***
Холодный, сырой воздух пронизывает всё её существо, пока они стремительно отплывают от берега психбольницы. Туман скрывает очертания их лодки. Ирэн впервые за несколько месяцев молится, чтобы её эмоции тоже оставались скрытыми. И для Дубина. И для Разумовского. Даже для самой себя. Но когда тишину, разбавленную шелестом воды и редкими криками чаек, пронизывает ровный голос Сергея, она непростительно вздрагивает. — Не возвращай меня туда. Пожалуйста. Он не смотрит на неё. Только куда-то вдаль. И Ирэн находит в этом собственное спасение и яд. — Я подумаю, — отвечает коротко, до скрежета эмали сжимая челюсть. Внутренне выворачивает крамольным желанием коснуться. Расспросить. Расцарапать его лицо. Или просто расплакаться. Но ничего из этого она не сделает из принципов, которые, кажется, вот-вот и своим весом переломят ей хребет. — Ты его убьёшь? — спрашивает он через время. Дима, всё это время гребущий вёслами, едва не останавливается, напрягаясь. Вслушиваясь. Ирэн вонзает ногти в ладони до отрезвляющей боли. — Хочешь наставить меня на истинный путь? Разумовский всё же поворачивает голову. Медные, отросшие прядки его волос ниспадают на лицо, мешая разглядеть эмоции. Молчание затягивается. Ногтевая пластина всё глубже уходит под кожу. — Хочу помочь не допустить ту же ошибку, — говорит после долгого обдумывания. — В этот раз я тебя не подведу. Вот только поздно говорить подобные вещи. Её руки уже в крови. По самые локти.***
«Что стоит жизнь Волкова против тысячи других жизней?» — спрашивает разросшаяся чернота внутри. «Что стоит её жизнь против тысячи других?» — спрашивает напуганный и разгневанный народ. И Ирэн не может собрать из имеющихся букв ответ.***
Её назвали в честь богини Эйрены. Её имя означает «мир». Мир, которого никогда не будет ни в этом городе, ни в её разуме и сердце. Мир, с которым она прощается, когда Волков опрокидывает её на спину, впечатывая в бетонный пол. Боль выбивает воздух из лёгких. Боль заставляет паскудно сжаться, но чужой ботинок тут же переворачивает её обратно. — И это всё, на что способна «спасительница» этого города? — спрашивает, пропитывая сарказмом каждое слово. Ирэн не отвечает. Во рту и так вяжет привкусом металла. Остаётся лишь сплёвывать кровь, да тянуть подбородок вверх, пытаясь разглядеть где-то там, у главного компьютера, силуэт Разумовского. И надеяться. Надеяться, что он смог деактивировать программу. Надеяться, что хоть кто-то из них по итогу попадёт в рай. — Что, язык проглотила? — продолжает провоцировать Волков. Ирэн кривится. — Пошёл нах… Не договаривает, уворачиваясь от удара. Потом ещё от одного. Волков — сильный боец, обточенный жестокостью и десятилетиями службы. Настоящий бойцовский пёс. Ирэн знает, что он уже наверняка продумал, где закопает её обгрызанные кости. Она перекатывается, делая удачную попытку встать. Наивно кажется, что судьба наконец-то разворачивается к ней лицом. Пока Волков не направляет на неё свой припрятанный пистолет. Сердце замирает вместе с ходом времени. Бегущими картинками перед глазами проносятся разные моменты из жизни. Наверное, именно об этом говорят в книгах и кино. На этом кадре она ещё стажёрка в полиции. На этом уже берёт под свой контроль дело Чумного Доктора. На этом кадре уплетает шаурму вместе с Димой и Юлием на крыше, а небо над ними закатное, как розовая сахарная вата. Здесь Разумовский впервые целует её нежно, вызывая мурашки и трепет. Здесь решётка перечёркивает их отношения раз и навсегда. Здесь она ненавидит весь мир и себя. Здесь куча свежих могил по её вине. И здесь мёртв самый главный человек, который стал для неё вторым отцом. Ирэн считает секунды до выстрела. Но его так и не происходит. — Чего ждёшь? — спрашивает с плохо сдерживаемой яростью. Глаза предательски жжёт слезами. Она приказывает себе не