебя свое время в случае, когда ты даже внимания должного моим словам уделить не способен? То режет по ушам, заставляя Гарри на миг все же слегка устыдиться. Все же для опекуна ему хотелось быть самым лучшим, едва ли не тем самым идеальным ребёнком, который и отличник, и комсомолец, и в целом тот самый человеком, которым родители хвастаются на всяких там этих их родительских сборищах. Ребёнок буквально до некого одурения желал быть тем, о ком мужчина будет говорить с некой… гордостью в голосе? Хотя бы с удовлетворением! Как об одном из своих пожирателей, что успешно выполнил задание. Он мечтал быть сильным и все такое. Правда сейчас, точнее конкретно сегодня, мальчишка вряд ли смог бы услышать в свою сторону хотя бы одну положительную характеристику от Риддла. Нервозный, несобранный и летающий в облаках буквально с самого завтрака, он вызывал в повелители разве что… раздражение, ведь за прошедшие четыре года Лорд, хоть и привык к мальчику, все же не смог научить себя терпению во время подобных моментов. Откровенно не любящий отсутствия внимания к своим словам, Том обычно одаривал всякого, кто пробовал вытворить подобное, круциатосом в воспитательных целях. Загвоздка была в том, что к Поттеру подобные трюки применять было нельзя. Он не был его пожирателем. Сейчас уж точно. В общем и целом Гарри пока был не настолько бесстыдным поганцем, как любил отмечать, пусть и про себя Том, просто уже избалованным донельзя всего лишь… за почти четыре года. Такой короткий срок, за который этот ребёнок из всеми забитого создания превратился в то, чем он являлся сейчас. И темный волшебник честно не знал, какие эмоции по этому поводу ему стоило испытывать. Было ли это инородное облегчение чем-то хорошим? Или же ему наоборот надо было держать бывшего Поттера в узде, дабы в будущем он был для него самым послушным зверьком, оружием в руках? Мужчина в самом деле часто задавал себе эти вопросы. Особенно в те моменты, когда это создание забиралось доверчиво к нему на диван, подлезало самым наглым на свете образом под руку и вот так замирало, буквально выпрашивая для себя объятия, какую-нибудь ласку, на которую Риддл даже не предполагал, что способен до этого момента. Пришлось то ли научиться, то ли открыть шкатулку Пандоры с этим навыком. Мужчина не знает, да и не хочет, если честно, задумываться над всем этим, ведь в его голове отсутствовало даже малейшее предположение о том, куда подобные думы могли завести. Сначала это выходило у мальчишки неловко, через просьбы “пожелать спокойной ночи”, “можно ли взять вас за руку?” в моменты страха, однако со временем он становился все смелее и смелее. Правда происходило все настолько… незаметно, что Том сам не смог подобных перемен отследить самостоятельно. Лишь намного позже он понял это, завидев поистиннее шокированное выражение на лице у Северуса. Тот смотрел на Лорда так, будто у того вдруг выросла вторая голова. Хотя, пожалуй, подобным метаморфозам зельевар удивился бы куда меньше, чем ребёнку, свернувшегося под пледом на диване рядом с повелителем и устроившего голову у того на коленях. — Я сосредоточен, — буркает мальчишка, а затем, вскинув палочку, направляет её на своего опекуна. Этот жест вызывает на чужом лице разве что насмешливо вскинутые брови, ведь буквально парой мгновений ранее ребёнок задницей уже обтирал пол тренировочного зала, обиженно и крайне по детски дуя губы, ведь его полнейшая отрешенность от происходящего сегодня не была плюсом во время тренировок. Стоило ли отмечать, что именно “я не ребенок” было самым любимым восклицанием Гарри? — И я слушаю все, о чем вы говорите! Всегда! — закончил тот практически оскорблено, едва ли не сопя, ведь как только повелитель мог предположить, будто бы он его словам не внемлет? Не слушает их, практически разинув рот? Нет, конечно, у