Перехлест волны

Левицкий исправно задерживал дыхание на всех контролях и бомбардировал Марка сообщениями, на которые тот – кроме самого последнего, московского – неизменно отвечал. Такси из Внуково влетело ему в копеечку, и вообще, все деньги, с барского плеча выделенные Егором на Питер, за эту ночь растворились, как пшик, но, как говорится, нет места лучше дома – и Тима, выбираясь из машины, чуть не сгинувшей в развязках Третьего транспортного, чувствовал себя почти счастливым. Опьянение схлынуло за жалкие полтора часа сна на высоте в десять тысяч метров, и теперь его бил похмельный озноб, но похмельное раскаяние почему-то не приходило. Те слова, которые он, как бешеный, орал Марку в трубку, на второй космической пересекая жуткую незнакомую промзону, все еще казались искренними, и завтрашнего разговора он все еще ждал. Если бы дома была мама, он бы, конечно, позвонил с дороги, потому что вот так врываться в дом среди ночи – значит перебудить всю семью, но о Егоре он даже не задумался. Он его существовании он вспомнил, уже зайдя домой и споткнувшись о разбросанные по полу ботинки, которые Шестаков, видимо, с головой окунувшийся после его отъезда в оголтелое холостячество, перестал убирать на полку. Видимо, алкоголь еще не выветрился до конца, подумал Тима, потому что он оттоптал эти многострадальные ботинки, пытаясь с них слезть, и все никак не мог взять в толк, почему они никак не заканчиваются. Чертыхнувшись, он посветил себе фонариком и понял, что стоит вовсе не на ботинках – прямо на коврике лежали, свернувшись, как огромный только что обожравшийся питон, длинные светлые весенние сапоги. Из спальни послышались голоса, и тут же показался темный силуэт. Тима высветил его фонариком – это был Егор, несущий в руке какую-то штуку, то ли статуэтку, то ли вазу, было не разобрать. У мамы было полно этого добра. От неожиданности Тима чуть не выронил фонарик, но успел остановить атаку. – Егор, это Тима! Не воры. Шестаков остановился, как вкопанный, и даже не сразу опустил свое орудие. – Тима? Какого… ты же в Питере! – Меня там не ждали. Я вернулся. – А чего не позвонил? – Егор, что тако… Трясущейся рукой Тима обшарил стену, где не сразу нашел выключатель. Но когда вспыхнула лампа, все трое людей в прихожей разом сощурились от неожиданно ударившего по глазам света. Тима стоял на коврике, под ногами у него лежали поверженные бежевые сапоги; Егор застыл посреди прихожей, взъерошенный, заспанный и в одних трусах; а из-за его спины выглядывала Яна – в короткой ночнушке и накинутом поверх нее длинном цветастом халатике. – Какого хрена она здесь делает? – закричал Левицкий, который опомнился первым. – Тима… погоди… я сейчас все объясню, – начал Егор шаблоннейшей из фраз, видимо, не докопавшись в недрах своего птичьего мозга до материалов несуществующего подкаста “Как врать подросткам о том, что ты изменяешь их матери”. – Ты… присядь… поговорим. – Нет уж, Шестаков. Пусть эта мразь убирается из моего дома. Немеделенно. – Тима… – Еще слово, и ты пойдешь вместе с ней. – Тимофей, вообще-то это и мой дом тоже! – попробовал возмутиться Егор, но Тима подхватил испачканные грязные сапожки и прямо в обуви, как был, пролетел на кухню. Дернув в сторону ручку окна, он распахнул его настежь и вышвырнул сапоги на улицу, лишь задним числом подумав, что в такой поздний час под окнами не бродит никакой припозднившийся сосед без мотоциклетного шлема. – Ты чего творишь, мелкий! – взвизгнула помчавшаяся за ним Яна и, оттолкнув Тиму, бросилась к окну, будто надеясь еще поймать свою драгоценную обувь. Левицкий не стал медлить и кинулся к шкафу, надеясь следующим взять в заложники женское пальто, но ему наперерез припустил Егор и, схватив за руки, сцапал мертвым захватом, не давая двигаться. Тягаться с Шестаковым Левицкому было сложно – тот был и