как золото

Никто не готовится специально. Просто раз за разом так получается само. Сначала Алтана перестаёт отказываться от секса в первые дни цикла, а потом Вадим, постукивая в пробке пальцами по рулю, вворачивает скрипучее «читал я тут про движение free bleeding…», и они оказываются в той точке, которая теперь густая кровяная капля-до клякса-после на оттянутых к коленям белых трусах. Дракон сидит перед ней тоже на коленях, горячими ладонями выглаживает оплетённые золотыми стеблями икры и звонко причмокивает. В самый первый раз в этом вообще почти не было представления, только ребяческие попытки взять друг друга на слабо. Блестящая блесна, зубастые хищные оскалы и нитка тампона в пальцах Вадима вместо лески. Драконы чуют кровь не хуже акул. — Колдуете? — спрашивает так же просто, как спрашивает «когда побеги?», как спрашивает «сколько люменов?», как спрашивает «что это за духи?». Алтана не отвечает вслух, только смотрит сверху вниз, босая, нагая почти совсем, с замотанными в небрежный, но всё равно аккуратный пучок косами, на Вадима, и запускает ладонь в щекотный свет его волос. Конечно колдует. — Зна-аю. Конечно знает. Он ласково бодает её руку головой, трётся, прикрывая ближайший глаз, о холмики Марса и Венеры, прячет бледный шрам, разрешает ей, как и всегда, самое значимое и важное забрать в нежную горсть. У Бога за пазухой Вадим предпочёл бы схорониться с береттой, за пазухой у своей золотой госпожи ему ничего не страшно, и чешуя делается бронёй, чтобы если выстрел — никогда в цель. Её сердце бережёт так же трепетно, как она — его. Все пятна в тот раз были едва заметными. Грязно-бурыми подтеками, голодной слюны в которых куда больше, чем крови, растёртыми длинно, неаккуратно размазанными по бёдрам, щекам и животу, пока можно. — Ну. Губы Алтана оставляет слегка приоткрытыми. Не нарочно — между ними сразу за оброненным междометьем протягивается шумный вдох, потому что ей Вадима никогда не приходится просить дважды, и сразу два пальца, прочертив хирургически ровную прямую внутри ноги, проталкиваются в кровящую щель. — Баранки гну. Баранки не гнутся, а ломаются, как выламывается широкое запястье между августейших бёдер, в неудобный прямой угол. Гнутся только бараний рог и предательские колени — когда уже в постель? — Хотите, научу вас как следует просить? Вадим улыбается, будто мысли прочитал, а потом улыбкой этой солнечно путается в тёмной пене её лобка, целует, сминая вьющиеся волоски. Мягко, легко совсем, раз, два, и третий — нежную кожу под пупком, языком проваливается в аккуратную овальную ямочку быстро и коварно, тихо смеётся, когда Алтана рефлекторно поджимает пресс и поджимается сама, тесно обнимая влагалищем пальцы. Этого обычно мало, но сейчас — то, что нужно. Вадим, кажется, не согласен, потому что вынимает их уже совсем скоро. Алтана не знает, это ей чудится или влажный саундтрек действительно звучит, когда кровь ярко краснеет в негромком освещении спальни. Дракон смотрит на ладонь несколько полных секунд (Алтана считает их как положено: цифра с «-и»), а потом ни капли не показушно и оттого в особенной какой-то степени похабно подносит её к губам. Ничего особенного. Они давно пьют из одной бутылки, едят одной вилкой, Алтана слюняво вылизывает драконью пасть едва представляется случай. Кровь — самое чистое, что в ней есть, самое колдовское, самое близкое к животворящей мышце. В паху пульсирует жаждуще сердцу в такт. — Как на вкус? — Как золото. На ноги он поднимается не заимствуя ничего из дамских романов. Бесшумно — не даром за спиной спецназ — и бесстыдно проехавшись по Алтане всем начисто бритым лицом. Везёт им между рёбер, по впадинке ключиц, не один перелом пережившим носом крепко вмазывается под самое ушко. Вадим пахнет ей, улыбается ей, и рот у него в её крови. Хищный рептилий оскал ширится ровно, уверенно, Алтанин дракон тоже будто бы ширится вслед за ним, поводит плечами и наступает на, наконец-то оттесняя к кровати. Идёт на Вы. Запутавшиеся у лодыжек трусы теряются у левой пузатой ножки деревянного основания. Страшно не было и тогда. От мысли, разве только, что рисковали упустить, не решиться, не попросить и не получить согласие, не