Голос среди тьмы
Кто открывал дверь?
Кем был любим ты?
Где та любовь теперь?
Лишь только дай мне сил дойти
До горизонта земли
Лишь только дай мне сил принять тебя
Да понять кто ты
***
Дикий ветер нагонял сон и тоску. Снаружи зверствует, рвёт и мечет песчанная буря. С гулким присвистом пытается вторгнуться внутрь. Terra nullius В чёрное сердце чужой земли втиснулось человечество, подобно червям и болезни. Чумой расползалось и расположилось в пустынном сердце неприветливой планеты. Как будто аллергия была на людей и она всеми способами пыталась отторгать их существование, единым организмом дышала, думала и боролась со страшной хворью. Мы — существа глупые изничтожили собственный дом в жажде ненасытности и продолжаем досе́ле. Горел слабый свет электрической конфорки — орудия тепла и уюта против холодной тьмы. А Вэш в глубокой думе, сверлит, прожигает дыру в огне напротив. Скорбит, томится, вдыхает грудью тревогу. Лелеет раздумья, оживляющие минувшее, взгляд притуплен в прошлое и мучается им. Редкий момент, когда можно увидеть его таким открытым собственным чувствам и Николасу. Если при девушках-страховщицах, заметив с их стороны беспокойство и внимание к непривычному поведению Вэша, он тепло и глупо улыбался как и раньше, чтобы успокоить и обнадёжить, с Николасом было иначе. Сейчас, когда они наедине, можно было вверить все свои сокровенные сомнения и страхи. Ниспадёт каждая жгучая человеческая слеза в глубину его сердца, пребывая в пространстве скорби. Вэш удерживает её надолго, пока не устранится печаль, её родившая. Мужчины по-прежнему молчат; каждый пристально смотрит, крепко сжимает губы. Вульфвуд наблюдает со стороны, не перебивая мыслей напарника. Паникёр вертит бутылку в руках, бултыхает янтарную жидкость алкоголя, немного потупив взгляд, льнёт губами к горлышку. Напиток слишком крепкий, обжигает горло и желудок, из-за чего он кашляет и хмурит брови. Надоедает сидеть; Николас встает. Пыль под сапогами клубится. Суставы вытягиваются и потрескивают, как дерево, как старые дверные петли. От времени люди ржавеют, словно ружья, медленней, но основательней. Подходит и отбирает бутылку с выпивкой, присаживается рядом со словами: «Ты не выносишь алгоколя. Не мучай себя». — и как всегда прав. Вэш как будто насильно, намеренно себя изводит до изнеможения, искупляя одни ему ведомые грехи и пытаясь забрать всю боль человечества. И будет сгорать дотла ради рода людского, загорится ярко-ярко и, жертвуя собой, упадёт погаснув. И не озарит его душу падающая звезда. Вульфвуд не понимал такой жертвенности. Рэма. В тяжёлые моменты Вэш вспоминает о ней. Её мечты он сохранял, но они, как цветы красивы и хрупки, могут завянуть, сгнить на следующий день. Что бы она сказала ему? Сохраняй молчание, когда все говорят, говори тогда, когда слова твои про любовь, даже сквозь слезы. Научись прощать тех, кто рядом, — так найдешь дорогу к прощению себя. Не суетись, но не забывай, куда плывет твой корабль. Может, он сбился с курса?.. Вульфвуд отпивает хмельной напиток. Пошарившись в карманах пиджака, нащупывает и достаёт пачку сигарет. Щёлкает зажигалка, и на секунду загорается язычок пламени. Николас облизывает высохшие, потресканые губы и подносит к ним сигарету. Лёгкие наполняются дымом, привычным и приятным, заполняющим собой всё беспокойство, вытесняет напряжённость. Тело расслабляется. Вульфвуд всматривается в лицо напротив. Предоставленная изменчивым дуновениям светильня колеблется, и трепетное пламя отбрасывает обманчивые, тёмные и вечно меняющиеся тени на белый ковчег души. Тут также, Николас не может не смотреть, будто очарованный, ведь желание понять эту