ребёнка были моменты, когда он предпочитал закрывать уши, хотя бы фигурально, лишь бы не слышать тех же нотаций, связанных с его поведением, но… а кто так не делал бы? Кто не желал бы сбежать на край света, когда самый любимый на свете опекун вдруг включает свою отвратительную воспитательную шарманку? Мальчишка с шилом в заднице вот не мог терпеть. Том вновь вскидывает брови, и в красных глазах появляется та самая насмешливая искорка, буквально кричащая “да что ты такое говоришь?”, от которой сердце то ли йокало в груди, то ли замирало, а внутри появлялся обжигающий внутренности восторг. Обычно с такой же искрой мужчина мог рассказывать Гарри о заклинаниях, которые самостоятельно создает. И плевать, что ребёнок не понимал девяносто девять процентов того, что срывалось с чужих губ, ему было на сей факт абсолютно все равно. Главное - манера говорить Риддла. То, что в такие моменты происходило на лице повелителя, тот неповторимый блеск на глубине красных глаз, в искусственном свете ламп, либо же огне камина скорее напоминающих две бездны. Такие черные-черные, в которых совсем не страшно было утонуть. — Экспеллиармус! — не медля ни секунды, произносит мужчина. Сила заклинания была минимальной, а уж произнесение его вслух тем более являлось сложностью, пониженной ниже плинтуса. Но, как объяснил Люциус, - лет пять назад Том бы в жизни не поверил, что однажды решит попросить у Малфоя совета, касающегося детей, - так и было надо. “Гарри - ребенок, живший до этого момента в семье маглов”, — волшебник скривился, будто бы от зубной боли. Он, полностью поддерживающий идеи Лорда, не питал к тем ненависти, скорее отвращение, идущее из осознание различий в их личностях, попросту сути. — “Поэтому вы не можете и не должны устраивать ему спартанский курс. Из ощущения безопасности будет расти привязанность мальчишки, а из привязанности уже и вера в вас, милорд, желание следовать за вами. Не забывайте, что в практике кнут и пряник должен всегда присутствовать и второй пункт, а не только лишь первый”. — Протего! — с одной стороны, мальчик успевает вовремя, ровно через миг, как с губ опекуна слетает заклинание, вот только… Щит не придерживается и секунды, он разлетается, будто бы использованные чары были атакующими. Стоит ли правда тут уточнять, что в руках Тома любые могли быть использованы таким образом? Даже чертов экспеллиармус, Гарри в этот миг ругал тот всеми известными ему словами, если бы только Том приложил побольше сил. Вместе с палочкой у оппонента отлетела бы и рука. Однозначно. И вот уже во второй раз ребёнок падает на пол, больно и крайне неприятно ударяясь задницей. Древко выпадает из его пальцев, с тихим стуком сталкивается с каменной поверхностью, а затем прокатывается еще несколько метров. Внутри у мальчишки сейчас была самая настоящая буря, которую он, по сути, и высказывать то права не имел. Конечно, его опекун сейчас был добрым. По мнению ребёнка, даже самым лучшим. Он был тем, на кого хотелось ровняться. Он являлся буквально… воплощением всего самого лучше для Гарри, его светом, спасителем. Ему бы хотелось назвать того “отцом”, но даже в мыслях подобное обращение к Риддлу мальчишка позволял себе употреблять крайне редко, вслух же буквально никогда. Как можно было? Он, конечно, та еще наглая пакость, но не настолько же. У него были границы, и сейчас тут вырисовывалась одна из таких. Невозможность оспорить, ослушаться, когда дело касалось чего-то поистине важного. Того самого, во время разговора о котором чужое лицо преображалось: оно становилось жестче, и так четкие скулы будто бы затачивались еще сильнее, словно в каком-то намерении протаранить бледную и такую тонкую на вид кожу. Поэтому как бы плевать было, какие именно чувства испытывал сейчас по этому поводу Гарри. Он бы попросту не осмелился вот так взять и