Вечер в "Long Way"

Каждый раз, когда стрелки часов переваливают за полночь, на лестничной клетке появляется тень от будки консъержа. Что-то вроде молчаливого предостережения. Оно смотрит на меня провалом окошка, пялится мне в душу, и я не могу не сглотнуть. Сегодня вечером у меня запланирован рейд на заведение Томаса Петерффи, новый ресторан азиатской кухни - еда здесь отвратная (переслащенный шербет и J&B c соком), но зато здесь не бывает никого из моих знакомых. На самом верху здания ядовито-яркие высполохи собираются в надпись: "Long Way". Ниже, буквами чуть меньше, светится "down". А рядом, совсем уж мелко: "here". Эту последнюю почти незаметно из-за неоновой вывески первых трех слов, и, признаться, это была одна из причин, почему я решил посетить именно это место. Я стою в единственном крохотном сортире и наблюдаю за своим отражением. На мне чёрные брюки от Armani, приталенный костюм Estée Lauder и белый с синим галстук от Bergdorf's. Плечи костюма прикрывает твидовое пальто калифорнийского бренда Michael Stars (семидесятипроцентное волокно, ручная выделка), оно наброшено поверх пиджака и как бы создаёт атмосферу "своего в доску парня". С этим брендом лучше носить туфли без шнуровки, но из кожзаменителя - при должном качестве его практически не отличить от натуральной кожи; так, однако, общее впечатление будет сдержанным и менее претенциозным, что неплохо действует на всякого рода обслуживающую шваль (на необслуживающую тоже). Я смотрю на себя в зеркало и подношу пистолет к голове. Отражение глядит мне в лицо опустошённым взглядом, и я размышляю, всегда ли оно таким было. В предбаннике уборной тусклое освещение, но его достаточно, чтобы разглядеть мою бледную кожу, ниточку слюны на подбородке, губы, покрытые не то кокаином, не то сахарной пудрой со шербета - я не помню точно. Стиснув зубы, я склоняюсь над раковиной, и меня рвёт смесью полупереваренных устриц белон и "Джордана" 1863 года. Оружие в руке ходит ходуном. Так что мне приходится отодвинуть его в сторону, прежде чем тело восстановит контроль над мозгом, или наоборот, боже правый, мне действительно, абсолютнейшим образом насрать. Дожидаясь, пока из организма выйдет все, что не успело в нём переработаться, я задаюсь вопросом: выключил ли я газовую плиту в загородном коттедже на Ист-Хэмптон? После этого я прислоняю дуло к виску поудобнее, так, чтобы не затекала рука. Как-то я уже пытался это сделать. Первый раз был, когда я учился в колледже, мне было тогда семнадцать или около того. Когда в организм попадает смертельное количество анксиолитического вещества, мышцы кишечника расслабляются, и содержимое выходит наружу вместе с остатками жизни. Неприятно, но факт. Я этого не учёл, в силу возраста и неопытности; все, что я знаю о человеческой анатомии, я знаю из практического опыта. В тот раз на мне, если верить смутным воспоминаниям, был клетчатый пиджак студента Гарварда, а в моем желудке, где-то между тонкой и двенадцатиперстной кишкой, покоились ключи от новенького "Audi", которые я зачем-то проглотил вместе с дозой барбитуратов. Старший брат, обогнавший меня на десять лет и три месяца, что-то раздраженно бухтит. Марио глядит на меня сверху вниз, и я будто снова вижу его покровительственный взгляд. Мне он никогда не нравился - и взгляд, и сам Марио. Правда, не так сильно, как младший из семьи, Шон, ублюдочный засранец - я и сейчас надеюсь, что когда-нибудь в обозримом будущем его переедет "Range Rover". Марио вытирает от говна мою одежду, пока я угрюмо пялюсь в одну точку. Удостоверившись, что моё тело в относительном порядке, брат удовлетворенно кивает. "Собирайся, — он кидает мне нейролептик, и я машинально подхватываю звякнувшую коробочку, — Отец хочет тебя видеть." — "Передай ему, чтоб катился в жопу, старый уёбок." — "Патрик. Сейчас же, блядь". Вздохнув, я покорно встаю с пола, бормоча себе под нос что-то типа: "Я только что размолол на тёрке мошонку придурка из Кэмбриджа." А может: "Подружка Прайса уже не полетит домой на уикенд, я выпотрошил её после вечеринки у Климпотнов." Или: "Ты знал, что в лопнувшей груди миссис Честер была опухоль?"