сметь плакать. Не сметь проявлять слабость. Волков на её фоне кажется гранитной статуей: такой же холодной и отстранённой от чужих проблем. — Приказа. — Что? Выстроенная логическая цепь расходиться трещинами. Ирэн ощущает, как под ногами хрустит равновесие, когда слышит голос Разумовского: — Моего приказа. Он выходит из-за спины Волкова, словно отделяясь от его тени. На лице почти нет намёка на прежнюю опустошённость. Только весёлое злорадство. Панический страх ледяными пальцами проходится по её позвонкам, чтобы схватить за горло. Она едва дышит. Это не Разумовский. Это то зло, что год назад раздробило её жизнь на куски. — Нет… — выдыхает сдавленно, хрипит. Это то зло, которое продолжает прокручивать рукоятку ножа в её ране. Такое никогда не заживёт. — Неужели не соскучилась по нам? Не вспоминала? Не хотела навестить? — интересуется Альтер-Эго, заключая её в капкан своего взгляда. Взгляда, который переливается золотым оттенком. Ирэн делает шаг назад. — Стой смирно, — тут же предупреждает Волков, не сводя с неё прицела. Птица, не обращая на него внимания, проходит мимо, направляясь к недалеко лежащему охраннику, чтобы достать из чужой кобуры ещё один пистолет. — А вот мы скучали. Ненавидели. Иногда ждали, — продолжает Не-Разумовский. — Придумывали план. И смотри, как всё идеально получилось. Перед глазами снова всплывает каждый из терактов, которые она не смогла предотвратить. Каждое фото с места происшествия. Глаза Прокопенко. И везде одна лишь смерть, смерть, смерть. Это не идеально. Это ужасно. Ирэн чувствует, как сплющиваются внутренности. — Что с метро? Что ты сделал с метро? — она бросается взглядом к главному экрану, но обратного счётчика там больше нет. Птица усмехается. — А что должен был? Думаешь, там действительно всё напичкано взрывчаткой? О нет, мой милый мир, это всего лишь ход, который привёл тебя ко мне. Заставил освободить и просить помощи. Он приближается к ней, и это ощущается, как коллапс. Как ещё одна прокрутка ножа в грудной клетке. — Хочешь отмщения? Вперёд. Но не трогай больше других людей, убей меня. — И желательно побыстрее, Серёж. Время… — начинает Волков, но Птица тут же обрывает его размашистым жестом руки с пистолетом. — Не надо меня перебивать, — звучит в короткий миг скрежетом стали. — Я ещё не дорассказал всю историю. Так вот. Сидя в окружении белых стен и одного нытика, я обдумывал разные способы выбраться. И разные способы отомстить тебе за предательство. Подумать только, а ведь у нас всё было так хорошо. Ты была такая… податливая ко всем моим мыслям. Он останавливается на расстоянии вытянутой руки. Дуло пистолета упирается ей прямо в ключицы. — Но надо же было другим всё испортить и промыть тебе мозги. Его взгляд плавит кожу, оставляя ожоги четвёртой степени тяжести. Ирэн не дышит. Кислорода в радиусе его нахождения просто нет. — Изначально я хотел показательно убить всех тех, кто наставлял тебя на «истинный путь», позволить тебе повариться в мучениях и только потом прикончить, — он поднимает пистолет, скользя по горлу, заставляя задрать подбородок. — Но потом понял, что в последнем пункте нет необходимости, — холод металла добирается до её губ. — Ты уничтожишь себя сама. — Серёж, — вновь начинает Волков. Раздражение беглой строкой мелькает на лице Птицы. — Я же сказал: не перебивать! — гаркает резко. — Напомни, на чём я там остановился? — спрашивает уже на тон тише, словно где-то внутри щёлкает переключатель. — Ах да, на том, что вы с этой тряпкой всё же чересчур похожи: втайне желаете могущества и власти, но как только дело доходит до чего-то серьёзного, отступаете на несколько шагов назад. Обвиняете и жалеете себя. — Тебя Рубинштейн покусал? Заделался психологом? — почти шипит Ирэн. Перебивает назло из-за едкой горечи, разливающейся по кровотоку. Птица змеисто