изведать друг друга вот так, в тонком, запретном, где всё тебе и всё для тебя. Вадим устраивается удобно, как можно только по привычке. Подбивает одеяло Алтане под поясницу, трет зачесавшийся лоб о твердое сухожилие у её паха, и устраивает белые бёдра на залитых чернилами татуировки плечах. Широкие ладони — два пальца одной по-прежнему в липко сохнущей крови — на горячий живот точно там, где, знают, нужно будет нажать. Ресницы его пушистые, выгоревшие добела, длинные как-то совсем по-девичьи опускаются до тянущей в груди нежности покорно, и Алтана просто не может этого выдержать — роняет голову назад, запрокидывает, размазывая клубок кос обратно в единичных змеек по матрасу, шипит одна разом за них всех. Без лишних слов и томных обещаний Вадим влизывается между её ног. Как золото. Растекается по языку породистый металл, гуще, чем из случайной кухонной ранки на указательном пальце, терпкий, пряный. В груди само собой рождается огненное печное гудение, а таз отдельно от всего остального тела подаётся упершимся в тугую ширинку стояком вверх, вперёд, вглубь складок постельного белья. Ждущему да воздастся — глупости для тех, кто до самого конца своего существования будет терпеть. Когда перестанет, начнётся настоящая жизнь, в которой воздаёшь себе сам. Зачерпываешь жадно, лакаешь шумно, несдержанно, прерываясь на раздражающую долю секунды чтобы вздохнуть и повести занывшей челюстью. Но Алтана замечает даже такую заминку — и вот монаршья длань уже снова давит на темя, возвращая туда же, где остановился. — Ещё. Сколько угодно. Мягким языком — широко, твёрдым — ýже, между горячих возбуждённо набухших складок вульвы. Смешанная с кровью смазка хлюпает, чавкает, вместе со слюной течёт по драконьему подбородку, когда он, сминая об Алтанин лобок нос, задевает клитор прицельной струёй прохладного выдоха. Пальцы в волосах от этого сжимаются в кулак, и Вадим улыбается снова, а потом забирает в рот твёрдую горошину. В бархатистые тиски ног в тот же миг забирает его Алтана, захлопывается плотоядной дионеей, закрывая дракона ото всего остального мира. Не слышно ничего, кроме ухающей в висках крови, ладонями он прожимает низ её беззащитного живота. Где-то здесь до слуха всё же доносится задушенное — Вадим. Капризное, самую малость обиженное, превращающееся уверенно и стремительно в ещё одно, уже звонче — Вадим! И бёдра съезжают с ушей. Вадим тонет в обрушившемся на него всём-что-вокруг. Шорохе одеял, скрипе стула по его-потолку-соседскому-полу, детском крике со стадиона за распахнутым окном, Алтанином частом дыхании, Алтанином частом дыхании. Алтанино частое дыхание трогает его окровавленную пасть. Потом — трогают пальцы. Она кладёт мягкие подушечки на нижние резцы и требовательно надавливает, заставляя Вадима широко распахнуть рот, по-собачьи вывалить мокрый язык, чтобы Алтана могла лизнуть его своим. Считанные секунды невнятной любимой неистово ласки предупреждают её превращение в обычный поцелуй. Тягучий и голодный, долгий, правильный. За его надёжным теплом Алтана только едва-едва всхлипывает, когда Вадим, забросив на талию одну её ногу, слитно входит до самого основания. Пряжка ремня на неудобно приспущенных штанах глухо звякает, шуршит грубая ткань, но всё это не имеет значения, потому что нежная, нежная, нежная Алтана скрещивает лодыжки на его пояснице, прижимает ближе, просит глубже — Ещё. тоже теперь окровавленным ртом. Шепчет в пылающее ухо, стонет, мурчит. Вадим сжимает в зубах её собственную маленькую мочку и сильными быстрыми толчками вбивается в горячую узость. Только драконам под силу вынести такой жар. Не струсить, не затормозить, до самого последнего движения, до разделённой всего долей заблудившегося мгновения разрядки оставаться в себе, чтобы почувствовать, как она тоже кончает следом. Член Вадим снова заменяет пальцами, двигает ими медленно, поглаживает гладкие стенки, чтобы вытащить уже в смешанной в розовое крови и сперме. Пересохшими губами Алтана обнимает средний и безымянный сразу, принимает их в рот до самых костяшек, затянутые возбуждённой поволокой алые неотрывно смотрят в такой же дымкой искупанные серые. Круг замыкается. И каждый сам себе воздаёт.