... Я правда не помню. Марио закатывает глаза. "Да, да. Постарайся не обдристать салон, пока мы едем до Вест-Сайда. Счёт за химчистку я вышлю на твое имя." "У тебя есть наркотики?" — я уточняю с надеждой, несмотря на то, что уже принял три таблетки валиума, — "Получишь, когда дойдешь до машины". Я обречённо вздыхаю, мои ноги не держат тело, оно словно не принадлежит мне, как и моё сознание, я иду, спотыкаюсь, снова делаю шаг, пока старший брат говорит по домашнему о сделке с группой техасцев из Остина. Бесплотный голос из глубин сознания всё твердит: нынче странное время. Звучит закадровый смех, и я вытираю руки от чьей-то крови о ближайшую занавеску. Свой первый альбом Брайан Джонс, основатель "The Rolling Stones", выпустил в двадцать два года. Именно столько ему потребовалось, чтобы осознать, что спасения ждать неоткуда, и хотя я не люблю живую музыку, я ходил на его концерт в Бруклине. Там я познакомился с каким-то педиком из Нового Орлеана (ненавижу Новый Орлеан), и сделал из его глаза подушечку для иголок. Иголок у меня не было, поэтому я натыкал в глазное яблоко зубочисток. Вышло тоже вполне неплохо. Я смотрю в собственное отражение в "Long Way", засаленное от плевков на поверхности зеркала. Оно - отражение, то есть - насмехается мне в лицо. В глазах напротив нельзя узнать настоящего человека, только вопрос: сколько нужно освежевать шмелей, чтобы сделать из их шкурок воротник? Я задумчиво хмурю брови, пытаясь найти на это ответ, но отвлекаюсь на таракана в углу раковины. Вторая попытка в двадцать один тоже не увенчалась успехом, после принятых мной граммов ксанакса не было никакого катарсиса. Ни его, ни боли, ни облегчения: меня просто вырвало прямо на пол, и какое-то время я лежал там же, бледный, скрюченный, в окружении собственной блевоты и пустых флакончиков из-под таблеток. Когда я пришёл в себя, первое, о чём я подумал - то, что на холодный паркет из дуба надо постелить ковры. Так в моей квартире на Вест-Стрит появились паласы Brink&Campman. Иногда, сняв с них защитную плёнку, которая сохраняет поверхность от крови, я лежу на пушистой ткани в позе морской звезды и рыдаю. Или смеюсь. Очень редко - и то, и другое. Я подбрасываю вверх вырванную из чьего-то тела селезёнку и разбрызгиваю на стенах сгустки какой-то мутно-коричневой жидкости из мозга. Стук капель о кафельную поверхность мойки возвращает меня к действительности. Я моргаю, растерянный. Таракан по-прежнему там. Брезгливо я вынимаю платок с вензелем от Valentino, после чего со смутным удовольствием придавливаю то место, где шевелятся шесть тонких лапок. Насекомое плющится с хрустом, похожим на звук жареных на открытом огне крылышек баффало, я давлю сильнее, если бы таракан мог кричать, он бы уже захлёбывался от крика, но природа не предусмотрела голосовых связок для паразитов. Что странно, думаю я - поскольку у меня эти связки всё же имеются. Если кто-нибудь когда-нибудь надумает спросить меня, какую шутку я считаю лучшей, я отвечу: ту, в которой я подсовываю Кортни в карпаччо кучу перемолотых в крошку тараканов, а она смеётся и хвалит шеф-повара за "изысканные нотки муската". Вдруг что-то привлекает моё внимание. На моё пальто от Michael Stars попала частичка мыла, и я гримасничаю, раздосадованный. Когда мое тело упадёт на засранный пол, ткань поглотит смесь из чужой мочи и спермы. Натуральная овечья шерсть впитает в себя эту дрянь, как губка, от