усмехается. — Мне не нужны его дешёвые психологические приёмчики, чтобы забраться в твою голову, мой милый-милый мир. Он приставляет дуло к её виску. Ирэн не дёргается. Ирэн смотрит прямо. Хотя внутри, по ощущению, крошатся кости из-за осознания того, что ему даже не надо забираться ей в голову. Он и так поселился там раковой опухолью. Постоянной мигренью от слёз и истерик. Постоянным сожалением. Болью. Разъедающей привязанностью. Такое не найти в МКБ-10. Не вылечиться. — Я вижу то, чего не видят в тебе другие. — Тебе стоит проверить своё зрение. Ирэн оскаливается всеми внутренними чудовищами. Желает, чтобы червоточина внутри добралась и до него. Поглотила его. Не-Разумовский смотрит на неё пронзительно. Будто бы действительно может провести ментальную лоботомию. Препарировать каждую мысль. Время непростительно утекает сквозь пальцы. Она уже подумывает рискнуть и выбить у него из рук пистолет, как на огромном экране друг за другом появляются фотографии разных людей. Но их всех объединяет одно — Ирэн. — Что это такое? — вырывается шёпотом. Горло пересыхает. — Мы должны уходить сейчас же, — вмешивается Волков. — Кончай уже с этим спектаклем. — Это последний акт, — игнорируя напарника, отвечает ей Птица так же тихо. — Нашей с тобой игры. Хольт стал идеальной пешкой вместе с его дронами. Теперь, взяв их под свой контроль, они выполнят любую мою задачу. Как, например, перебить всех, кто когда-либо встречался с тобой. Звучит как бредовая шутка. Звучит как очень дерьмовая шутка. Но Птица больше не усмехается. Ирэн переводит остекленелый взгляд на главный экран. С каждой секундой на нём появляется всё больше лиц: парни, девушки, её приятели или фанаты. Её друзья, соседи. Дима и Юлия. Её тошнит от перенапряжения. Поломанной пластинкой в голове крутиться: «смерть, смерть, смерть». Везде одна лишь смерть. И почему-то у неё понимающие глаза Прокопенко. — Нет, прошу… — голос ломается вместе с чем-то хрупким внутри. Ирэн думала, что там уже всё перебито, но Птица из раза в раз находит уцелевшие места. — Или, — добавляет Не-Разумовский. — Ты идёшь с нами. Всего пара слов, а её придавливает к полу серьёзностью условия. Ирэн пытается разглядеть в его чертах лица мелкий шрифт издёвки или усмешки. Пытается. Но, к своему ужасу, не находит. — Ты прикалываешься? — раскатом грома звучит от Волкова. И она впервые не может с ним не согласиться. — Хорошая работа, Олег. Но планы поменялись, — раньше, чем Ирэн успевает что-либо понять, оглушающие выстрелы сотрясают черепную коробку. Пространство дробится на куски. Раз, два, три, четыре, пять. Пять кусков. Пять секунд. И пять пуль. Именно такое сочетание, отдающее металлом и предательством, приводит к тому, что бездыханное тело Волкова валится на пол. Всего пять секунд, и его больше нет. Ей бы ощутить ужас или довольство своей разросшейся червоточины. Ей бы ощутить хоть что-то, но где-то на подкорке мелькает только предупреждающий красный свет: «ты будешь следующая». И Ирэн верит в это, срываясь со своего места. Налетая на Птицу и выбивая у него из рук пистолет. Плевать на его мнимые условия и сделки. Он сейчас наглядно доказал, что их ценность равна нулю. Что любой человек для него не больше, чем пешка на шахматной доске. Эта мысль ударяет прямо в солнечное сплетение, сбивая дыхание. Или всё дело в том, что Не-Разумовский припечатывает её к стене? Ирэн отбивается от его рук, пытается ударить каблуком по ногам, но тот успешно блокирует почти все удары. Гнев и безвыходность заполняют лёгкие. Она едва не рычит, пробуя ударить третий, четвёртый раз. Но у Птицы словно невосприимчивость к её атакам, как у тех персонажей из любимой компьютерной игры Разумовского. — А я ведь… предлагал по-хорошему… — сбивчиво сообщает он. И Ирэн всё же рычит. Потому что с ним никогда не будет