загадку, перерыть чужое нутро сильнее. Жёлтые линзы очков Вэша блестят, застилают глаза и взгляд его становится нечитаемым. Хотя когда вообще можно было понять, что происходит в его голове? Все раздумье, страх за жизни других чувствуются в этой тишине, в неподвижности, в маске сверхчеловеческого спокойствия, прикрывающей лицо. Вэш знает, он должен подставлять голову, грудь, живот, все своё беззащитное тело под пули наведённых на него ружей, под снаряды, гранаты и, главное, под планомерно действующий, стреляющий почти без промаха пулемет, под все орудия, которые теперь притаились и грозно молчат. Нет, он не беззаботен, не равнодушен к своей жизни, как разбойники, не ослеплён гневом, как дикари. Вопреки пропаганде жестокости, которой человечество обрабатывают, он не возбуждён. Он выше слепых порывов. Он не опьянен ни физически, ни умственно. В полном сознании, в полном обладании силой и здоровьем, он сидит здесь, чтобы лишний раз совершить безрассудный поступок, навязанный им собой. Это не тот род героев, которых себе представляешь; но люди, не видевшие его, никогда не смогут понять значения его жертвы. Ради людей он был готов разодрать грудь, проломить рёбра кулаками, добираясь до самой сути, и отдать своё пылающее сердце, ради спасения рода людского, в качестве подношения. — Мы не в ответе за случившееся. Всё произошло так, как произошло. — подаёт голос Николас. Который до этого момента будто не замечал существование Вэша или только пытался делать вид. Долго продолжать игру в молчанку не хотелось. И добавляет: — Ты не виноват. После случая в деревне, а именно, когда Вэш отрастил из своей руки долбанное крыло, кажется, сам того не желая, и остановив летящую прямо в голову пулю. Потом глаз заметил всплески крови, вскрик, но это уже вдогонку и одними только губами Николас успел произнести «блять», когда в Вэша полетел очередной камень. Чертыхаясь и проклиная то место и людей, пришлось сбежать. Всё стало вверх дном, в легенду о страшном и великом Гуманоидном Тайфуне прибавилась еще одна нелепица, делая его образ еще более нечеловечным в глазах людей. Так и путешествуют, остерегаясь городов и мелких поселений, ибо общественная паника и осторожность сильнее обычного. И всколыхнулась, как старая рана, зашитая железными нитками — память о Вэше Паникере, полилась гниль. Виновнику этого последнее время совсем плохо, вот Николас и затащил его тушку, на дня два-три в пещеру. Тихо и надёжно. Ведь чтобы золотое пламя могло гореть ровным светом, лампада должна стоять в защищённом месте, недоступном для дуновения ветров… С Мэрил и Милли пришлось на некоторое время расстаться. Исключительно ради их безопасности. Николас уверен, что они тоже не в восторге от вскрывшейся правды о Паникёре. Вэш не заходил на эту тему, ну а Николас не требовал каких-либо объяснений. — Нет, это не так. — отвечает Вэш. Отчаянье называют последним и главным инструментом дьявола, он использует его против самых стойких, когда предыдущие методы — гордыня, ревность, ненависть — бессильны. Голос Вэша тихий, пропитанный грустью из-за чего делается томным. «я монстр.» — застряло в глотке, бередя израненную душу; он не посмеет озвучить эту мысль кому-либо кроме себя. — Все, кто со мной связываются, умирают. Если гаснет свет — я ничего не вижу. — Может и так. Ты не знаешь, что делать с ублюдками, но из-за этого страдаешь не только ты, но и другие. Если человек зверь — я его ненавижу. «Неужели настолько не хочешь испачкать руки?». — Тех, кто не заслуживает жизни, нужно убивать. Если человек хуже зверя — я его убиваю. Убийство. Оно было равносильно смерти Рэмы. Она стала для Вэша самым дорогим человеком и