осознания этой мысли я как-то совсем жалко всхлипываю и кусаю губу. Мне жаль моего нового, совершенно безупречного пальто. С другой стороны, оно и так выпачкается моей кровью. Куда больше меня беспокоит сейчас укладка, запустив пальцы в волосы, я лихорадочно лохмачу их, в дверь ломятся ужратые в сопли хиппи, они кричат и сходят с ума, но мне нет до этого дела, я просто втираю гель WELLA в корни волос и массирую кожу вокруг. Затем - снова приглаживаю. Зацепить между указательным и средним пальцем, вытянуть наверх. Отпустить. Зачесать назад, встряхнуться, создав нарочитую небрежность, и вот ты уже не пиздострадающий гомик, а уставший от бренности бытия эстет. Свой третий раз я решил запланировать на какую-нибудь круглую дату, но ресторан, как на зло, открылся позже. Все еще с пистолетом у виска я медлю, потому что думаю, вернул ли я в прокат две недавно взятые видеокассеты: "Крайняя мёртвая плоть" и "Задушенная". Голос со стороны входной двери отрывает меня от размышления. —Патрик? Отвернувшись от зеркала, я вижу Луиса. На нём шестипуговичный двубортный костюм Hugo Boss, кажется, весенняя или летняя коллекция. Рубашка-поло с затегнутыми под самое горло пуговицами и вельветовые брюки, всё от A.Testoni (мне приходится прищурился, чтобы это понять, потому что перед глазами все плывёт). Луис замер в дверях. Он осторожно делает шаг по направлению ко мне, гораздо увереннее, чем обычно. Но - с предельной аккуратностью, как к дикому животному. —Думаю, это лучше убрать подальше, — он скашивает глаза на оружие, его голос непривычно твёрд. —Ты... Не понимаешь, — я выдавливаю. Я не делаю попыток сопротивляться, когда пистолет аккуратно вынимается из застывших пальцев. Каррузерс приближается вплотную и берёт мои ладони в свои. Его взгляд - тупой и преданный, как у щенка. —Я следил за тобой... Ну, сегодня, — голос Луиса почти близок к шёпоту, — Я волновался. Ты выглядел... Не так, как обычно, и я подумал, что за тобой не помешает присмотреть. Я молчу, поэтому он продолжает: —Я могу помочь тебе. Только скажи, как. Правда, я просто... Ох. Я хочу... Мне надоедает слушать этот лепет. —Хочешь, чтобы я тебя трахнул? Ты этого хочешь, Луис? — я скалюсь, некрасиво-уродливо приближаю коронки за семьсот баксов (винировое покрытие, ежедневный лак-гель для ухода из фторлака сверху). Он мямлит что-то сквозь зубы, и это меня окончательно выводит из себя. Я стряхиваю его руки. Развернув спиной, впечатываю его в стену, он не оказывает сопротивления, наоброт, как будто помогает избавиться от брюк - так что я не особенно удивляюсь, увидев его стояк. Я ебу Луиса насухую, жёстко. Нисколько не беспокоясь о причинённом ущербе и боли. —Боже... Слушая его скулёж, я испытываю смутное удовлетворение. Только спустя минуту я с удивлением понимаю, что это стоны оргазма, а не боли. "Он что, правда сумасшедший?" — с некоторой озадаченностью размышляю я, но эта мысль не задерживается надолго. Приноровившись к темпу, я кусаю губы до крови. Что меня удивляет - мне даже не надо представлять вместо Луиса какую-нибудь симпатичную официантку, потому что вид мужика спереди меня вполне устраивает... У Каррузерса крепкое тело, и это вторая вещь, которая ввергает меня в ступор. Мне казалось, будто под кучей тряпок ничего нет, учитывая, что Луис даже не ходит в спортзал. Он протяжно, по-блядски стонет, и я разворачиваю его к себе лицом, чтоб он заткнулся. Этот мой жест насилия, правда, расценивается неправильно - и вот уже мой рот накрыт его губами, слегка влажноватыми, как после естественной смазки. Прижимая его взмокший затылок к стене, свободной рукой сжимая до кровавых синяков шею, я думаю о том, что в моей гостиной не выключен свет, и уборщица, негритянка с кучей детей, вряд ли догадалась своей тупой башкой его вырубить. По