born into the grave

      — Господи Иисусе, — бормочет Гоуст, отпинывая от себя чей-то ботинок и наблюдая, как тот скатывается вниз по склону. — У всех этих кадетов прицел сбит сильнее, чем у сраных ботов.       Рядом с ним смеется МакТавиш. Хрипло и устало, поскольку дыхание у того все еще не восстановилось после пробежки из зоны поражения вызванной Гоустом с орбиты пятисоткилограммовой бомбы.       — Осторожнее, эЛТи, прозвучало немного недемократично.       — Прошу простить, сэр, — тянет он, не сожалея вовсе. Если бы не те кадеты, у него бы все еще была эта бомба в стратагемах, но, по крайней мере, так хоть появилась возможность немного перевести дух, да заодно полюбоваться мощным взрывом. — Тогда разрешите на словах чуток побыть предателем?       На него бросают взгляд через плечо; и если Гоуст хоть немного его знает (а знает он его хорошо), то это и недовольство, и ухмылка в одном лице.       — Не забывайся.       «Не забывай про то, что ты на связи», — это вслух не произносится; Адский Десантник не имеет такой роскоши, как приватность.       Как будто они уберут его после того, какую бойню он тут учинил.       — Просто говорю, что если мозг кадета настолько схож с процессором бота, то я не уверен разумно ли позволять им прикрывать мне спину...       МакТавиш пристально смотрит на него секунду, затем еще одну, прежде чем вновь разразиться смехом и похлопать его по макушке. Наверняка, это небезопасно, и уж точно непрофессионально, то, как он наклоняется к чужому прикосновению и улыбается, хотя МакТавиш никак не может этого видеть, но стоит короткому контакту прекратиться, как он уже по нему скучает.       Рядом с таким человеком, как его капитан, трудно оставаться профессионалом. Он никогда прежде не встречал никого, кто понимал бы его так, как это делает МакТавиш, безошибочно считывая напряжение линии его плеч и наклона головы. Тот всегда рядом, готовый при проблеске малейшей неуверенности в себе дружески похлопать по плечу или же рассмеяться над его глупыми шутками, не задумываясь лишний раз, это юмор у него такой черный или душа.       — Продолжай в том же духе, Гоуст, — все еще смеется МакТавиш. — Быть может, наши новые друзья устроят тебя больше.       Он в этом сомневается, хотя бы потому что никто даже близко не сможет тягаться с человеком, стоящим сейчас рядом с ним, с тем, ради кого он без промедления встал бы на колени. МакТавиш заставляет нутро пылать, а сердце заполошно биться, но хуже всего то, что даже сам Гоуст осознает, что он размяк. Каждая завершенная миссия, каждое возвращение обратно к своим эсминцам... каждый такой момент без исключения уничтожает прутья клетки с запертой внутри нее робкой надеждой.       Как бы ему хотелось выразить свою признательность этому человеку, донести благодарность за то, что тот смог таки вытащить Гоуста из глубин собственной головы и вернуть обратно в бой, просто будучи рядом.       «МакТавиш точно нашел бы нужные слова», — думает он.       А вот стал бы утруждать себя подбором аккуратных фраз - другой вопрос. Капитан по натуре своей был человеком резким, но делал это осознанно, чем Гоуста восхищал; никогда не щадил ничьих чувств, озвучивая то, что было необходимо донести, однако по-своему тот не раз давал понять, как ценит его присутствие рядом.       Гоуст хочет сделать для него то же самое, ну или, по крайней мере, попытаться. Кажется, он слишком много думает. МакТавиш не раз уже твердил, что он вечно забивает себе голову лишним мусором. Хотя с такой работой, как у них, трудно было этого не делать. Когда любая секунда может стать последней, люди, как правило, делятся на слишком беспечных и чересчур осторожных; в большинстве случаев сам Райли относит себя к первым.       Однако в отношении МакТавиша ему хотелось, чтобы это имело какой-то смысл.       Он поворачивается, расправляет плечи и поднимает рельсотрон чуть выше, придавая больший вес своим словам, когда начинает:       — Эй, капитан…       И слышит:       — Черт возьми, Гоуст, двигай!       