Последний же враг истребится — смерть

Кровь у Серёжи всё-таки красная. Конечно, он видел её раньше. Там, где был огонь и была высота, и бледную-бледную кожу защищал бронированный костюм, от его же костяшек по неуклюже широкому лицу капли разлетались и брызгались алым. Но тогда всё казалось: это игра, бутафория, тонкое шулерство и притворство, Разумовский где-то, как фокусник, припрятал капсулы с этой самой красной краской, чтобы никто не догадался, что всё у него в венах нечеловеческое, не относящееся к этому миру, аристократически голубое. Нет. Теперь вместо бронированного костюма — бронированная рубашка. Только её задача не супергероя творить, которому поклонялись бы, а от самого себя защищать. Не защитила. Серёжа на его руках тонкий, хрупкий и несчастный, но несломленный. Эту хрупкость не нарушает даже охренительно огромная челюсть. Нет, правда, Игорь на неё смотрит и думает: сука, ну какая же она квадратная, Серёжа такой, блядь, нелепый и неуклюжий, невыживающий в агрессивной среде. Игорь не замечает, что в уме так его и зовёт Серёжей. Не замечает, какой дикий шум и скрежет стоит за стенкой. Не замечает, как всё здание на куски разлетается, потому что ещё двое совсем рядом пытаются всё-таки выяснить, что сильнее — калёная южными ветрами ярость или хвалёные технологии, работающие не на электричестве и батарейках, а на отчаянном желании оставить свой след на доске объявлений вселенной. «Был такой Хольт. И был он большой мудак» — всё, что на ней, пробковой, дурацкой, занимающей весь космос нацарапают мелким-мелким шрифтиком. И про Грома напишут то же самое. Игорь не замечает ничего, вообще, совсем. Но есть тихий хрип, сбивающийся на отвратительное взбулькивание. Его он слышит. — Мы смогли? Игорь, мы смогли? У Серёжи кровь на губах клубится и пенится, как Нева у самых берегов. Серёжа умирает. Игорь помнит его разным: деловым и сильным, уязвимым и завернутым в шёлковый халат, отчаянным и разбитым, разъярённым и сжигающим всё на своём пути. А вот таким, умирающим, не видел ещё ни разу. И это почти красиво. — Смогли, — выдыхает он, наскребая остатки сил, чтобы в чужие глаза взгляд уронить. Кажется, что этот взгляд — камень, он в чистые голубые озёра влетает, вспарывает поверхность гладкую и тихую, и по ней рябь идёт бурная. Лицо у Серёжи светлеет. Светлеет в последний раз. — Смогли, Серёж, — повторяет Игорь, и губы его трясутся не по-мужски, и подбородок дрожит, и щека дёргается, всё лицо высекает невидимый электрический хлыст, оставляя на коже невидимые глазу следы. Точнее — один след. Ещё точнее — один новый след к тем другим, что были оставлены раньше. Был папа. И папа умер, потому что Игорю казалось: он, хоть и маленький, а всё равно должен справляться со всем сам, он точно знает, что делать, чтобы всё стало хорошо. Был другой папа. Почти папа. До этого звания не хватало только сходств в генах, но что они понимают вообще, эти гены? Какое право они вообще имеют диктовать человеку, кого считать родным, а кого нет? Он тоже умер, потому что Игорю казалось, будто верный выход находится только в его голове. И был Серёжа. Серёжа ещё дышит и пытается вытолкнуть из носоглотки сгустки самой простой, совсем не барской вязкой крови, но он уже тоже был, а Игорь, кажется, только-только успел его узнать хотя бы немного. Серёжа остался верным своим словам — он действительно взял и отдал свою жизнь. Наощупь его щеки мягкие и совсем холодные. Игорь руку тянет, еле-еле кожи касается, словно тело само хочет попытаться Серёжу согреть, защитить, воскресить, но сам Игорь теперь знает твёрдо: ему спасти не под силу никого. Пальцы сдвигают нежные веки, закрывают теперь уже совсем-совсем чистые глаза, и в этот момент над головой, кажется, раздаётся гром. — Ты его всё-таки убил. Нет, это не гром. Это рокот Волкова, обессиленный, сиплый, сдавленный, трещащий на каждой согласной и свистящий на каждой гласной. — А он тебя. Нет? — Почти. — Выстрелов столько было. Как ты вообще?.. — Он знал, если меня убьёт, Серёжа сам пойдёт и… Игорь видит: Волков спотыкается на полуслове, взгляд вскидывает недоумённый, усталый. Как будто в толк взять пытается, а нахрена он вообще пытается объяснять что-то тому, кого убить-то хочет? — Короче, это был такой флирт. Игорь не понимает, о чём речь. И понимать, если честно, не хочет совсем — кивает мелко, давая понять только, что слышит. А потом вздрагивает от неожиданности: чужая броня хрустит и звенит, как консервная банка, когда сгибается — Олег грузно валится рядом с ним на колени и протягивает к размякшему мёртвому Серёже руки. — Дай. Дай мне его, Игорь. — Сюда приедут щас. Его заберут всё равно. — Знаю. Заберут. Поэтому сейчас прошу. В этом, кажется, и проблема. Волков просит. Игорь не знает ничего, кроме того, что видит перед собой блядского маньяка, но маньяки ведь никогда и ни о чём не просят. А сейчас он тянется так, будто ждёт, как минимум, божественного благословения, голову склоняет, как верная мрачная псина, умоляет одним звучанием голоса. И не смеет мёртвого Серёжу потревожить своими руками. Только подставляет их, а Игорь откликается и из своей хватки мягкое тело спускает на чужие предплечья. Как в замедленной съёмке он видит: Олег потерявшие былую широту плечи сжимает неловко и склоняется низко-низко, прижимается губами к мокрому от пота лбу и прикрывает глаза, так и застывая. Раскачиваться начинает осторожно, баюкает Серёжу, как ребёнка, и молчит так мучительно упорно, что Игорь даже не понимает, в какой момент рождается его срывающийся на неслышимый ультразвук волчий вой. За стенками тоже слышится вой — другой, полицейских машин. Ещё за стенками шумит целый город, чудом выживший под обстрелом снова. Но его как будто бы в мире на самом деле нет, и ничего совсем тоже нет, даже внутри, под рёбрами пустота, тишина и выжженное поле. Игорь смотрит, как один его заклятый враг оплакивает другого, и в Игоре ворочается, грохочет, топает тяжёлыми лапами ярость, которую Рубинштейн требовал усмирить. Лица мелькают. Всё те же: папа, роняющий на пол яичницу, Фёдор Иванович, от души, до громкого чмока целующий свою Леночку, Разумовский, творящий историю под взглядами тысяч и тысяч. Что-то злое и страшное зреет в груди, от него больно дышать, оно ощущается чужеродно и дико, пульс начинает зашкаливать, в глазах темнеет. Игорь слышит: — А ты мог сделать что-нибудь, чтобы этого не случилось? Но не голосом Рубинштейна. Другим, незнакомым и знакомым одновременно — так, как бывает, когда самого себя слушаешь с диктофона. Серёжа Разумовский умирает, но голубые радужки опять затапливает золото. Просто увидеть это пока ещё некому. В Игоре рождается новый заклятый враг. Имя ему — Гром.