её идеалы стали частью жизни и его самого. Её слова «никто не в праве лишить кого то жизни» стали для него единственной истиной и принципом, который он не предавал. Даже прожив среди людей век, он не изменился, разве что его тело покрывали всё новые шрамы, а душевные раны становились тяжелее. И время не смогло стереть из его памяти лицо, нежный голос и слова Ремы, он не позволял себе забыть. Будто хранил её душу в своём сердце. — Пока другие будут забирать жизни, я буду их спасать. Если мир вознамерился разорвать себя на куски, что плохого в моём желании немного его подлатать? — Подобно корню ядовитого дерева эта любовь к людям связала его сердце, обвивая, заключая в темницу объятий. Впившихся до боли ветвей, изнывания плоти от заноз и тесноты. Прорастала глубоко к центру, душила, рвала и сдавливала грудь. Даст ли оно плоды? — Возлюби ближнего твоего, как самого себя! Кто из нас священник? — Николас на эти слова ухмыляется одним уголком рта. Он точно готов поклясться, что на Вэше сейчас висит скрижаль, прикрывающий лицо…то ли благословением, то ли грузом проклятия. Вульфвуд не может описать, что чувствует, когда находится рядом с Вэшем. Но это чувство больше похоже на раскаяние. Действие полного отвержения. И надежду. Внутренняя борьба противоречий кровоточит и душит. Вэш невольно вонзает кинжал ему в грудь, — там где находится сердце — отточенный любовью. Но признать свою неправоту куда тяжелее, чем кажется. Легче было словить в мозг пулю, застрелить себя саморучно. (Он был бы не против, если это сделает Вэш. Но знает: Вэш никогда этого не сделает — слишком добрый.) После встречи с ним явно начало что-то зарождаться внутри сознания и ломать старые убеждения. Всегда жил, следуя «убей или будь убит», оно крепко засело в уме, в удушливых объятьях пустило корни. Таким образом жили все люди на этой кровожадной выжженной планете, а если нет, то те, вероятно уже трупы. Но перед ним был человек (?), пересекающий это убеждение. Из плоти и крови, живой и дышащий, воплощающий саму добродетель и милосердие. Вэш подобно совершенному человеку разжигал факел, светом озаряя тьму вокруг. И всё вдруг становилось чётким и ясным. Порой даже ослепительным и болезненным. Тепло будто распространялось на всех существ. И иногда Николас ловил себя на мысли, что хотел бы, чтобы Вэш отдавал тепло только ему. Отношения между ними сложно было описать. Когда Вэш рядом, словно подчёркивает дурные качества Вульфвуда, обнажает и заставляет смотреть на эту мерзость внутри в упор. На грехи. Это раздражало, и начинали пылать старые раны прошлого, горя в праведном огне ненависти к себе. Ненависти к миру и людям. Но это было подовляемо. По крайней мере Николас хотел в это верить. Лучше было не раздумывать слишком много. Особенно наедине с собой. И по вечерам. Не то внезапно возникало прошлое и таращило мёртвые глаза, обнажало зубастую пасть. — Люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего. — твердит Николас. Цепляться за чувство гнева — это как пить яд и ожидать, что вместо вас умрёт другой человек. — Не Господь ли сказал не убий? — голос Вэша становится более оживленным. — Любите врагов ваших да благословляйте проклинающих вас! — тонкие губы расплываются искренней и мягкой улыбке, купающейся в золотой росе. Все чувства с их неугомонным адом выгоняет бодрствующим взглядом. Он снимает очки, чтобы посмотреть на Николаса открыто. Обнажаются хорошие голубые глаза, в которых светятся доброта и еще что-то, чему трудно подобрать подходящее название. Это «что-то» можно подметить в глазах маленьких животных, когда они тоскуют или когда им больно. Что-то умоляющее, детское, безропотно