Гоуст просыпается. Ему холодно.       После сотен раз Гоуст уже перестал искать этому какое-то объяснение или причину. Адские Десантники иногда возвращаются... возможно, даже все они.       Никто из них ничего об этом не говорит.       До боли очевидно, когда перед тобой кто-то, пока еще не привыкший к подобному выверту судьбы; и сразу видно, когда для кого-то это уже вполне себе стало нормой. Гоуст предпочитает думать, что он относится к последней категории; ему не нравится умирать, но он делал это больше раз, чем может сосчитать, способами, которые никогда для себя не рассматривал как возможные, пока не облачился в плащ.       Раздавлен зарядником; сожжен дотла громилой; расплавлен кислотой желчного блевуна; истек кровью и брошен умирать от пуль; изрешечен от голеней до шеи, причем выстрелы могли быть чьи-угодно, начиная от самого медленного из ботов и заканчивая превосходящим в звании офицером, у которого день с утра не задался. Смерть наступала то медленно, то быстро, но приходила она за ним всегда.       Гоуст с этим никак не борется. Он иногда задумывается, а сопротивляются ли другие; в его понимании это было лишь напрасной тратой усилий. Глубины смерти - их давний приятель: унылая, бесплотная тьма перед пронзительным светом реинкарнации или хрен разберешь какой еще ерундистики, через которую проходят Адские Десантники.       Быть винтиком в огромном механизме, вот на что он подписался. Достаточно пройти через одну мясорубку, две, три (выполнив свою работу безукоризненно), чтобы тебя списали на ремонт и отдых. Для Гоуста это и есть жизнь. Не самая полноценная, но уж вот такая грубо обтесанная и неприглядная, ведь:       Адский Десантник равно оружие.       И Вооруженные Силы Супер-Земли будут использовать их по максимуму пока есть такая возможность.       Гоуст уже давно понял, что Смерть слоняется на Малевелон Крик, словно по чертову дому престарелых.       Он утаскивает своего нового друга О2 в канаву, колет тому стим, а затем вызывает подкрепление. Адские капсулы врезаются в грязь, словно пули, выпущенные самим Господом Богом, и извергают из себя новых Адских Десантников: J3 и S4.       Гоуст едва удостаивает их взглядом, слишком занят вводом нового кода активации, но поднимает глаза, когда S4 подходит вплотную и смотрит на него сквозь забрало шлема.       — Отличный денек для того, чтобы вместе взорвать пару-тройку ботов, да, эЛТи?       — Черт возьми, — бормочет Гоуст.       S4 звучит немного по-другому, и кажется, множество жизней отняли у того прилично сантиметров роста, но одного взгляда на рисунок потертого ирокеза с металлическим отливом на шлеме оказывается достаточно, чтобы понять, с кем он говорит.       — Я, кстати, не капитан больше.       Возможно, они немного очевидны; приветствовать другого Адского Десантника, словно старого друга не то что бы против правил, однако все, за исключением чертовых новичков, понимали, какими усилиями заслуживают повышение в звании и сколько смертей за этим стоит. Но за все время он видел слишком много нетерпеливых объятий и сложных, отрепетированных до автоматизма, рукопожатий, так что можно сказать, что они весьма неплохо скрывают теплые друг к другу отношения. Кроме того...       — Авв, ну не веди себя так. Ты скучал по мне! Я это вижу.       ...не то что бы МакТавиш пытался держать это в секрете.       — В твоих мечтах, — фыркает он, прежде чем крикнуть громче. — Сосредоточьтесь на стратагемах! И внимательнее с кодами.       Как бы ему ни хотелось весь день рассиживаться тут и болтать, у них все еще есть ограничение по времени, прежде чем они выйдут из зоны действия систем наведения корабля, а до тех пор необходимо успеть уничтожить более чем достаточно ботов.       И, конечно же, оказывается, что тот самый код активации, что он вводил ранее, был неверным. Он очищает командную строку, прежде чем попытаться снова. Орбитальный - нет. Бреющий полет - даже хуже. Снова орбитальный, орбитальный в третий раз, турель с минометом, снова чертов-да-сколько-можно орбитальный.       — Кто-нибудь может вызвать Сторожевого пса?       — Да, сэр! — Отзывается J3, а Гоуст даже не смотрит на него; он наблюдает за Соупом, который отошел, чтобы выбраться из их небольшой канавы и оглядеться вокруг.       Стратагема, которую бросает J3, перекатывается к ногам, оставляя за собой теплое золотое сияние.       Вспыхивает красный луч, прорезая небеса.       Гоуст пытается отбежать, уже нащупывая рукой стим. На этот раз он надел легкую броню, чтобы быть быстрее, и надеется, что теперь ему не придется расплачиваться за это поспешное решение шрапнелью в шее.       — Да твою ж мать! — Рычит он.       Это все, что он умудряется из себя выдавить, пока чертова жидкость из стима скручивает слова в горле в единый ком.       «Эта бурда даже похуже ботов будет», — вспоминает он когда-то сказанное; вспоминает, как МакТавиш тогда смеялся над ним...       — Бля... Гоуст!       Смерть за смертью Гоуст задавался вопросом, увидит ли он МакТавиша снова, а теперь шанс заканчивается, даже не успев толком начаться. Ну что за пустая трата возможности.       Гоуст даже не оборачивается посмотреть, как тот устремляется прочь от места взрыва. Свистящий крик, вспышка света...       Гоуст просыпается. Его трясет.       Нет ничего необычного в том, что люди спрашивают имена друг друга перед началом миссии. Это был простой способ поддержания духа товарищества, возможность притвориться, что они заботятся друг о друге не только из-за умения держать в руках пушку и бросать гранату.       В большинстве случаев все это проходит мимо него. В конце концов, он ведь не вспомнит их имен, как бы бессердечно это ни звучало, но это также значит, что, когда отряд разнесут, он не будет чувствовать себя виноватым из-за того, что уклонился от ответа.       «Просто Гоуст», — отвечает он каждый раз.       А какое-то там настоящее имя... а так ли оно нужно Адскому Десантнику? Во все времена его называли не иначе как «Гоуст».       В одной из десятков своих жизней он встречает D2, который не просто притворяется, а кажется действительно хочет завести здесь друзей. При первой же возможности перевести дух между выстрелами после вызова подкрепления, Гоуст знает, о чем его спросят, еще до того, как это срывается с чужих губ - D2 не упускал ни шанса узнать настоящие имена боевых товарищей, и действительно их использовал. Переклички во время перестрелок, комплименты при эвакуации, разговор на обратном пути на эсминцы, D2 никогда не обращался по позывным.       Когда Гоуст отказывает в такой мелочи, то видит, как на мгновение напрягаются чужие плечи, прежде чем опуститься, и задается вопросом, а прикроют ли ему сегодня спину. Но это лишь мимолетная мысль; сентиментальное отношение этого человека к подобному говорит о том, что тот сталкивался с вещами и похуже, нежели грубое поведение старшего офицера.       За время, проведенное с D2, тот спрашивает у каждого из их пушечного мяса, как того зовут, если успевает; все рефлекторно отвечают. Гоуст думает, что это печально и немного наивно, но тот по итогу никого открыто не оплакивает, без колебаний вызывая подкрепление, когда оно им необходимо, потому он закрывает на это глаза.       Несколькими жизнями позже он находит Соупа, который сидит, развалившись, в тихом углу главного корабля и что-то изучает на планшете, умостив на колени свое снаряжение.       — Гоуст, — приветствует, когда он усаживается рядом. — Зацени. Горячая штучка, а?       И Гоуст уже морально готов увидеть на экране едва одетую женщину, но когда он смотрит, то оказывается, что это просто шлем. С кроваво-красными деталями и выступающим сверху гребнем; вещь выглядит вышедшей прямиком из влажных фантазий Соупа или, быть может, со страниц его потрепанного дневника, которой тот вечно умудряется таскать с собой.       — Тебе пойдет, — рассеянно соглашается он, и, прежде чем снова обратить свое внимание на планшет, Соуп довольно улыбается.       