высказать каждое свое “я не хочу, Том”. “Пожалуйста, Том”. И, что было самым отвратительным в данной ситуации, “мне страшно, Том”. То самое жалкое, поистине стыдливое и откровенно недостойное, уж точно не для человека, который был так близок к Лорду, перед которым склоняли головы, опускали глаза, где, словно безграничное море, растекался страх, смешанный с уважением. Риддл был готов к тому, что мальчишка не сможет выдержать даже такой простой выпад с его стороны, которые буквально с неделю назад с легкостью отбивал, а затем улыбался, растягивая уголки губ в стороны настолько сильно, что у темного волшебника невольно в голове возникала донельзя глупая мысль. “У него рот ведь не порвется от такого, да?”. И тут уже только самого себя стыдить, ведь что за бред вообще? Поэтому да. Он не был удивлен, оттого и раздражения как такого внутри не появлялось. Оно лишь клубилось где-то на задворках сознания, ведь, опять же, мужчина попросту не любил, не был привычен к такому, однако все же прекрасно знал, насколько Гарри обычно отдается тренировкам с ним, которые случаются раз в неделю. Изначальное недоумение, капельки недовольства сменяются, драккл подери, волнением. Это чувство не просто опаляет, оно похоже едва ли не на круциатус, которого Том не испытывал уже очень и очень давно. Кто бы осмелился использовать на нем подобное заклинание? Оттого и все последующие действия мужчины донельзя неловкие, неуклюжие и словно карикатурные. Конечно, не для Поттера. Тот бы подобного не заметил, однако сам волшебник чувствовал, насколько деревянными казались сейчас его конечности, стоило ему сделать сначала первый, затем второй и третий шаги по направлению к до сих пор сидящему на холодном камне мальчишке. Мерлин, и вот чего тот не встанет? Ему настолько сильно хочется заболеть? Мысли эти, к счастью, не высказываются, откладываясь на чуть более поздний момент. Не сейчас, когда на детском лице застыло это донельзя печальное выражение побитого и выброшенного на улицу под дождь щенка. И как только Гарри умудрялся сначала походить своим поведением на дите особо противного тролля, даже преемник Люциуса, со слов все того же Малфоя, был еще далек до того, а затем вот так сидеть в тренировочном зале, словно на его хрупкие плечи свалились все тяготы этого мира? Риддл вздыхает, прикусывает щеку изнутри, приказывая себе засунуть каждый малейший приказной или насмешливый тон куда подальше, а затем присаживается на корточки рядом с этим непутевым ребенком, отчего тот мгновенно вскидывает голову, впитывается своими яркими, будто бы авада, глазами и смотрит. Доверчиво. Открыто. С какой-то поистине глупой готовностью едва ли не сердце на ладонях преподнести. С одной стороны, мужчина вполне себе понимает, откуда ноги у этих любви и привязанности растут. В этом же и был смысл, верно? Сделать из мальчишки своего преданного последователя. С другой же он все же не может не спрашивать, пусть себя самого и мысленно, какого черта, Поттер? Какого драккла ты настолько легко привязываешься, учитывая все? Почему готов становиться верной псиной, стоит проявить к тебе заботу, которая даже близко не стоит к чему-то настоящему? Тому, как должны относится родители к своим детям? Своих отпрысков у Риддла не было, вот только перед его глазами был Малфой. Живой пример безграничной любви к своему сыну. — А теперь рассказывай, о чем ты думаешь, Гарри, — в итоге спустя пару секунд произносит мужчина, одним легким движением палочки и невербальным заклинанияем поднимая чужую задницу с пола, чтобы быть с мальчишкой на одном уровне. Маленький засранец сейчас рос чертовски медленно. Со слов все того же Люциуса, был ниже его Драко и в целом… Одни кожа да кости, сколько бы влюбленные в пацана эльфы того не кормили. Ладно бы Том ограничивал ребёнка в еде, следуя заветам приюта, в