Не хочу

      Иногда, Нэйтан поражается тому, как быстро Джеймс учится.       Он понял это, когда Вашингтон был юной столицей, ничего не смыслящей, но очень этого желающей. Нью-Йорк тогда, правда, поразился: не всякий ребенок будет слушать каждое слово — иной раз и ненужное — с таким упоением и серьезными глазами.       В Гражданскую войну, Бронкс увидел ту манеру, которую в Анакосте и воспитывал. Увидел строгие глаза, решительность, и сигару: последнее, конечно, не понравилось, но если Джеймсу легче — Бога ради.       Эта манера и продолжалась, и продолжалась: глаза у Вашингтона не горели, а мерцали холодной уверенностью. Правда, Нэйтан гордился.       В общности, видел Бронкс в юной столице всем столицам столицу, плод их с Филадельфией стараний и счастливое Американское будущее.       А когда это «счастливое Американское будущее» улыбалось на резкий экономический рост собственной страны, так и вовсе казалось, что всякие звезды быстро меркнут, прячась.       Когда Джеймс садился на пассажирское под боком с Нэйтаном, виделось, что вот он: лучший дуэт всей Америки и — что там? — планеты, кажется. В Анакосте была сияющая расчетливость, в Бронксе твердые руки и безразличие, пережившее революцию.       Их дуэт глядел, глядел на двадцатые двадцатого века, что плясали ночными огнями, плясали экономическим и индустриальным ростом, плясали широтой Америки. И они по этим двадцатым колесили на машине, входя в новую эпоху.       Только пока огни танцевали, рынок перегревался.       Случилось то, что случилось.       Потухли огни, закончилась песня. Глаза Джеймса блеснули нездорово, блеснули этим страшным ощущением утекающей власти и времени.       Все катилось как-то стремительно быстро, как-то страшно резко, так-то так, от коего Анакост успел отвыкнуть.       Проблема была не в том, что Джеймс не справляется — проблема была в том, что сил справляться у него не было. Люди не ели, людям было негде работать: Вашингтону казалось, что каждая из слеза где-то в сердце ложиться неподъемным грузом.       Он не плакал с 1814, верно. Анакост не считал годы без слёз, он считал скуренные сигареты: в голове вертелись сначала экономические графики, а потом Нэйтаво шутливое обещание ругаться на каждую пятую скуренную сигарету.       Джеймс перестал считать сигареты: он считал, сколько раз должен был бы ругаться Бронкс.       Только Нэйтан не ругался. Они виделись страшно редко — Вашингтон обнаружил в себе навык скучать — и Нью-Йорк точно не хотел отчитывать его в эти редкие встречи.       В тридцать втором Джеймсу шаги кажутся страшной тягостью. Ему и жизнь кажется сложным, страшно сложным предметом, безбожно убегающим от его рук, мол: попробуй ещё догони.       У Анакоста желания догонять было мало ещё в двадцать девятом. Отныне, желание чего либо просто растворилось в количестве отчетности и безработных американцев.       — Детка, у тебя руки трясутся, — ему плохо от этой непосредственности Нэйтана. Всегда звонко-веселого Нэйтана, глядящего сейчас с этим своим вселенским снисхождением и говорящего со всей серьезностью-улыбкой мира.       Ему плохо, когда Бронкс щелкает пальцами перед его глазами, а у Джеймса набатом в голове: экономическая яма, голод, яма, голод.       Теперь ещё и сердцебиение.       Он слышит Нэйтана далеким, что-то говорящим: слова льются мимо сознания.       — Так, бумаги убираем, — Нью-Йорк аккуратным движением забирает лист, содержание коего Вашингтон успел позабыть, — Прием, Джеймс Анакост.       Джеймс голову поднимает не сразу. Сначала переваривает смысл сказанного.       — Да? — Нэйтан бы прыснул от формальности этого «да», если бы собеседник не выглядел потерявшимся в собственной голове.       — Все нормально?       Сначала Вашингтон закусывает губу, собираясь ответить «да», при этом сдержав вздох.       — Только правду. У тебя отвратительно получается врать мне.       И правдивым ответом Нэйтану служит наблюдение: Джеймс закрывает глаза руками, силясь что-то сообразить.       Бронкс обнимает его как раньше, становясь ближе: и Анакост жмется к его груди, крепко жмурясь, чтобы все-все-все проблемы ушли далеко-далеко, чтобы завтра они снова катались по ночному Нью-Йорку, чтобы завтра все было хо-ро-шо.       Нэйтану спокойно, когда Джеймс выдает задушенный вздох: Нью-Йорк что-то говорит удивительно равномерно, что-то долго и муторно говорит. Бронксу кажется, что так он впервые за неделю и уснет нормально, уснет надолго.       Нэйтану спокойно, когда он слышит мирное сопение. Джеймс ему не улыбается, хотя очень пытается уже давно — теперь хотя бы спит. Нэйтану спокойно, пусть он знает, что Американское светлое будущее, по большому счету, справляться со всем этим не хотело. Просто выбор не предоставлялся.       Пусть так. Он же рядом.