Гоуст улучает момент, чтобы лучше его рассмотреть. У него редко бывает такая возможность. Иногда, когда проходит слишком много времени, лицо Соупа постепенно стирается из памяти. Оно словно замыливается в голове, становится каким-то неопределенным, воспоминания накладываются на воспоминания, соседствуя со смертью, кровью и снова смертью. Гоуст давно перестал задавать вопросы о происходящем; им позволено иметь воспоминания и собственные личности, но мелочи не гарантированы - такие как их голоса, черты лица или рост.       Нос у Соупа теперь менее кривой, да и шрамов стало заметно меньше. А вот кожа осталась такой же обветренной, как и не исчезли небольшие морщинки в уголках знакомых голубых глаз. Он так и не вернул те сантиметры роста; когда Гоуст посмеялся над этим, заявив, что тот потерял эту привилегию вместе со званием, то получил затрещину такой силы, что у него закружилась голова.       Но даже так, лицо напротив Гоусту знакомо куда больше собственного. Он перестал смотреться в зеркало по утрам, зубы чистит в душе, а когда умывается, то упирается взглядом лишь в сбитые костяшки пальцев. Ему не нравится осознавать, что он теряет части себя, постоянно умирая. Что бы ни возвращало его каждый раз к жизни, оно вечно что-то крадет у него, взамен даря нечто новое: на месте следов от улыбки в уголках губ теперь красуются порезы, там, где раньше была родинка - россыпь веснушек, один шрам заменил собой совсем другой, и добавился еще один, и еще, и еще.       В худшие дни начинает казаться, что Смерть забрала с собой жизненно важную частичку его души. Он изо всех сил старается облачить свои мысли в слова; изо всех сил старается держать пистолет ровно; изо всех сил старается переставлять ноги. Но конечный результат всегда один и тот же: Гоуст страдает, а затем умирает, снова и снова, но так и не может полностью собрать все кусочки себя.       Возможно, его имя стало лишь очередной ценой, которую пришлось заплатить.       — Я когда-нибудь говорил тебе свое настоящее имя?       Соуп переводит на него взгляд.       — Да, давным-давно. Еще до того, как меня разжаловали до сержанта. А что, не помнишь?       — Нет, — отвечает он, а затем поясняет. — Я не помню ничего из этого. Ни того, как говорил его тебе, ни... собственно своего имени.       Возникает пауза, во время которой на лице Соупа отражается сложная палитра эмоций, которые он едва может расшифровать. И это так расстраивает, когда ты теряешься в знакомом лице, что приходится опустить глаза. Гоуст разглядывает свои руки, отмечая, как деформируется кожа, когда он сжимает и разжимает пальцы.       Насколько странно не помнить собственного имени? Соуп, похоже, на память не жалуется, да и даже старшие по званию офицеры с легкостью отвечали D2 на этот вопрос. Так почему же именно он так много теряет?       Почему все решено было отобрать именно у Гоуста?       — Сними свой шлем.       — Что?       — Сними его, — тянет Соуп, наклоняясь ближе.       Гоуст инстинктивно пытается его оттолкнуть, что перерастает в короткий выпад и сдавленный смех, прежде чем чужие руки все же нажимают большими пальцами на замки и со щелчком раскрывают их. Замирает, ожидая, пока Гоуст опустит голову, позволяя стянуть с себя шлем и перевернуть.       — Вот, смотри.       Соуп пихает шлем ему в грудь, выбивая воздух. Он ждет, пока Гоуст сожмет его ладонями, прежде чем отпустить, и указывает подбородком на мягкую внутреннюю поверхность, которую и повернул к нему.       — Давай же, взгляни.       И Гоуст смотрит.       Надпись «Саймон М. Райли» оттиснута изнутри.       Он закрывает глаза, а когда открывает, она все еще там. Сверху есть какие-то цифры, а снизу буквы, но безраздельного внимания сейчас заслуживает только имя.       — Что там? — Соуп тоже склоняется над шлемом. Гоуст отшатывается и, не задумываясь, убирает надпись из поля зрения. Соуп вновь откидывается назад. — Данные изменились?       — Откуда мне знать, если я даже имени своего до этого не помнил? — Огрызается Гоуст, но без запала.       Саймон М. Райли... Это кажется правильным.       И все же он спрашивает.       — Я всегда был Саймоном Райли?       Соуп ухмыляется в ответ.       — Сколько я тебя знаю.       Ухмылка на чужом лице сходит на нет, становясь мягче, когда взгляд Соупа скользит по каждой черточке его лица: по глазам, носу, подбородку, щекам, губам; туда-сюда, пока Гоуст с ужасом не осознает, что покраснел от такого внимания.       — Что, нравится?       — Ага, — бесстыдно тянет Соуп. А затем продолжает каким-то совсем уж нетипичным для него голосом. — Твои глаза теперь карие... тебе идет.       Гоуст, засмущавшись, пытается отвернуться. Однако Соуп хватает его за подбородок, поворачивая лицом к себе и притягивая ближе; Гоуст любуется тем, как чужие ресницы обрамляют голубые глаза.       Насколько Гоуст помнит, это их первый поцелуй.       Но он кажется ему куда более знакомым, нежели собственное имя.       А затем им приказано явиться на самоубийственную миссию, от которой они не могут отказаться. Соуп выдергивает его из группы под предлогом того, что он что-то увидел («пещера с терминидами», — настаивает он, — «мы сами зачистим») и тянет в полуразрушенное убежище, стягивая шлем и целуя, пока они не начинают задыхаться от нехватки воздуха.       Соуп шепчет его имя прямо в губы, а Гоуст смеется от выражения лица напротив, когда сам в ответ выдыхает «Джонни».       Так они и умирают: смеясь, целуясь, не в лучах славы и без фанфар.       Саймон Райли просыпается. На его плечах вся тяжесть вселенной.       Они найдут друг друга вновь.       Они должны это сделать.       — Ты когда-нибудь бывал хоть на одной освобожденной планете?       — Нет. Зачем бы мне?       Всегда были терминиды и автоматоны, которых нужно уничтожить, бесконечная война, направленная на то, чтобы держать линию фронта как можно дальше от зеленых лужаек гражданских... какой же Адский Десантник станет тратить время на отпуск?       — Что насчет тебя? — Один момент тишины, осознание, а затем... — Там красиво?       Джонни на это лишь смеется, Саймон хмурится, но тот отвечает.       — Да нихрена. Жуки оставляют после себя одну сплошную мерзость, боты же приводят земли в запустение, ну а затем прилетаем мы и разносим все к чертям, камня на камне не оставляя, уничтожая эту дрянь под корень, так что там та еще жопа. Но, знаешь, здорово иногда просто немного... притормозить.       Саймон хмыкает. Жизнь Адского Десантника не была разнообразной: мыслями ты всегда уже на следующей миссии, а действуешь лишь во благо Супер-Земли. Он предполагал, что даже Джонни, один из самых целеустремленных и шустрых вояк, время от времени от этого уставал.       — Полагаю, что старшие офицеры были не рады?       — Ну, пару раз меня обвинили в измене, — отмахивается Джонни. — Но толку-то, когда я возвращаюсь и могу сделать это снова...       Он не удерживается от смеха.       — Так вот каков твой пенсионный план? Подвергать себя орбитальной бомбардировке за измену родине, пока на тебя наконец не махнут рукой и не выгонят взашей?       — Вообще не совсем, но теперь, когда ты об этом говоришь...       — Да ты точно спятил, — усмехается он.       Джонни смеется, толкая его локтем, и гогочет еще громче, когда Саймон сильнее толкает в ответ.       Возможно, они оба немного не в своем уме, потому что в следующий раз, когда он просыпается, понимая, что снова один, смежив веки, он воображает себе тихую и пустынную планету.       — Думаю, я хочу уйти на пенсию.       Прайс замолкает, рука его на мгновение зависает над терминалом управления, прежде чем он снимает шлем.       — Серьезно? Ты ведь еще совсем молод...       Фыркнув, Саймон протягивает руку, чтобы тоже снять свой шлем. Раз уж Прайс решил поговорить с глазу на глаз, он может на это пойти... тем более он знает, что Прайс наверняка смягчится при виде представшей перед ним картины испещренного шрамами лица.       — Разве? — Заметив чужую неуверенность, он продолжает. — Даже гражданские играют свою роль в борьбе.       — Ты хочешь покинуть ряды Вооруженных Сил Супер-Земли с концами?       Судя по тону Прайса, сделать это будет не так уж и просто. Но если кто и знал, как выбраться, то этот человек сейчас перед ним; у того были связи с наземными командами, с бумажными работниками, обрабатывающими цифры, наблюдающими за планетами и отдающими распоряжения. А еще тот, вероятно, своими глазами видел, как жестко Вооруженные Силы Супер-Земли держат под контролем все структуры, не только один лишь Адский Десант.       Саймон закусывает щеку изнутри и переводит глаза вниз, притворяясь, будто не замечает, как к ним стягиваются оставшиеся члены группы, заинтересованные разговором.       — Нет, я просто... я хочу помочь как-то по-другому.       Вероятно, он просит слишком многого. Может, Прайс и прав, говоря, что он еще совсем молод; ведь Саймон ни малейшего понятия не имеет, как долго Вооруженные Силы Супер-Земли планируют его использовать. Его палец все еще может нажимать на спусковой крючок, а ноги все так же быстры. Большего Адскому Десантнику и не нужно. Пока он может двигаться и приносить пользу, он остается ценным активом.       Но сам он хочет быть чем-то большим. Он знает, что может стать чем-то большим: в объятиях Джонни, как ему кажется, он, возможно, даже сможет снова стать человеком.       Он поднимает глаза, на кончике языка уже вертятся новые оправдания, но они оказываются не нужны, поскольку на лице Прайса отражается легкая улыбка.       — Хорошо, сынок, — вот так просто соглашается тот. Настолько, что Саймон едва может в это поверить. — Я посмотрю, что можно сделать.       Саймон кивает, Прайс кивает в ответ.       И он живет, и он умирает, и он оживает вновь, но теперь в груди разгорается нечто подозрительно похожее на надежду; возникает желание найти того самого кадета и выкрикнуть ему свое имя; начинает казаться, что жизнь - это не просто череда бесконечного потока смертей...       Это происходит далеко не сразу. Вооруженные Силы Супер-Земли никак не хотят его отпускать.       Что касается Джонни, то все оказывается еще хуже. Выясняется, что тот пробыл здесь куда меньше времени, нежели Саймон, да и в голубых глазах горит огонь такой силы, что, кажется, даже Прайс колеблется, а стоит ли позволять такой боевой единице сдать ключи от своего эсминца и покинуть поле брани.       Но они все так же настойчиво продолжают находить друг друга.       В последний раз из всех существующих мест, Саймон Райли встречает Джона МакТавиша в туалетной комнате наземной базы Вооруженных Сил Супер-Земли, где он трудится вот уже как пять месяцев. Джонни, конечно же, пытается сделать все возможное, чтобы Саймона выперли с работы, затаскивая его в кабинку и целуя до умопомрачения, пока Райли внезапно не вспоминает, что он тут вообще-то на работе, и уж точно никак не может позволить себе попасться на ласках в туалете.       Джонни возражает, и приходится почти угрозами объяснять, что местный уборщик будет пострашнее даже орбитального залпа. Успокаивается тот только после обещания показать маленький домик, который Саймон купил на деньги, что были скорее платой за молчание, нежели выходным пособием; но, что более важно, дать протестировать свою кровать в этом самом домике, достаточно удобную, чтобы вместе провести в ней всю вторую половину рабочего дня, не вылезая.       Такой жизнью он никогда бы не смог жить, будучи Адским Десантником. Да, Вооруженные Силы Супер-Земли еще не до конца вырвали из них свои когти, но сейчас у него только одно желание: затолкать Джонни в кровать и залезть на него сверху, зная, что им никто не помешает. Никаких автоматонов, никаких терминидов, никаких миссий.       Только Саймон и Джонни... и его скрипучая кровать, слишком маленькая для двух взрослых мужчин.       На следующий день Саймон просыпается медленно. Он ощущает на себе тяжесть обнимающих его рук и тепло.       А затем так происходит снова и снова, и снова.