котором он вырос, и семьи Дурслей. Но нет же. Поттер обожал, буквально жил ради моментов, когда опекун наконец-то обращал на него свой взгляд. Однако в этот самый миг ему очень сильно хотелось скрыться от этой слишком внимательной пары глаз, следящей буквально за каждым движением его тела, грудной клетки, губ, который в тот же миг, стоит услышать чужие слова, поджимаются. Так чертовски грустно, а затем и болезненно, ведь на них смыкаются зубы, будто бы боль физическая могла вдруг заглушить душевную. Во время жизни с дядюшкой и тетушкой это помогало. Так почему же сейчас не?… — Гарри. — и в чужом голосе звучит нетерпение. Мальчик ведь и сам знает, насколько сильно милорд не любит, когда ему не отвечают сразу же. Когда вот так тянут, будто бы резину. Знает и все равно отвратительно молчит, опуская взгляд в пол и вцепляясь пальцами в подол темно-синей футболки. — Я хочу, чтобы ты поговорил со мной, — продолжает темный лорд, в каком-то едва ли не птичьем жесте склоняя голову на бок. Это кажется милым, а еще забавным, учитывая, что обычно тот скорее напоминает змею, учитывая Нагини и все остальное. Ребёнок продолжает искусывать нижнюю губу, делает это с каким-то животным остервенением, вызывая внутри Риддла чувства, которым он никак не может подобрать правильного названия. Поттеру хочется исчезнуть. Прямо здесь и сейчас, превратится в пыль, лишь бы только не чувствовать того, что он чувствовал в данный момент. Этой жуткой смеси из страха, отвращения к самому себе и смущению, которое противно и так отчетливо растекается даже на его смуглой коже противными красными пятнами. Некрасивыми. Неровными. Лишь доказывающими его абсолютную никчемность, ведь он даже собственные эмоции держать под контролем совершенно не способен. А это ведь так важно! — Дурсли… — в итоге на грани слышимости шепчет ребёнок, заставляя Тома нахмуриться. К счастью, мальчишка этого сейчас не видит, иначе точно бы принял на свой счет, заробев еще сильнее. Он пока гипнотизирует носки магловских кроссовок, не понимая, как продолжить дальше. Как объяснить суть и при этом не упасть в детский лепет из категории “я не хочу никуда уезжать от тебя, Том”, “я боюсь, что мне снова будут делать больно, Том”? Риддл кивает больше для себя, говоря: — Да, завтра я аппарирую с тобой к ним, ведь через неделю тебе должно прийти письмо из Хогвартса. Как я уже объяснял за завтраком, Дамблдор может прийти сам, либо же послать одного из приближенных к себе волшебников, ведьм. Поэтому ты должен быть там, принять письмо. И через несколько дней я заберу тебя. Гарри кивает ровно так же, как делал это утром. Он ведь понимает, правда. И оттого его чувства становятся лишь более нерациональными, более стыдливыми. Почему глупое сердце совершенно не слушается голоса разума? Почему от одной только мысли о дядюшке и тетушке, чертовом кузене, ему хочется из груди выпрыгнуть? Почему он все никак, даже спустя почти четыре года, не может избавиться от этого противного животного страха? Почему каждый удар, оставленный на теле, начинает болеть, стоит подумать о своих… родных? Слово это неприятно горчит на языке, ведь более родными людьми для него были Том, Малфой, да тот же Северус, который по началу кидал эти свои… взгляды, пускающие по спине неприятные мурашки. Все эти люди, страшные на первый взгляд до чертового одурения, были более… человечными, чем все остальные. — Я не хочу… — к изначально просто тихому голосу добавляется хрипота. Риддл вздыхает, пожалуй, слишком громко, ведь по детскому телу проходится дрожь. Оно и понятно. Разве можно так капризничать? Волшебник понимал, что жизнь в родовом поместье, наполненном магией, с эльфами и всем остальным, учитывая то, где ранее обитал ребёнок, можно было сравнить с Раем. Однако все же разве можно было сейчас проявлять ту самую избалованную