ветер чужих земель

К моменту, когда Дилюк добирается до статуи на холме, вокруг винокурни опускается вечер. Он подкрадывается незаметно и слишком быстро — всему виной тучи, которые затягивают небо уже третий день и никак не уходят. Фермеры ворчат на них: Дилюк то и дело слышит разговоры о том, что если ливни не прекратятся, то хорошего винограда можно не ждать, но сейчас его волнует не это. И вообще, зачем волноваться, если за все десять лет жизни Дилюк ни разу не видел неурожая? Но темнота наступает раньше обычного, и на каменный уступ он карабкается в сумерках. Он весь грязный и мокрый — днём прошёл дождь, и земля размокла до слякоти, а маленькое озерцо по дороге, обычно доходящее ему до колен, превратилось в огромную бурую топь, которую пришлось обходить по самому краю, чавкая грязью и раскисшей травой. Сейчас, поднявшись на ноги, Дилюк озирается. Отряхивает перепачканные ладони — на них ссадины, потому что некому было его подсадить, и по рукам пробегают мурашки. Он не привык выходить куда-то один. Не потому что ему страшно — просто… просто зачем, если рядом есть Кайя? Это ему хочется исследовать Вольфендом посреди ночи, потому что там якобы водятся призраки. Это ему хочется удирать в Спрингвейл, когда отец устраивает на винокурне скучный приём. Это ему хочется купаться в грозу и идти собирать ягоды на рассвете, когда на них ещё есть роса. Дилюк смутно помнит то время, когда Кайя не хотел ничего. Когда он не мог схватить Дилюка за руку и повести искать сокровища среди винограда. Поэтому Дилюк… ну, он не жалуется. Ему весело гулять с Кайей. Точно веселее, чем было раньше. За шиворот капает. Вздрогнув, Дилюк протягивает руку, но дождя нет. Пока нет. Небо зловеще рокочет. Отец расстроится, если узнает, что он ушёл в одиночку. Ещё расстроится Аделинда, от которой он сбежал, пока она готовила ужин. Он сказал, что сходит в уборную и вернётся, а сам выскользнул через чёрный вход и поспешил по дороге. Порыв ветра треплет волосы, и он, поёжившись, делает шаг вперёд, к статуе. В темноте кажется, что от неё исходит свечение. Лениво порхающие бабочки взмывают выше при его приближении, но не улетают, а просто держатся на расстоянии, будто наблюдая за ним. От них исходит свет, и мысленно Дилюк твердит, что ему вовсе не страшно. Он может постоять за себя. Он ничего не боится. А если ему — самую чуточку — не по себе, ничего. Он делает это ради Кайи. В кармане лежит цветок — сесилия, сорванная в саду. Даже в темноте видны сероватые сгибы помявшихся лепестков, и несколько секунд Дилюк просто разглядывает её. Он схватил её в последний момент, не подумав, и теперь сомневается, что архонт оценит его подношение. Но другого нет, и выбора тоже. На постаменте лежат другие дары: леденцы, ветряные астры, виноградные листья, прижатые бутылками сока и алкоголя. Огарок давно потухшей свечи, несколько яблок, подгнивших после дождя, пустая тарелка — её содержимое кто-то съел, и хотя следов нет, Дилюк подозревает, что постарались лисы. Он не знает, как правильно молиться архонту. Наверное, нужно встать на колени, но отец всегда говорил, что Барбатос благоволит непокорным, и тогда вставать не нужно — но если Барбатос им благоволит, то если он встанет, он воспротивится его воле, то есть будет непокорным, и… Он вздрагивает, когда в небе сверкает молния. Гром приходит с запозданием, очень далёкий, и Дилюк считает секунды. Этому ему научил Кайя — и при мысли о нём становится всё равно, что подумает о его молитве Барбатос. Лишь бы он только помог. Дилюк кладёт цветок на постамент и прижимает тонкий стебель бутылкой. Не опускается на колени, но просто стоит и смотрит вверх — на протянутые ладони, на трещины в камне, на резьбу, грубую и деликатную одновременно. Из головы вылетают все мысли, и он больше не помнит отрепетированную по дороге речь. И даже не удивляется, когда из горла вырываются совсем другие слова: — Кайя заболел. Кайя заболел — несколько дней назад, сильно и неожиданно, с лихорадкой и жутким кашлем, булькающим в груди. Дилюку запретили к нему заходить, но он всё равно пробрался, конечно, и когда взял Кайю за руку, он весь горел. Потом Аделинда нашла его и выдворила — ради его же благополучия, — но Дилюк всё равно помнит, как Кайя смотрел на него и каким хриплым был его голос. — Кайя заболел, — запнувшись, повторяет он. — Ты можешь ему помочь? Статуя нависает над ним тёмным силуэтом, и ветер постепенно крепчает. Дилюк чует приближение ливня, и ему кажется, будто ветер хочет его прогнать. Ну и пусть. Как будто он поддастся какому-то ветру. — Кайя сказал, что это из-за тебя, — добавляет он. — Потому что ты… его не любишь. На самом деле, Кайя всегда так считал. И пусть не говорил поначалу, но Дилюк видел, как он смотрит на статую на холме, как кривится его рот, когда фермеры заговаривают о том, чтобы попросить у Барбатоса очередного хорошего урожая. А когда Дилюк не выдержал и спросил напрямую, Кайя долго смотрел на него, а потом шёпотом — как будто не хотел говорить, как будто боялся — сказал, что не любит Барбатоса, потому что Барбатос тоже его не любит. «Потому что я здесь чужой», — так он сказал. Дилюк так и не понял, что в этом такого. И Кайя больше не отвечал. — Я в это не верю, — решительно произносит он, выдохнув через нос. — Все говорят, что ты очень хороший. Что раньше всегда была зима, но ты подарил вечное лето. Дедушка Таннер говорит, что ты присматриваешь за всеми в Мондштадте, но если… но ведь… а как же те, кто здесь не родился? Я знаю, что Кайя… — «чужой», нашёптывает что-то, — …откуда-то не отсюда, но это не значит, что он заслужил… Дилюк прерывается. Он не хочет говорить «умирать», потому что он знает, что это такое. Прошлым летом у горничной умер отец, и Дилюк всё ещё помнит её заплаканное лицо, помнит похороны и как тяжело было дышать, хотя он даже не знал того человека. Он не может так думать о Кайе. Он не знает, что ещё сказать, и просто молчит. Слушает завывание ветра. — Присмотри за ним, — потом просит он. Звучит глупо. Статуя не реагирует, и он не уверен, слышит ли его кто-нибудь. Вдруг их архонт просто спит? — Даже если он для тебя чужой, ему… ему это нужно. Напоследок он кланяется — зачем? он сам не знает, что его побудило, — и ветер бросает пригоршню листьев в лицо. Отплёвываясь, Дилюк снова замечает огарок свечи. Она потухла раньше, чем расплылась до конца. Наклонившись, он сосредотачивается, кусает губу — и фитиль загорается крошечным пламенем. Оно дрожит на ветру, но не гаснет. Кристальные бабочки, видимо, привыкнув к нему, подлетают ближе. Они светятся, и с их крыльев падает пыль. Одна садится Дилюку на плечо, и он смотрит на недвижимую статую. Надеется, что это знак свыше. — Я пойду, — шепчет он, оглядываясь на винокурню. В окнах горит свет, но одно — на самом верху, в башенке, — темнеет. Оно одно ему важно. — …Я в тебя верю. Когда он неуклюже соскальзывает по камню, кристальная бабочка взлетает. Она больше не садится ему на плечо, но порхает рядом, иногда задерживаясь, иногда залетая вперёд. Она не покидает его всю дорогу к поместью, и когда Дилюк поднимает голову к небу, ему мерещится, что из-за туч выглядывает луна. И никакой выговор в кабинете отца не лишает его надежды.

