— Ганнибал Лектер (сериал «Ганнибал» («Hannibal»), 1 сезон 7 серия)
***
Придирчивость собственных воспоминаний иногда удивляла, но не особо огорчала Аластора, которому для счастливого детства хватало фантомных объятий матери (среднего роста, пахнущий тимьяном и корицей силуэт, жемчужная улыбка, каштановые локоны, обрамляющие лицо – она так и запомнилась ему, частями, а целый портрет задорно блестел карими глазами из рамки на тумбочке, готовясь вот-вот, чуть фотограф качнёт головой, рассмеяться в голос); мистера Тимма, ленивого соседского кота, ставшего первым в череде удушенных и утопленных, тщательно закопанных или спаленных пушистых, и чешуйчатых, и пернатых созданий (мальчик открыл для себя новый мир); сестры Бриджит из школы Святого Креста, этой дивной, угрюмой консерваторши, «рабы Божией», любящей пороть непослушных юных джентльменов, если те ненароком заглядывались на идущих по улице двух подружек или, скажем, имитировали Христово распятие (вместо креста – два некрепко связанных друг с другом обломка доски, вместо человека – белый крольчонок из сарая за монастырём) – она была его первым по-настоящему коварным убийством, её кровь, такая же красная, как у кролика, впитывалась в горячий песок, где она лежала передней половиной тела, пока задняя давила ступеньки, щедро смазанные оливковым маслом. Ах, юность, волшебная юность..! Не слишком много Аластор помнил и с лет более поздней учёбы: шумные студенты, величавые преподаватели, ночи в библиотеке в обнимку с пыльными толмудами по психологии (я не такой, как они, не такой, как они, не такой, как все), похороны матери, белые цветы, грустные лица, серые камни, улыбающаяся фотография. Его отрочество прошло в поисках и познании себя. Принятие не требовалось. Минули, проскользили незримо года, слившиеся в однообразную серую, не стоящую упоминания абракадабру – вот и счастливая зрелость, клубы, танцевальные вечера, работа на радио и всеобщее поклонение, Сухой закон и Великая депрессия, измождённые страданием лица вокруг, упоение властью, охота, индейцы северо-востока, могавки, «поедатели плоти», оттавы, сиу, они ели людей, и это нормально, неудачная шутка про сирот, кто знал, что чужие самоубийства не должны поднимать настроение; лишился работы; а вудуизм, оказывается, честнее христианства... Вот зима, ночь, холод, собаки, смерть. Воскрешение – в новом обличье; он ест людей, но этим тут никого не удивишь; он – в личном своём раю, его обожают, пред ним трепещут, его уважают; он может не прятать себя. Он – счастлив?***
Он стоит у задней двери отеля, через которую, вероятно, должны выходить (заходить, вплывать?) официанты в накрахмаленных рубашках, зрители, после окончания киносеанса, приглашённые звёзды, крадучись, тайком, чтобы не быть разорванными на части алчущей публикой – кто возводил сего Франкенштейна архитектурного мира, кто сплавил его из кусочков, столь дико рознящихся, что на выходе получилось нечто, не имеющее определения, кто не потрудился составить карту извилистых коридоров или, на худой конец, положить на видное место чертёж? Впрочем, неважно. Аластор стряхивает пылинки, которых нет, с лацканов пиджака, Аластор наклоняется, чтобы острый звериный нюх его уловил металлический запах, чтобы чуткие его уши впитали в себя, как песок впитывает влагу, хриплое дыхание маленького, скрючившегося в три погибели чешуйчатого демона, баюкающего обрубок руки, стреляющего пустыми от ужаса глазками-щёлками то на него, то на брошенную в сторону камеру. – Ай, ай, ай, – качает Аластор головой; у него внутри жадное пламя голода разгорается с каждой секундой всё сильнее, опаляет внутренности, заставляет биться сильнее гнилое сердце. – Ай, ай, ай, ты, кажется, повторяешься, милый друг, – он не смотрит в камеру, но чёрный матовый глаз камеры смотрит в него, а из этого глаза, самой его глубины, доносится хриплый вздох – ласкающее слух