Лагерное знакомство

Ночь откровений — вещь потрясающая и интересная, временами до слез милая и прекрасная, однако несмотря на очевидные плюсы, в лагере устраивалась до того редко, что ждать её порой приходилось, как второго пришествия. Саша чувствовал себя настоящим везунчиком: многие ребята годами этой самой ночи ждут, порой выпускаясь и так и не получив возможности излить душу в прекрасный для себя день, а он — мало того, что новенький, первый раз в жизни лагерь увидевший, так ещё и попасть сюда умудрился ровно в тот самый момент, когда, казалось, все мероприятия разом решено было провести за одно лето! А вокруг — красота. Июль обещал быть жарким, поэтому решено было все декорации вынести на улицу, разместиться, следовательно, тоже. Деревья украсили флажочками и разноцветными ленточками, всюду расставили маленькие клумбы — где с розами, где с тюльпанами, кто-то вовсе анютины глазки притащить умудрился, — а эти столики… Аккуратненькие, с выглаженными до совершенства белоснежными скатертями, салфеточки в форме сердечек, стаканчики, точно бокалы свадебные, а главное — на каждом стуле по два белых шарика. Очевидно, сегодня намечалось что-то очень интересное. Декорациями занимались, как и следовало ожидать, Камалия и Святослав — от последнего каждому в лагере пришло особое приглашение, к оформлению которого у Романова, хотя и не было претензий, но всё же имелся один вопросик: почему на них… Голуби. Это же, если память ему не изменяет, свадебная фишка? Задумали что-то подобное? Нет, он, безусловно, рад за них, просто… До сих пор в шоке, что такое может быть: едва знакомы, а уже под венец! — А сейчас я бы хотел пригласить на эту сцену человека, благодаря которому я не просто изменился, но и впервые осознал, что такое настоящая любовь. Голос Святослава, слышать который Саше до этого момента не приходилось (честно признаться, он вообще думал, что тот… Ну… немой или что-то вроде того!), плавным звучанием проносится над столиками каждого из присутствующих. Ещё странно — Маши не видно. Не прийти она не могла: точно где-то, да сидит. Вот только где…? — Ками, милая… Прошу, — и руку протягивает с лёгкой улыбкой. На девушку тотчас оборачиваются все — в том числе и Саша. — она, смущенная десятками взглядов, поднимается с места и, заправив за ушко завитый локон, спешит к сцене. Покорно ручку протягивает и под овации поднимается по ступенькам. — Дорогая Камалия, — наконец, слышится продолжение. — Мне трудно подбирать слова — ты знаешь, я не многословен, однако хочу сказать следующее: за всё то время, что мы с тобой знакомы, я понял одну вещь… — взгляд на неё переводит. — Ты сумела изменить не только меня, но и мою жизнь. Вдохнуть в неё новый смысл, дав мне то, в чем я больше всего нуждался: свою любовь. Тянется за чем-то в карман. Сердце девушки удар пропускает. — За последние несколько дней я точно решил для себя, что не хочу связывать свою жизни ни с кем, кроме тебя, поэтому позволь спросить… Зал ахнул, застыв в изумленном любовании. В абсолютной тишине, казалось, слышен был бешеный стук сердца особо близко сидящих к Романову людей. Ну надо же… Всё точно как он и думал! Святослав опускается на одно колено. В руке, свободной от микрофона, держит черную бархатную коробочку, которую вскоре открывает, и в следующее мгновение взгляду Камалии предстает аккуратное бриллиантовое колечко. — Камалия, милая… Ты выйдешь за меня? Из глаз потекли слезы радости. Девушка, прикрыв рот руками, тотчас же закивала. Дождавшись, когда благоверный наденет на хрупкую ручку кольцо и поднимется с колена, не ждёт более ни минуты: напрыгивает радостно ему на шею, бросаясь в объятия. Зал разразился аплодисментами. Кто-то восхищенно свистел, кто-то плакал — разумеется, от искренней радости за молодых ребят, — кто-то от всей души выкрикивал поздравления. Звуков было так много, что Саша невольно растерял контроль над ситуацией. Оставаться безучастным, конечно, было тяжело, поэтому ради приличия и было решено похлопать, дабы хоть как-то высказать своё восхищение, но… Что-то не давало покоя. Он по-прежнему не видел Машу. Обычно она часто оказывалась рядом с подругой, но с тех пор, как Камалия всё больше времени стала проводить с новым избранником, между ними как будто проскочил холодок. Вместе их видели всё реже, да и в посиделках обычно вездесущая Московская участвовать вдруг перестала — то ли из собственных соображений, то ли звать её перестали — не знал ни Саша, ни, кажется, она сама. Но сегодняшнее мероприятие предполагало присутствия всех членов лагеря. Где же тогда…? Увиденное отвечает на все волнующие вопросы. Краем глаза Романов замечает знакомый силуэт, быстро идущий в сторону кампуса — к тому самому прудику, который ещё в первый день знакомства с лагерем ему