по-хорошему. По-честному. Она больше не наивная дура. Ирэн понимает, что каждый из её манёвров изучен. Поэтому приходится оборвать поток сопротивления и стать ошибкой в чужой системе координат: зацепиться за одежду, притягивая к себе. Кажется крайней стадией безумия то, что она целует его. И ещё большим безумием кажется то, что ей отвечают взаимностью. Пара секунд обманного манёвра растягиваются на манер патоки, слипаются. Отдают привкусом жжёной карамели и жжёного самообладания. Руки Птицы оставляют на её теле отпечатки. Такое не увидеть даже с помощью дактилоскопирования. Только почувствовать. Ирэн слишком поздно понимает, что слышит довольное урчание собственных монстров. Хотя, собственных ли? Внутри всё переворачивается. Возможно, Не-Разумовский был прав. Возможно, он действительно видит в ней больше, чем она сама может разглядеть. Или боится разглядеть. Возможно, что они два пазла одной искажённой, испорченной картины. Возможно. Но Ирэн отказывается от статуса ренегата. Кусается и бьёт на этот раз туда, куда нужно, потому что Птица сгибается ломанной дугой. Она пытается тут же выскользнуть в сторону лежащего пистолета. Вот только чужие руки перехватывают её раньше, чем преодолевается хотя бы два шага. События вновь сворачиваются уроборосом. Обвиваются вокруг их ног. Ирэн ударяет по его захвату, вырываясь бешеным зверем. Лишь в какой-то момент понимает, что летит вниз, теряя равновесие. И утягивает Не-Разумовского за собой. Прямиком в положенный ад. Боль острыми спицами пронзает кости. Сверху наваливается ещё несколько десятков килограмм. — Гордая идиотка, — слышится сдавленно, ядовито. — Не каркай, — под стать выплёвывает Ирэн. Ногти вонзаются в его бледное полотно кожи, когда Птица переворачивает её, желая добраться до горла. В лучших традициях Шекспира. — Как жаль, что ты любишь… геройствовать больше, чем жить. Ирэн хочет ответно уколоть, избавиться от разрушающего нёба яда. Правда, не успевает. Пальцы смыкаются на шее гарротой. Паника отдаётся пульсацией в висках, сигналом SOS на азбуке Морзе. Взгляд теряет фокус. На мгновение мерещится, что жёлтое пламя пожирает чужие зрачки. Пожирает всё вокруг. — Отпус… ти. Требование внезапно становится молением. Молением двуликому богу, где на одной стороне безразличие к судьбам других, а на другой — чёрт побери — тот, кто спас бездомную собаку и сиротский приют. Тот, кто обещал помочь. Тот, кто до сих пор где-то там. — Серёжа… Имеющийся воздух заканчивается. Ирэн ощущает, как праведный огонь прожигает грудную клетку. Как плавятся кости. Как от жара стенки лёгких сворачиваются и спекаются. Её удары становятся менее интенсивными. Забвение уже тянется к ней своими щупальцами, желая забрать к себе, пока синеватая радужка чужих глаз не затапливает окружающий пожар. Пальцы на её горле разжимают свою хватку. Ирэн в тот же миг жадно глотает воздух, закашливаясь, пытаясь отползти. — Прости. Прости меня, — слышит сквозь вакуум. — Ты обещал её не трогать! Обещал, что с ней всё будет в порядке! Она не отводит взгляда от Разумовского, чья борьба за первенство со своей второй личностью считывается как агония. Как злость и бессилие от того, что не можешь выбраться из клетки с собственным демоном. Белый шум в ушах постепенно рассеивается. В отличие от того, что в голове. — И обманул! Несмотря на наш договор! Такая простая пометка с заявкой на крайнюю степень глупости, но её полые внутренности затапливает солёной водой. Ирэн бы обвинить его в… В чём? В том, что пытался договориться? Пытался помочь и избежать жертв? Пытался спасти её даже после того, как она сдала его в полицию и ни разу не пришла в психбольницу? После того, как она оставила его наедине со своим кошмаром? Наедине с Рубинштейном? Возможно, Волков всё же должен был её застрелить. Ирэн не принесла этому городу заветный