моим бёдрам стекает кровь. Стиснув его череп обеими ладонями, не переставая двигаться внутри, я с силой пару раз бью его о стену. Луис не кричит, он визжит, как ёбаная свинья на бойне, его лицо - налитый кровью мясистый шар. Если аккуратно удалить глазные яблоки, получится шар для боулинга, которым вполне можно даже выбить страйк. Если повезёт. Когда мои большие пальцы нащупывают слизистую, веки рефлекторно пытаются зажмуриться, но я быстрее, я надавливаю в середину, и с мягким чавкающим звуком ноготь проваливается в склеру. В утреннем "Шоу Патти Винтерс" речь шла о женщине, испытывающей сексуальное влечение к микроволновой печи. Стон наслаждения рядом с моим ухом на несколько децибел громче, чем обычно, и я смотрю на Луиса перед собой. Его глаза все ещё на месте. И в них то самое отчаянно-похотливое выражение, которое я до этого видел только у проституток. И тем, кажется, я расплавил мозг высоковольтным напряжением, так что не исключено, что такой взгляд бывает и у мёртвых... Может быть, он принял мой судорожный вздох за вздох экстаза. —Я не педик, — я предупреждающе хмурюсь. Так, на всякий случай. Я нисколько не похож на педераста, в отличие от него, но всё равно считаю своим долгом об этом уведомить. Луис стонет гортанно, горячим дыханием духов от Lanvin обдает мне шею. —Господи, Патрик... Такой гомофоб... —Я не блядский пидор, Луис! — рычу я, толкаясь ему в задницу поступательными рывками. Я обхватываю его плечи и вжимаюсь всем телом в его. Меня не волнует, что по всем логическим законам это простое действо обычно совершалось тем, кто снизу, Боже, Бэйтман, откуда ты вообще это знаешь. Я не уверен, но, по-моему, Каррузерсу это нравится. Он мычит, его глаза закатываются далеко-далеко назад. Затем опускается на колени, будто я его персональный идол, и пялится на меня тем жутким влюбленным взглядом, что и в Йельском клубе. Мне почти страшно. Он берёт в рот, а я в это время тискаю в пальцах его волосы на макушке. Мягкие и будто бы шёлковые, твою мать, я и не подозревал, что они настолько приятны на ощупь. Каким шампунем он пользуется? Morgan's? Вчера мы, то есть я, Эвелин, Прайс и Ван Паттен ужинали в "M. K." Они сменили повара, или еще кого-то, потому что стейк из сёмги под соусом капер был недостаточно хорошо прожарен и вообще его принесли слегка остывшим. Я сказал, выкладывая из зубочисток слово "WAR", что Тед Банди душил своих жертв чулком, но мне кажется это непрактичным, ведь чулки легко рвутся, и надо постоянно придерживать ткань за края. Ван Паттен и Прайс переглянулись, будто знали что-то, чего не знал я (от этой мысли меня даже сейчас прошибает холодный пот). После этого Тимоти спросил у меня про костюм в гусиную лапку. Грубо трахая Луиса в рот, практически разрывая к чертям его горло, я ощущаю, как по лицу стекают слёзы. Может быть, мне грустно от того, что никто не может запомнить, что с костюмом в гусиную лапку не сочетается ничего, кроме вельвета и кожи. Или я расстроен из-за неспособности понять других людей. Но вероятнее всего, думаю я, пытаясь достать чувствительной головкой до гланд Луиса, это слёзы удовольствия, какого моё тело не испытывало уже давно. То, что он вытворяет своим языком - просто невероятно. Фантастически, я бы сказал. Луис выводит им такие сраные пируэты на моём члене, что я невольно задумываюсь, ходил ли он на какие-нибудь специальные курсы для гомиков или что-то в этом роде. Сам не зная почему (нет, правда, я не хотел), я запускаю пальцы в его волосы и одобряюще их треплю. Это рефлекторное действие ввергает меня в почти что ужас. Зато Луис, очевидно, рад такому повороту - и, ободрённый похвалой, начинает отсасывать мне с удвоенным рвением. Наконец Каррузерс отстраняется. Проглотив сперму, дышит тяжело и прижимается лбом к