черту своего характера? Вслух этого, конечно, мужчина не спрашивает. Вместо этого он произносит, стараясь звучать спокойной и нет-нет, совсем не недовольно чужим поведением сейчас: — Гарри, это не подлежит обсуждению, — и в тоне при этом слышны те самые стальные нотки, болезненно ударяющие по сердцу мальчишки, которое сейчас слишком часто билось в груди. Оно ударялось о ребра, едва ли не пробивая их, вторая узлу, отвратительно завязывающемуся в районе солнечного сплетения. Поттер сжал челюсти, ощущая подкатившую к горлу тошноту. Как жалкие слезы вдруг стеклом забились под веки. Если он произнесет хоть что-то сейчас, то мгновенно подпишет себе приговор. Поэтому мальчишка молчит, и молчание это трактуется Томом совершенно не так. Он, далекий от подобного, уже успевший отринуть всякое понятие страха, связанного с ужасами прошлого, видит в этой ситуации лишь то самое детское неповиновение, которому виной “слишком частый пряник и редкий кнут”. — Я не собираюсь обсуждать с тобой это и выслушивать твои недовольства, — в итоге вздыхает волшебник. — Ты сейчас ведешь себя… Правда договорить ему не дают, мужчина затыкается, стоит ребёнку вскинуть взгляд, посмотреть этими своими зелеными, будто бы трава на лугу, глазами. Правда сейчас в этот цвет добавились грозовые тучи, а еще слезы, застывшие и столь яркие, что отголосок их невольно бьет уже по сердцу самого Риддла, заставляя поперхнуться последующими словами. Поттер смотрит, сжимает пальцы в кулаки, уже совершенно не в силах кусать нижнюю губу, которая сейчас лишь бесконтрольно дрожит, и понятия не имеет, что вообще делать. Он не может заставить себя рассказать правду, поведать о страхах и всем остальном. Боится разочаровать. Желание быть “самым лучшим”для Тома настолько выбито на его подкорке, что заглушает все остальное. Потребность, смешанная с абсолютной жадностью обладания опекуном становится огромным страхом того потерять. Совершенно иррациональным вопросом “а точно ли это письмо из Хогвартса - не отговорка? Не простая причина отослать меня куда подальше? Неделя превратится в две, затем в месяц и год”. И это - маленький апокалипсис в мире ребёнка, созданного вокруг одного-единственного человека. В нем, конечно, существуют и другие: тот же Северус, Люциус, эльфы и так далее. Но главным ведь все равно является один лишь Том, в глазах которого сейчас Поттер видит нечто непонятного и оттого до одурения пугающее. Именно оно заставляет разомкнуть вдруг слипшиеся губы и прошептать: — Я понял, я… — а что я? У Гарри в голове нет ни единой нормальной мысли, он правда совершенно не представляет, как это нечто сейчас закончить. Все склоняется к простому “мне жаль”, “я не хотел”. Однако потом ведь Риддл точно спросит, как бывало всегда в моменты, когда ребенок вдруг оступался, “за что ты просишь прощения? Где ты был неправ?”. И вот тут очередной пункт, на который мальчишка не способен ответить. — Пойду… Уйти хочется ужасно, ведь исчезнуть, как выяснилось сейчас, благодаря одним лишь мыслям Поттер не способен. Он не знает, как аппрарировать, да и если бы знал, разве смог бы? Учитывая, что сегодня ребёнок был не способен выдержать щитом даже простейшее заклинание, так разве можно ему вдруг думать о чем-то намного более сложным? Он просто жалок. Отчего простейшее сейчас - сбежать. Ровно так же, как он делал в первое время своего пребывания здесь, буквально прячась по всевозможным углам, словно какой-то маленький зверь. Пожалуй, таковым он все же и являлся. Хах, точнее является до сих пор. Жалкий, трясущийся от страха, стоит упомянуть Дурслей не в каком-то абстрактном контексте. Желающий забраться в самый дальний и темный угол, стоит только ощутить, как на горизонте появляется что-либо, ассоциирующееся с болью. Гарри правда очень не хочет, чтобы ему снова причиняли эту самую боль.