мир. Не смогла отпустить свою больную привязанность, которая не позволяет наконец-то принять нужное решение и спасти сотни судеб. Она отползает ещё дальше от Разумовского. Хочет встать, сбежать, вылететь в окно, но спотыкается об тело Волкова. Вода размывает происходящую картинку. Но его пистолет Ирэн замечает сразу. Впервые руки охватывает тремор. — Ты только этого и ждал. Я больше не буду с тобой договариваться! — Сергей едва не срывается на затравленный крик. Отшатывается от кого-то невидимого, после чего замирает. — А этого и не надо, — звучит его же голосом, но уже ровно и холодно. — Надолго ты меня задержать всё равно не сможешь. Она поднимается, хотя всё тело сводит судорогой. Рука с трудом скользит по вертикали. Кажется, что Ирэн держит не граммы стали, а килограммы спрессованных метаний и боли. — Не смей, — предупреждает сквозь зубы, когда Птица опускается за злосчастным выбитым пистолетом. Тот лишь усмехается. — А не то что? Убьёшь? — спрашивает без интереса, разглядывая оружие в собственных руках, словно волнуется о царапинах, а не о том, что в него в любой момент могут выстрелить. — Я же сказал: я вижу тебя насквозь. Даже прищуриваться не надо, чтобы разглядеть твою слабость. — Рот закрой, — огрызается Ирэн. Потому что не может осмелиться на большее. Потому что, несмотря на пистолет, чувствует себя беззащитной. Слабой. — Может, заткнёшь? Или больше поцелуев не ожидается? Хотя знаешь, я уже устал от ненужных телодвижений, — он одним резким взмахом нацеливается на её силуэт: у Ирэн перехватывает дыхание. — Интересно, какого это понимать, что ты не способна выстрелить в человека, которого любишь? Какого ощущать эту раздирающую никчёмность? Его слова бьют куда-то под дых чётко выверенным ударом. — А ведь он даже не осмелился сказать тебе пару жалких слов, не так ли? Может, мне стоит исправить это? — Заткнись, — переходя на тон выше, советует Ирэн. Она не влюблённая идиотка, чтобы повестись на провокацию. Но перед ней тот человек, из-за которого она впервые с дрожащими руками и зажмуренными глазами сняла свою броню. Впервые доверилась. Впервые почувствовала тепло. Это будет слишком. — Как сентиментально, — цокает Птица. — Быть убитой тем, в кого влюблена, но ни разу так и не услышать признания. Тянет на новую трагедию Шекспира, — слышится щелчок. Он снимает пистолет с предохранителя. — Как жаль, что нашей с тобой игре пришёл именно такой конец. Ирэн трясёт. Она почти не видит Альтер-Эго Разумовского из-за непрекращающихся слёз. Хотя, может, это и к лучшему. Потому что вместо жёлтых глаз она хотела бы видеть синие. Потому что вместо злостной усмешки хотела бы увидеть его смущённую улыбку. Хотела бы увидеть его настоящего. — Свой ход ты пропустила, дорогой мир. Теперь мой. Корпус пистолета прирастает к её коже. Проволочные пальцы не хотят разжиматься. Не-Разумовский действительно знает её слишком хорошо. Кто-то всегда жертвует пешками, а кто-то самим собой. Из горла рвутся болезненные всхлипы, но она лишь крепче стискивает челюсть. Хоронит их в глотке. Ирэн надеется, что Серёжа сможет себя простить: что Дима и Юлий выживут. Что погрустят немного и будут жить свою лучшую жизнь. Она закрывает глаза. — Какой надоедливый, — резко шипит Птица. Ирэн смаргивает тьму, улавливая, как Не-Разумовского заносит в бок. Он цепляется за голову, словно борется с… — Серёжа, — внутри что-то замирает. — Серёжа! Крик лопается в грудной клетке. Точно так же, как и натянутое напряжение. Ирэн шагает вперёд, но её намерение мгновенно обрывают. — Нет! Не подходи ко мне. Пожалуйста. Весь его образ становится концентратом ломаных линий и напряжения. Ей страшно узнать, какими именно усилиями он сдерживает своё Альтер-Эго. И ещё страшнее узнать, насколько долго это противостояние сможет продлиться. — Опусти пистолет. Доверься