полюбился. Так вот, в чем дело… Не стерпела Маша — ушла. Тяжело ей видеть было чужое счастье, своего не имея. Обидно: она ведь себя тоже считала достойной любви, а внимания на неё никто не обращал, вместо это предпочитая лишний раз открыто выказать своё недовольство (порой даже лично) нахождением в отряде, говоря, что она — та ещё злюка и вообще больше походит на черта в юбке, нежели на вожатую. А ещё постоянно сравнивали с той же Камалией, не уставая говорить, какая та открытая, душевная и добрая — ей, мол, быть бы такой, как она. Терпеть такое было сложно, но Маша старалась. Только вот терпение рухнуло, когда любимая подруга после всего этого забрала другую мечту — любовь. Ох, девушки… Как же легко ранить вас, ни слова не произнося. Надо за ней идти, пока она ничего такого не надумала — уж Костя ему рассказывал, на что разбитое сердце женское способно. Находит её сидящей на берегу того самого прудика, у самых ветвей плакучей ивы, склонившейся над её головой. Вода неспеша плескалась под лёгким ветром. Было заметно, как в ней отражался лунный свет. Саша подходит почти не слышно. Лишь оказавшись достаточно рядом, чтобы та не сумела ни прогнать, ни уйти от него, спрашивает: — Чего ушла? Маша, громко всхлипнув, затихает так же резко, как прозвучал его вопрос. Стараясь не показывать собственные слезы, отворачивается и бурчит под нос: — Не твоё дело. Романов вздыхает. Так дела не делаются. На вопрос отвечать надо, когда его задают, а не играть в угадайку, заставляя самого выводы сделать. Садится рядом, ноги поджимая — будто специально к Маше жмется, чтобы та внимание на него обратила. — А может, всё-таки моё? Молчит. Даже не хмурится. Слёзки горькие из глаз небесных бегут, плечики хрупкие от всхлипов частых дрожат — он и представить не мог, что такая весёлая задорная девчушка способна будет вдруг так расплакаться. Сильно, видать, ранила её сегодняшняя ночь. Терпеливо дожидается, пока Маша немного успокоится. Не его удел — сдаваться, — слишком уж он упрямый. Это ему с детства говорили, сколько он себя помнит. — Просто мне… Обидно. Говорить начала. Уже хорошо. Значит, тактика его работает, и скоро он выяснит причину всего происходящего. — Почему одни женятся и замуж выходят после двух месяцев знакомства, а другие — годами мучаются и любовь найти не могут? — словно у самой себя спрашивает. Взгляд поднимает, смотря вдаль, на противоположный берег прудика, где особо ярко поблескивает луна. — Хотя, как мне искать, если я не знаю, что такое эта ваша любовь? Искала уже, пробовала. И чем кончилось? — ухмыляется, пока по щеке бежит слеза. — Использовали, как игрушку, а потом бросили. И живи, как хочешь, забитая и… Морщится и глаза жмурит, вновь отворачиваясь. Видно, что тема эта причиняет страшную боль, забыть которую она мечтает уже очень давно, да каждый раз, стоит увидеть мило гуляющую за ручку парочку, тотчас возвращаются воспоминания страшные, по сердцу ножом проходящиеся. Саша решается в диалог вступить. — Я понимаю тебя. — Нет, не понимаешь! — разворачивается и бровки хмурит, уже совершенно не стесняясь бегущих из глаз слезливых дорожек. — Все так говорят, что понимают и поддерживают, а на деле — делают вид, что им жалко, а потом в душу плюют! Помолчала. Сделала глубокий вдох, стараясь успокоиться. — Ненавижу жалость. За ней всегда издевательская двуличность прячется — сначала к себе расположить пытаются объятиями и словами поддержки, а потом, как и всегда — нож в спину, когда больше всего в них нуждаешься. Уж лучше никакая поддержка, чем… Такая. — Нет, Маш, — на порядок тише, заставляя её обернуться. — Я понимаю тебя, поверь. Она оценивающим взглядом его осматривает, означая готовность слушать и внимать каждому его слову. — Знаешь, я и сам понятия не имею ничего о любви и всём, что с ней связано, — плечами пожимая. — Некому было меня этому учить, ровно как и любить. — Подожди, но… Ты же рассказывал про родителей. — Обманул я тебя, — отстраненно. — Отец умер, когда мне три года было, мать пережила его месяца на четыре. По телу холодок пробегает. Маша чувствует острый укол совести и спешит извиниться: — Мне… Очень жаль, Саш… — Всё в порядке, — махнул рукой. — Меня с сестрой и братом взял к себе друг семьи. Казалось бы, хорошо всё: крыша над головой есть, еда, вода — тоже… Да только не любил он нас никого. Тиранил, как мог, а доставалось больше всего мне как старшему. — Как же ты здесь оказался?.. — С ума сошёл терпеть это. Жизнь научила всякому, чему не следует — вот и подделал заявление от его имени: мол, такой-то и такой, живу в Москве, хочу племянника в лагерь пристроить. А сам — умотал зайцем на первом же поезде… Повезло, что не нашли. Разворачивается к ней и легко улыбается: — Я понимаю, каково это — когда ты к людям с душой, а