подтверждение немого обожания. – Во время нашей последней беседы, мы, помнится, договорились, что ты будешь стараться лучше. Он разбивает камеру носком ноги, вдавливает её в испещрённый трещинами бетон – пусть Вокс мучается, пусть Вокс страдает, пусть вспоминает о временах, когда Аластор позволял себе потакать его низменным потаённым желаниям, пусть царапает лицо-экран в бессчётной попытке вытравить его, Радио-демона, из своей памяти раз и навсегда; пусть терпит поражение, пусть смиряется. Чешуйчатый демон еле живой от ужаса, Аластор тянет обёрнутую перчаткой ладонь к его вытянутому лицу, ведёт, нежно почти, когтем по щеке и выше, и коготь, подрагивая, замирает у влажного от пота виска – они смотрят друг другу в глаза, и Аластор видит в чужих своё улыбающееся отражение – Аластор вонзает коготь ему в глазницу и медленно проталкивает его вперёд, словно надеясь (вполне обоснованно) таким образом добраться до мозга. Он давно уже не разбирал на части кого-то чешуйчатого. Кого-то вообще. Жаркий воздух, осколки камеры, пыльный бетон, кирпичная стена недавно возведённого отеля, дверь, обитая коричневой кожей, однообразно-красное небо – всё сливается для него, для них, хищника и жертвы, в багровое марево, декорации, убранные на второй план. Аластор расформировывает его, своего чешуйчатого маленького шпиона, педантично, кусок за кусочком; некоторые из них заканчивают влажными пятнами на стене, некоторые отправляются в его рот, глотку – дорогу к адской топке. – Ты что творишь!? – крик из-за спины; крик разрушает иллюзию уединения, вынуждает Аластора оторваться от маленького друга и, заодно, вспомнить, что отель всего в двух шагах, а он – вроде как, ах да, его управляющий. – Pardon, – улыбается Аластор, управляющий, пока Аластор, Радио-демон, шипя, уползает обратно в нору. – Я выпроваживал нарушителя и, возможно, слегка увлёкся. Люцифер, блестя белым костюмом, подходит ближе, так что Аластору не нужно даже поворачиваться, чтобы разглядеть отвращение на его лице. Отвращение и что-то ещё, другое, отдалённо похожее на конвульсии личика Чарли, когда она видит, как Кукла Валентино размягчает белым порошком последние мозги и жалуется, какой он испорченный, угрюмый Хаск-Хаскер хлещет рюмку за рюмкой, а малютка Ниффти мастерит ожерелье из жучиных глаз. Люцифер смотрит на дружка большими чарливыми глазами, Аластор – равнодушно облизываясь, от жажды былой не осталось и уголька: бездушная мешанина костей и кишок не способна восхититься его артистичностью, или напугаться, или попробовать убежать. Ску-ка! – Позвольте мне, – кивает Аластор, и верная Тень накрывает остатки дружка чёрно-дымным саваном. Секунда – и его нет. Во всяком случае, рядом с ними. Аластор теперь смотрит на Люцифера. Ждёт. По спине крадётся холодок предвкушения; ну давай, птичка, пропой – что-нибудь. Из омута памяти всплывает вдруг, грузно барахтаясь, полицейский инспектор. Вот он в гостиной, шерстистыми лапами стискивает любимый топор... Нет, уходи, дорогой, уходи, ты давно уже гниёшь в земле, уходи, и не забудь положить на место. Аластор ждёт. Карликовые ручки подрагивают, сжимаются в кулачки, завеса рта открывает белые зубы; Люцифер переводит взгляд с земли на Аластора, и Аластору приятно, что король Ада, пусть он и мудак, не достойный его внимания, не может смотреть прямо ему в глаза. – Почему? – вопрошает скорбным голосом Люцифер. – Почему вы все... все, как один, ну почему... такие..? – последнее слово трудно расслышать. Аластор ведёт ухом, но не может уловить восхищения в его голосе. – Потому, – разворачивается он, самую малость разочарованный, и, прежде чем раствориться в тенях вслед за трупом, вскидывает руки к бледному шару за пентаграммой – возможному и недосягаемому, дразнящему птичку со сломанным крылом, как проданная душа грязным грешникам необходимому, входу в Рай. – Потому, что это чертовски весело! И – исчезает.