мне, — старается говорить ровно, но не выходит. Термин «ровно» для них двоих, переломанных, уже давно забракован. По лицу Разумовского идёт рябь боли. — Я… я доверяю тебе. Но не ему. Не себе. — Всё нормально. Ты справишься. Мы найдём таблетки. Такая очевидная ложь, что впору рассмеяться, расплакаться или застрелиться. Что-то тёмное и слизкое внутри спрашивает: «И почему же ты не сказала этого раньше?». Серёжа мотает головой. — Ирэн, я не хочу. Не хочу больше причинять боль, — он зажмуривается, как от занесённой для удара руки. — Его не остановят даже таблетки. Он уничтожит всем, чем я дорожу. — Серёжа… — Я ведь обещал тебе помочь, помнишь? Я так много тебе обещал, но теперь почти ничего не смогу выполнить. Тревога от его слов роем насекомых шевелится где-то на дне желудка. Ирэн бы вставить два пальца в рот и вытащить из себя всякие идиотские мысли. Раз и навсегда. — Помоги мне и положи пистолет. Но вместо этого Разумовский приставляет дуло к своему виску. Положительный исход событий резко устремляется к центру земли. Ей бы устремиться туда же. Но ноги вопреки всему держат. — За мной остался ход, — он обращается не столько к ней, сколько к чему-то, что стоит за её плечом. — И проигранная партия. Теперь некому будет активировать программу для дронов, — его взгляд на пару секунд возвращается к Ирэн, и она понимает, что этого времени ей чертовски мало. Мало для всех невыговоренных слов и чувств. Мало. Мало. Мало. Мало. — Некому будет больше причинить боль. Слышишь? Я заберу тебя с собой, чудовище. Его голос хрипнет. Ей же хочется кричать. — Я не имею права просить прощение, — тихо продолжает Разумовский, но Ирэн слышит каждое обращённое теперь к ней слово. — Но буду просить намного больше. Я хочу, чтобы ты забыла меня. Забыла всю ту боль… которую я принёс в твою жизнь. Забыла и шла дальше. — Нет, подожди, мы вместе всё… Исправим? Забудем? Или погубим окончательно? Она едва не давится пустыми обещаниями. — Серёжа, нет. Это не выход. Мы что-нибудь обязательно придумаем… Мы обязательно справимся. В голове хаотично мелькают варианты утешений или поддерживающих слов. Но Ирэн теряется в них. Путается, как в мерзких водорослях. И в ближайших километрах нет ни одного спасателя. Только двое утопающих и бездна. — Мы… — повторяет Разумовский, словно пробуя на вкус. На его губах проступает намёк на улыбку — крайне изнеможённую и слабую. Она ловит её всем нутром. — Мы уже справились, Ирэн. Становится невозможно сделать вдох. Кажется, что её побитое тельце сплющивается под давлением глубины. — Надеюсь… — он запинается. — Надеюсь, в следующей жизни «мы» будет чем-то более счастливым и долгим. «Мы» — без недосказанности и лжи. «Мы» — без убийств и смерти. «Мы» — без перемолотых костей и чувств. «Мы» — где они вместе могли бы построить отношения и семью. Возможно, завести котёнка или щенка. Шутливо ссориться насчёт пустяковых тем. Поддерживать, когда невыносимо сложно. «Мы» — без его Альтер-Эго. Но она не верит в теорию перерождения. Хочет шагнуть вперёд. Щелчок обрывает. И Ирэн не кричит. Ирэн воет.***
Её назвали в честь богини Эйрены. Её имя означает «мир». Мир, которого никогда не будет ни в этом городе, ни в её разуме и сердце. Мир, который не стоит ни-че-го.***
Если в конце моя истина станет ложью и темнота в моём сердце достигнет края, я без раздумий решу себя уничтожить, ты же, прошу, ни за что меня не спасай. Defin Прости, я б оставила нас в живых, только лодке не выдержать вес двоих. Твоя смерть — безупречный удар под дых, так что лучше уж вместе — давай на «три». Фруктовый пунш Вся моя печаль проросла и без воды, я не поводырь, но вокруг туман и дым, я хочу дышать, я хочу дышать// //Я всю жизнь бежал, боже, я всю жизнь бежал, бсё вокруг пожар, только мне себя не жаль. Я хочу дышать, я хочу дышать. Летяга