выше, и шире, и лапищи у него были накаченные годами фитнеса. – Ты охренел, Тимофей? – громыхнул Егор на самое ухо. – Это ты охренел, мудак ебаный, – злобно выплюнул Тима. –Ты привел в дом эту блядь, пока мать там с твоим ребенком мучается! Ей, блин, каждый день капельницы ставят, а ты тут шлюх водишь! Яна, застывшая в дверях кухни с видом надгробной статуи, без всякого выражения смотрела на разыгравшуюся перед ней сцену. Ее, казалось, совершенно не трогало, что Левицкий о ней говорил. Егор продолжал орать, вступаясь за оскорбленную честь своей пассии, а Тима замер, глядя в отрешенное женское лицо, и вдруг у него пропало все желание ее оскорблять. Было в ней что-то… странное, из-за чего казалось, что все еще колкости летели не по адресу. – Егор, – вдруг холодно велела она. – Принеси мне сапоги. Я уезжаю. – Яночка… – он вновь заюлил, уговаривая ее не спешить, но она повторила так, словно следующее предупреждение планировала сделать уже кухонным ножом под ребра: – Принеси. Мне. Сапоги. Чертыхнувшись, Егор поплелся за штанами. Когда он исчез за дверью, наступила театральная тишина. Тима, вспотевший от борьбы, но все еще в теплой куртке, смотрел на Яну; она пристально смотрела на него. Наконец, она заговорила, разрушив стену молчания: – Этот козел сказал мне, что он вдовец. – Зачем ты вообще с ним связалась? – выпалил Тима. После того, что он тут наговорил, выкать Яне было как-то глупо. – Потому что дура, – уголки губ Яны дернулись, будто она собиралась засмеяться, но раздумала в последний момент. – Это уже не важно. Прощения не прошу, но просто будь в курсе, что блядь – это ты хватанул. Она прошла мимо и направилась в спальню. Левицкий разглядел в ее собранных в пучок волосах такую же омерзительную черную резиночку, как та, что попалась ему в кармане халата. – И ты так просто меня с ним оставишь? – А что я могу сделать? – она остановилась и устало приложилась лбом к дверному косяку. – Не боишься, что я его тут завалю? – Не завалишь. – Почему? – Потому что тогда я не смогу ему отомстить. – И как ты мстить собралась? Яна хмыкнула и вернулась к тумбочке, где за оставленной Егором боевой вазой оказалась маленькая и незаметная дамская сумочка. Она вытащила визитку и протянула ее Тиме. – Зайдешь завтра ко мне в офис, поболтаем. А теперь прости, мне надо одеться. Не хочу здесь задерживаться. Тима покрутил в пальцах визитку – она была хорошая, плотная, с черным тиснением на молочно-белом фоне. На визитке значилось “Яна Алексеевна Воропаева. Коммерческий директор”. Он сунул визитку в карман. Егор вернулся запыхавшийся и грязный – Тима своим прицельным бомбометанием умудрился зашвырнуть сапоги в разрытый среди мартовской слякоти участок, который копали рабочие, доделывая какие-то коммуникации соседнего корпуса, и ему пришлось лезть на дно. Впрочем, Шестаков и так уже был на таком дне, что ниже только ядро планеты. Яна, уже полностью одетая, вышла из спальни и брезгливо выдернула у него из рук свои перемазанные грязью сапоги. – Давай хоть помою… – пробормотал он, но она не удостоила его ответом. С неизменным каменным выражением лица она надела их, накинула на плечи пальто и гордо вышло, напоследок хлопнув дверью. – Ты чего ей сказал, урод? – зашипел Егор. – Я сказал? – Тима презрительно хмыкнул. – Это ты ей сказал, что мама умерла. – И ты ей поверил?! Егор, кажется, был последним ослом на земле, если думал, что после всего произошедшего Тима воспримет еще хоть одно его слово всерьез. – Я бы на твоем месте съебывал отсюда со скоростью пули. Мне плевать, сколько бабла ты вбухал в эту квартиру, но если через двадцать минут ты все еще будешь здесь, то я разошлю эту поучительную историю всем твоим коллегам и всем твоим клиентам. Хочешь? Шестаков, конечно, был козлом и Тиму считал пиздюком, не способным на что-то большее, чем