моему паху. Он стонет, вдохновленно, с придыханием растягивая слова: —Ты божественнен. Я люблю тебя. Я абсолютно точно тебя люблю... —Ага, — все, что я могу сказать. Я - рыбка-скалярия. Я сижу в аквариуме, своей личной клетке, наблюдая, как за стеклом проносится жизнь. В моих руках куски хрящей, вырванных у Каррузерса из горла, я мну их между пальцев, вязкая жижа стекает на пол и собирается в паутину каких-то красно-коричневых прожилок. Скалярию необходимо кормить двжды-трижды в день головастиками - я знаю это, потому что у меня была такая в детстве. Потом я скормил её соседскому коту. А кота - бродячей собаке, собаку - лисице (она пришла к нашему загородному коттеджу из леса), русская матрёшка из чужой боли, в моих руках все еще узлы нервов, и я тянусь ими к лицу, чтобы запихнуть ошмётки себе в рот... —Патрик? Ты... Ты какой-то бледный. С тобой всё в порядке? Луис смотрит на меня, взволнованный, и я моргаю. Он уже успел встать на ноги, и теперь, деловито отряхивая костюм от Hugo Boss, встревоженно поглядывает в мою сторону. Я моргаю еще раз и понимаю, что у меня до сих пор расстегнута ширинка. Рыбки-скалярии - стайные животные. Иногда их назвают ангелами за то, как плавно и грациозно они рассекают воду, полную их собственных экскрементов и слизи. Если подселить к ним более мелких особей, они начнут пожирать их заживо, потому что эти создания не от мира сего - хищники. В моём аквариуме становится слишком тесно. Луис по-прежнему смотрит на меня, когда я перевожу взгляд с трещины на стене куда-то в район его лица. —Я замочил хуеву тучу людей. С запредельным садизмом, если это важно, — я сообщаю спокойно, вытирая руки о бумажную салфетку Versace, — И мне нисколько не жаль. —Может быть, только чуть-чуть, — добавляю я. —Хотя нет... Всё же нет, — я заканчиваю, окончательно путаясь. У меня нет уверености, что он слышит. Я даже не уверен, что говорю это вслух. Мое бормотание монотонно, но внутри меня всего трясёт. Я настолько сильно занят удержанием в себе этой дрожи, что не замечаю, как ко мне подходят вплотную и кладут руки на плечи. Луис убирает со лба мои взмокшие волосы. Проводит ладонью по щеке. Не похоже, будто он в ужасе, из чего я делаю вывод, что он не слышал ни капли из того, что я ему только что говорил. Он все так же по-щенячьи заглядывает мне в глаза и заламывает руки: —Просто скажи мне, чего ты хочешь, — он умоляет, — Я сделаю всё, чтобы ты был счастлив... Только скажи! Пятнышко раздавленного мной таракана всё ещё виднеется в углу раковины. —Я хочу мира, любви, дружбы, глобальное потепление, пудинг из "Пастели", запихнуть электрошокер во влагалище, — мой тон совершенно бесстрастен. Я облизываю губы, они сухие и потрескавшиеся, как шкура у какого-нибудь шарпея. Подумав, я добавляю бесцветно: —Но сейчас я не отказался бы от ксанакса. Луис стыдливо опускает глаза. —Мне очень жаль, но у меня нет с собой... Ты куришь? Его лицо обеспокоено. Он предлагает мне "Parliament" из новенькой пачки, и я смотрю на нее, тупо и безэмоционально, как жирный домашний кролик, выращенный среди окурков и марихуаны. Заплывший мясом, откормленный на убой ради мягкой шкурки, чёртов засранец, даже ёбаному кролику есть, зачем жить. —Да. Нет, — я тут же обрываю себя, окончательно заплутав в делириумном аду собственных мыслей, — Да, я не курю. Я потею, потому что мне кажется, будто во взгляде Луиса я вижу искреннее желание помочь. Что-то, что никак не применимо ко мне. Но это не имеет абсолютно никакого значения. Какое-то время я размышляю, как будет выглядеть его тело, если опустить его сначала в кипяток, а потом в соляную кислоту. Глядя в его большие глаза с длинными ресницами, будто у какой-то девки, глядя в них, огромные, наивные и бесхитростные, я думаю о том, как хочу перерезать ему