терпящее… У людей не бывает таких глаз. Не в такое время и не на этой планете. — Побойся бога, колючка! За такое отношение к своей жизни ты отправишься в ад — драить котелки! — для большей выразительности Николас развёл руки в стороны. — В нашем мире с такой верой ты быстро подохнешь, дружище. — в итоге выдыхает и принимает решение не раздувать эту тему — желания нет, ведь в произнесённых словах не будет ничего нового. Потирает переносицу и хмурит брови. От этих глаз напротив становится порой неуютно. Как-будто Вэш видит его душу насквозь и знает о Николасе то, о чём тот сам не догадывается. Его глаза — цвета безграничного принятия, что всегда заставляли Вульфвуда чувствовать себя…грязным. — Ты безнадёжен. — Вэш не спорит — нет смысла. Он поворачивается на живот, сжимает кулаки и засыпает, точнее пытается, уткнувшись носом в землю, измученный воспоминаниями о тлене. По истинной сущности всё это — слова, надежды и мечты, наверно, ничтожно жалко и гадко. Он понимает, но оттягивает осознание как можно дольше, заталкивает глубже внутрь себя там, где потерялось и забылось собственное «я». — Доброй ночи, Николас.***
Если ночью я поднимаю тебя громким звуком или прикосновениями, это потому, что я редко слышу твое сердцебиение и часто беспокойное дыхание. Знаю ты всегда один. И если захочешь ты пить, не будет никого, кто бы подал тебе питье, когда ты пробираешься на ощупь в темноте. Но ты не один, я рядом. Всегда здесь, вслушиваюсь. Между мной и тобой, лишь тонкая стена. И то, это лишь случайность, ибо всего вздох губ твоих или моих разрушит её. Она падёт без звука. Стена сделана из твоих образов. Они стоят перед тобой, застилая тебя словно имена. Нарушена была немая тишь. Как будто ночь обозлилась и начала прорываться тьма, расползаясь по всему живому. Проникает, вливается внутрь черепа и дотрагивается до самой души, очерняя, полностью застелая плотной густотой зрение. Сердцебиение колотит в виски, грудную клетку. Вэш мечется в кошмаре, когда больно из груди его вырываются лишь тихие стоны, онемелый плач, будто нежелаемый быть услышанным посторонним. Как страшная немота, которую скоро выдохнут израненные губы. Он истязуем был, но страдал добровольно и не открывал уст Своих; как овца, ведён был Он на заклание, и как агнец пред стригущим его безгласен, так Он не отверзал уст Своих. Как рыба, брошенная на нещадный берег, иссушающий кожу, сжигая нутро. Вернётся, обритёт ли дом? Ихтис — недоступное зрению клеймо, насильно ли выжженное на лице судьбы, такой же изуродованной, как тело. Может, то была его воля — очистить грехи человечества ценой собственной крови. Николас не спал. Сторожил сон Вэша, пока самого его лишала снов не пойми откуда взявшееся тревога. Вызывая желание почесаться, поковыряться, разодрать себя изнутри. Терзает тонкий пульс совести, слабый, но слишком надоедливый, чтобы проигнорировать. Раздражает безумно. Это из-за тебя, Вэш. И тогда свет внутри Вульфвуда вспыхивает ярко. Понимает, Вэш справится — всегда силён и без него. Но какое-то упрямство диктует и вибрирует изнутри, заставляя взять желанию над собою верх. Вэш тихонько хрипит. Как ребёнок. Он мычит, поворачивая голову вправо и влево, как будто пытаясь сказать: «Нет». Не переставая кого-то звать. Вульфвуд подходит, опускается на корточки и принимается разглядывать лицо напротив. «Что ж ты за урод такой?» — задаёт вопрос вслух (Вэш ведь в отключке?) без толики ненависти или отвращения. Скорее из чистого интереса и желания понять всю суть этого существа.Я не устану думать о завтра Что меня ждёт, я толком не знаю Может быть смерть, ну а может и счастье Я бы остался в твоих объятьях.