тратить его деньги, но, видимо, даже в нем было что-то человеческое, и ему был нужен тайм-аут. Он покидал свои вещи в сумку и смылся в неизвестном направлении, пригрозив Левицкому, чтобы тот не радовался раньше времени, обещая назавтра приехать и “поговорить”. Когда он смылся, Тима, проехавшись спиной по входной двери, осел прямо на коврике. Сначала он даже гордился собой и тем, какой чудесный вышел блеф – видимо, Шестаков, не слишком вникающий в его учебу, думал, что сын жены великий хакер, раз целыми днями сидит в комнате и учится на физмате, а ведь на самом деле Левицкий даже название его конторы не помнил, не то чтобы знать адреса всех его клиентов и коллег. Возможно, завтра он даже одумается и поймет, на что повелся, и тогда Тиме несдобровать, но сегодня он выиграл часов двенадцать пустой квартиры и относительно спокойной жизни без желания придушить спящего Егора подушкой. А потом накатило – в душе словно какой-то сосуд разбили, вот только вылилась из него не вода, а тоска, единым махом заполонившая все внутренности. Тело сковала усталость, и Тима понял, что даже если сейчас пожар начнется, он не сможет подняться. Так и останется сидеть на этом грязном коврике, потому что ни сил, ни повода подняться у него не было. И он заплакал. Не так, как принято плакать в драматичных эпизодах, когда кто-нибудь умирает или уезжает навсегда, а по-детски, навзрыд и отчаянно, как бутуз, шлепнувшийся о землю. Он утирал слезы и сопли рукавом, но меньше их не становилось, соль щипала лицо, но ему было наплевать. Все шло кувырком: учеба, семья, дружба, все провалилось в какое-то темное и мрачное небытие, из которого ни выхода, ни просвета. Такого не должно быть, когда тебе восемнадцать, никто не должен решать все это один – да, черт возьми, такую херню, как устроил им всем Егор, вообще никто не должен решать. Всю сознательную жизнь Тима провел за чтением книг. Сначала – художественных, и с самого юного возраста рассуждал о поступках главных героев, каждое утро начиная мучить маму с того, что кто-то в только что прочитанной им книге поступил хорошо или плохо, глупо или умно. Потом, когда добрался до философии, он стал думать о мире в целом, и не о том, как люди поступают, а о том, почему они такие, какие есть. Но ни одна, даже самая мудреная и острая философия, так и не смогла до конца объяснить Левицкому, почему всегда прилетает слабому: школьникам, четырнадцатилетним девочкам, беременным женщинам. Почему под ударом всегда те, кого так легко ударить. На ум приходил лишь один ответ – потому что бьют не всегда, чтобы защититься. Иногда бьют просто потому, что нравится бить. В голове назойливо вилась попсовая цитатка из не менее попсового Ницше: “Падающего – подтолкни”. На деле она, конечно, значила немного не то, как звучала в отрыве от контекста, но сейчас она объясняла Тиме все. Мудаки так себя ведут просто потому, что могут быть мудаками. Потому что никто не поднимется в нужный момент и не даст им по рукам. Раньше у него всегда была мама, которая защитит от любых невзгод – от ветрянки, от исторички, от большой собаки в темном парке, от хулиганов, от врачей с иголками – но теперь маме самой нужна была помощь. А Тима так и не вырос – просто не успел; не научился защищаться и не обзавелся тем, кто сможет его защитить. Сквозь рыдания он вытащил из кармана джинсов телефон; зарядки было всего пять процентов, но хотелось верить, что он успеет. Что Марк не отрубает уведомления на ночь. Что он не откладывает телефон куда-нибудь далеко. Что он, наконец, не имеет дурацкой привычки игнорировать тех, в кого влюбляется. Это был отчаянный детский жест – разбудить посреди ночи того, кому завтра предстоит долгий мучительный день борьбы с миром, просто чтобы его успокоили. Но Тима не мог быть взрослым. Не сейчас, не сегодня. В трубке завыли гудки.