***

Из беспокойного сна Кайю вырывает мелодичная трель. Он не может открыть глаза — ресницы склеились за ночь, — но ему кажется, что это птицы. Кожа горит, но её обдувает ветер — открыто окно? Он просил Аделинду, но она запрещала. Говорила, с температурой нельзя. Кайя слышал, как в окно стучал дождь. Он ждёт, когда станет холодно, но озноб не приходит. Ему что-то снилось — что-то плохое, и он до сих пор ощущает на плечах крепкие руки отца. Из груди рвётся кашель, но он не может откашляться, потому что болит голова. Птицы перестают петь, а потом начинают снова. Они разгоняют пульсацию в висках, и дышать становится легче. Он трёт глаза, буквально отдирает ресницы, а когда открывает — понимает, что ещё совсем раннее утро. Солнце не взошло, и окна закрыты, но белый тюль колышет непонятно откуда взявшийся лёгкий ветер. Ткань поднимается и опадает, а за ней… Кайя моргает и думает, что ему снится сон. Трель птиц оказывается мелодией флейты. Он не знает человека, который играет на ней, но ему больно смотреть на него — и он кажется почему-то знакомым. Он одет в белое, его волосы светятся в серости утра, а за спиной… Голова кружится. Это так вздымается тюль, или у него за спиной крылья? Кайя кашляет. Боится, что умирает. Незнакомец опускает флейту. Он улыбается, но не так, как обычно улыбаются взрослые. Лукаво и хитро, как будто он что-то затеял. — Не рановато тебе умирать? — говорит он, и в его голосе слышится смех. — Один молодой господин о тебе очень волнуется. Лучше спи. Поверь, станет легче. Кайя не хочет, но ветерок холодит горячую кожу, и глаза закрываются сами собой. Всего на секунду. Когда он открывает их, в окно светит солнце, а дверь скрипит — это она его разбудила. Фрагменты сна окончательно тают, и он приподнимается на подушке, когда в щель просовывается знакомая голова. Дилюк смотрит на него серьёзно и с тревогой, как и всегда, а когда пробирается в комнату и забирается на кровать — Кайя оборачивается к окну. На мгновение кажется, что на него кто-то смотрит, но он быстро забывает об этом. Только подставляет лицо лёгкому ветру, когда тот треплет волосы.