они об тебя ноги топчут. Оттого я назад и не хочу: все мне в родном городе о любимом дядюшке Рафаиле Фёдоровиче напоминает. Маша помолчала. Взгляд опустив, прокручивала в голове услышанное. Хотела свою историю рассказать, да боялась: вдруг отвернется Саша после всего, что она в порыве крика души ему скажет? С другой стороны, пути назад нет… Была не была. — У меня тоже родителей нет, — тихо. — Жила с приёмным отцом, он мне мало, что рассказывал про них… А я сама и не помню толком. — Маленькая была? — сочувственно. — Не совсем… Мне лет семь было, не такая уж и малышка. Говорят, катастрофа: пожар. Погибли они там, а меня кое-как, но спасли, откачали в больнице. — Мне очень жаль… Повезло, что живой осталась. — Как посмотреть, — пожала плечиками. — Откачать, может, и откачали, да только память напрочь отшибло, что имени своего я вспомнить не могла. Так что… — усмехаясь, глаза на него поднимает. — Может, и не Маша я вовсе, и совсем не Юрьевна. Романов на это лишь улыбается: — Может и так. Но такое сочетание тебе очень идёт. У Маши на лице лёгкая улыбка проскальзывает. Она, оттаяв окончательно, голову ему на плечо опускает и тихо вздыхает. Кажется, успокоилась… И то хорошо. — Знаешь, Саш… Я ещё никогда не встречала человека, с которым мне было бы так хорошо, как с тобой, — глазки на него вновь поднимает. У него от подобных откровений что-то внутри щёлкает, теплом в груди разливаясь. — С тобой можно о чем угодно говорить и о чем угодно молчать… Помолчала. — А ещё мы во многом похожи. — Вот видишь, как оно бывает, — опуская руку ей на плечо в ободрительном жесте. — Судьба, значит. Маша на это впервые за сегодняшний день смеётся, совсем позабыв про слезы, и легко пихает его: — С тобой даже поплакать нормально нельзя! — Это замечательно, — на полушепоте произносит Саша, осторожным движением смахивая пальцем дорожки солёной влаги на её нежных щеках. — Я за этим и пришёл. Оба затихли, вглядываясь в лица друг друга. В его взгляде читалась уверенность, в её — безграничное доверие, какое никогда и никому прежде она не смела показывать, боясь, что непременно останется преданной. Его глаза серебристым блеском сияли под лунным блеском, и Маша, впервые завороженная чужим взглядом, не мигая следила за каждой мелькнувшей в них искоркой. Сейчас он казался ей до необыкновения красивым, абсолютно всё в нём: вьющиеся тугими кудрями волнистые пряди, тонкие элегантные брови, говорящие о едва ли не царских манерах с присущей ему, как ей казалось, долей какой-то французской изящности — даже эти забавные круглые очки, сидящие на носу… Минуточку. А где они? Сейчас он сидит перед ней без привычной оправы — неужели зрение исцелить за два месяца чудесным образом успел, или носил их всё это время просто для того, чтобы казаться старше? Она этого уже не узнает. В следующее мгновение оба, сами того не ожидая, соприкасаются губами. Она заводит руки ему за спину, притягивая ближе, желая обнять и никогда больше не отпускать единственного человека, подарившего ей возможность вновь поверить в мир и искренность чувств. Он осторожно пряди золотые за ушко ей убирает, открывая взору аккуратные черты хрупких плеч. И застыло время в одном единственном мгновении, и волны бьются о скалы у самых их ног, и весь мир, в котором существуют только они вдвоём, окутан лёгкой дымкой тёплых чувств, сквозь которую проносится их танец под размеренный стук влюблённых сердец… Стоп. Чего?! Что это они тут устроили?! Оба отстраняются так же резко, как и оказались подозрительно близко друг к другу. — Так, ну-ка стоп! Что ты тут устроил? — принимается ругаться Маша, уперевшись ручками в бока. — Между прочим, я — твоя вожатая, и на три года тебя старше! Нам нельзя! — Здрасте, приехали! А чего я-то сразу? — тоже хмурится. — Сама бы тогда меня и остановила! Замолчала. Он тоже. Подумали, ещё… Прокрутили в голове то, что только что случилось. Может, им и нельзя, но… Грех же будет сказать, что им не понравилось! — Ладно, извини. Да, не должен я был, и вообще… Маша дожидаться, пока он допоет свою серенаду, не собирается. Бросает своё любимое: — Ой, молчи уже! — и вновь к губам его тянется, избрав единственно верный способ заставить того замолчать, наконец, и не портить момент. Ночь откровений — вещь потрясающая и интересная, временами до слез милая и прекрасная. Обоим несказанно повезло: именно сегодня им суждено было поймать тот самый момент и впервые в жизни насладиться каждым мгновением, что даровал сегодняшний день. Ночь откровений они проведут вместе, на берегу того самого прудика близ плакучей ивы. Только вдвоём, в объятиях друг друга, вдали от посторонних глаз. Недавние слова друзей, ранее казавшиеся шуткой и которые оба не спешили воспринимать всерьёз, обретали всё более реальные очертания.