спинно-мозговой нерв, соединяющий спинной мозг с отделами позвоночника, а потом наблюдать, как он корчится на загаженном полу и не может пошевелиться, потому что его тело парализует и никогда не уже восстановит свои функции обратно. Я вздыхаю и прикрываю глаза. Вдалеке шум автомобилей перекрывает сирены, а из колонок за стенкой двери орёт какая-то попсовая дрянь из начала семидесятых. Всё ещё скрывая дрожь в руках, я делаю еще один вдох, а затем поворачиваюсь к нему спиной. Моя ярость сравнима только с моим бессилием. —Убирайся. —Патрик... —Убирайся, Луис. Он и понятия не имеет, что сделал. Этот денди-педик даже не осознаёт, свидетелем чего чуть было не стал. Вовсе не своевольного ухода по собственному, ибо человека по имени Патрик Бэйтман не рождалось никогда. В мир пришла лишь его оболочка, пустая и стерильно-вакуумная; остальное растеряли где-то по дороге. Глубоко вздохнув, я отвожу взгляд, чтобы только не переломить его цыплячью шею. Не знаю, почему, но мне этого не хочется. Я мог бы это сделать, но это не принесёт мне никакого удовольствия. Ни его, ни облегчения. На самом деле - я в этом почти уверен - ничего из того, что я мог бы сотворить, не имеет смысла. Неважно, что бы я ни сделал, заслуженная кара ускользает от меня, не имеет значения, буду ли я противиться своей природе или пущу всё на самотёк. Покаюсь в смертных грехах, может, схожу на мессу, или даже к доктору, сдамся полиции. Подорву здание, полное несовершеннолетних, выебу сразу троих титановой трубкой Panasonic 1990, обмотанной для лучшего трения их толстой кишкой. Сопьюсь, потеряю рассудок от наркоты или повешусь на подтяжках от Christian Dior. Ничего из этого не имеет абсолютно никакого значения. Даже смерть не принесёт подобным мне долгожданного избавления от чего бы то ни было. В тот момент, когда я это понимаю, внутри меня что-то обрывается и падает вниз, в канализацию. В сплетение труб, муравейные ходы с чужим дерьмом под самым основанием "Long Way". Если кто-нибудь спросит меня, существует ли на самом деле Ад, я отвечу: да. И он здесь. На этой земле, в этой стране, в этом городе, в этой кабинке засранного вонючего сортира. Он в моей голове, и я ничего не могу с этим поделать. Не глядя больше на Луиса, я разворачиваюсь и иду к выходу. —Патрик! Куда ты?.. Я замираю как вкопанный, борясь с желанием не то заплакать, не то рассмеяться, не то сломать ближайшему голубю крылья и швырнуть в мусорку (что странно, ведь тут нет ни одного голубя). В конечном итоге я останавливаюсь на варианте где-то посередине. Я бормочу, мокрый, вспотевший до самых боксеров от Montana, ни к кому не обращаясь: —Мне нужно... Глубокий вдох. —Мне нужно вернуть в салон видеокассеты. Позже мне так и не удалось понять, почему я его не прикончил. Не вытащил через рот тугой узел из кишок. Я не имею не малейшего представления, почему Луис все ещё жив, почему я всё ещё жив. Мне совершенно не хочется об этом думать. Потому что мне всё ещё, черт возьми, надо вернуть сраные видеокассеты. Где-то вдалеке слышен рёв сирен. Какая-то старая пизда не может дозваться своей собаки, не подозревая, что та уже валяется полудохлая на ближайшей помойке. На побережье Тихого океана подрывается американский миномётчик. Ядерный удар взрывает одну страну, вторую, третью, пока волна от взрыва не достигает моего позвоночника. На месте моего сердца - хотя вот оно, стучит, бьётся невпопад резкими своими скачками - мёртвая, зияющая пустота. И хотя мне чудится, что я падаю на колени и блюю, блюю на асфальт, пачкая дорогие ботинки, на самом деле я продолжаю идти, как ни в чем не бывало, спокойный и собранный, нормальный, мимо офисных клерков, мимо нищих, снующих туда-сюда хиппи, мимо ресторанов и баров, газетчиков New York Times, мимо Трамп-Тауэр, мимо...